Иннокентий Анненский - Переводы Страница 6

ПОЛЬ ВЕРЛЕН

СОН, С КОТОРЫМ Я СРОДНИЛСЯ

Мне душу странное измучило виденье,Мне снится женщина, безвестна и мила,Всегда одна и та ж и в вечном измененьи,О, как она меня глубоко поняла…

Все, все открыто ей… Обманы, подозренья,И тайна сердца ей, лишь ей, увы! светла.Чтоб освежить слезой мне влажный жар чела,Она горячие рождает испаренья.

Брюнетка? русая? Не знаю, а волосЯ ль не ласкал ее? А имя? В нем слилосьСо звучным нежное, цветущее с отцветшим;

Взор, как у статуи, и нем, и углублен,И без вибрации, спокоен, утомлен.Такой бы голос шел к теням, от нас ушедшим…

LE REVE FAMILIER[2]

Мы полюбили друг друга в минуты глубокого сна:Призрак томительно-сладкий и странный — она.

Маски, и вечно иной, никогда предо мной не снимая,Любит она и меня понимает, немая…

Так к изголовью приникнув, печальная нежная матьСердцем загадки умеет одна понимать.

Если же греза в морщинах горячую влагу рождает,Плача лицо мне слезами она прохлаждает…

Цвета назвать не умею ланиты ласкавших волос,Имя?.. В нем звучное, помню я, с нежным слилось.

Имя — из мира теней, что тоскуют в лазури сияний,Взоры — глубокие взоры немых изваяний.

Голос — своею далекой, и нежной, и вечной мольбой,Напоминая умолкших, зовет за собой…

1901

COLLOQUE SENTIMENTAL[3]

Забвенный мрак аллей обледенелыхСейчас прорезали две тени белых.

Из мертвых губ, подъяв недвижный взор,Они вели беззвучный разговор;

И в тишине аллей обледенелыхВзывали к прошлому две тени белых:

«Ты помнишь, тень, наш молодой экстаз?»— «Вам кажется, что он согрел бы нас?»

— «Не правда ли, что ты и там все та же,Что снится, тень моя, тебе?» — «Миражи».

— «Нет, первого нам не дано забытьЛобзанья жар… Не правда ль?» — «Может быть».

— «Тот синий блеск небес, ту веру в силы?»— «Их черные оплаканы могилы».

Вся в инее косматилась трава,И только ночь их слышала слова.

Начертания ветхой триодиНежным шепотом будит аллея,И, над сердцем усталым алея,Загораются тени мелодий.

Их волшебный полет ощутив,Сердце мечется в узах обмана,Но навстречу ему из туманаВыплывает банальный мотив.

О, развеяться в шепоте елей…Или ждать, чтоб мечты и печалиЭто сердце совсем закачалиИ, заснувши… скатиться с качелей?

ПЕСНЯ ВЕЗ СЛОВ

Сердце исходит слезами,Словно холодная туча…Сковано тяжкими снами,Сердце исходит слезами.

Льются мелодией нотыШелеста, шума, журчанья,В сердце под игом дремотыЛьются дождливые ноты…

Только не горем томимоПлачет, а жизнью наскуча,Ядом измен не язвимо,Мерным биеньем томимо.

Разве не хуже мученийЭта тоска без названья?Жить без борьбы и влеченийРазве не хуже мучений?

Я долго был безумен и печаленОт темных глаз ее, двух золотых миндалин.

И все тоскую я, и все люблю,Хоть сердцу уж давно сказал: «Уйди, молю»,

Хотя от уз, от нежных уз печалиИ ум и сердце вдаль, покорные, бежали.

Под игом дум, под игом новых дум,Волнуясь, изнемог нетерпеливый ум,

И сердцу он сказал: «К чему ж разлука,Когда она все с нами, эта мука?»

А сердце, плача, молвило ему:«Ты думаешь, я что-нибудь пойму?

Не разберусь я даже в этой муке.Да и бывают ли и вместе, и в разлуке?»

ПЕРВОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ СБОРНИКА «SAGESSE»[4]

Мне под маскою рыцарь с коня не грозил,Молча старое сердце мне Черный пронзил,

И пробрызнула кровь моя алым фонтаном,И в лучах по цветам разошлася туманом.

Веки сжала мне тень, губы ужас разжал,И по сердцу последний испуг пробежал.

Черный всадник на след свой немедля вернулся,Слез с коня и до трупа рукою коснулся.

Он, железный свой перст в мою рану вложив,Жестким голосом так мне сказал: «Будешь жив».

И под пальцем перчатки целителя твердымПробуждается сердце и чистым и гордым.

Дивным жаром объяло меня бытие,И забилось, как в юности, сердце мое.

Я дрожал от восторга и чада сомнений,Как бывает с людьми перед чудом видений.

А уж рыцарь поодаль стоял верховой;Уезжая, он сделал мне знак головой,

И досель его голос в ушах остается:«Ну, смотри. Исцелить только раз удается».

ТОМЛЕНИЕ

Я — бледный римлянин эпохи Апостата.Покуда портик мой от гула бойни тих,Я стилем золотым слагаю акростих,Где умирает блеск пурпурного заката.

Не медью тяжкою, а скукой грудь объята,И пусть кровавый стяг там веет на других,Я не люблю трубы, мне дики стоны их,И нестерпим венок, лишенный аромата.

Но яд или ланцет мне дней не прекратят.Хоть кубки допиты, и паразит печальныйНе прочь бы был почтить нас речью погребальной!

Пускай в огонь стихи банальные летят:Я все же не один: со мною раб нахальныйИ скука желтая с усмешкой инфернальной.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ ЛЮБВИ

Средь золотых шелков палаты Экбатанской,Сияя юностью, на пир они сошлисьИ всем семи грехам забвенно предались,Безумной музыке покорны мусульманской.

То были демоны, и ласковых огнейВсю ночь желания в их лицах не гасили,Соблазны гибкие с улыбками алмейИм пены розовой бокалы разносили.

В их танцы нежные под ритм эпиталамыСмычок рыдание тягучее вливал,И хором пели там и юноши, и дамы,И, как волна, напев то падал, то вставал.

И столько благости на лицах их светилось,С такою силою из глаз она лилась,Что поле розами далеко расцветилосьИ ночь алмазами вокруг разубралась.

И был там юноша. Он шумному веселью,Увит левкоями, отдаться не хотел;Он руки белые скрестил по ожерелью,И взор задумчивый слезою пламенел.

И все безумнее, все радостней сверкалиГлаза, и золото, и розовый бокал,Но брат печального напрасно окликал,И сестры нежные напрасно увлекали.

Он безучастен был к кошачьим ласкам их,Там черной бабочкой меж камней дорогихТоска бессмертная чело ему оделаИ сердцем демона с тех пор она владела.

«Оставьте!» — демонам и сестрам он сказалИ, нежные вокруг напечатлев лобзанья,Освобождается и оставляет зал,Им благовонные покинув одеянья.

И вот уж он один над замком, на столпе,И с неба факелом, пылающим в деснице,Грозит оставленной пирующей толпе,А людям кажется мерцанием денницы.

Близ очарованной и трепетной луныТак нежен и глубок был голос сатаны,И треском пламени так дивно оттенялся:«Отныне с Богом я, — он говорил, — сравнялся.

Между Добром и Злом исконная борьбаЛюдей и нас давно измучила — довольно!И, если властвовать вся эта чернь слаба,Пусть жертвой падает она сегодня вольной.

И пусть отныне же, по слову сатаны,Не станет более Ахавов и пророков,И не для ужасов уродливой войныТри добродетели воспримут семь пороков.

Нет, змею Иисус главы еще не стер:Не лавры праведным, он тернии дарует,А я — смотрите — ад, здесь целый ад пирует,И я кладу его, Любовь, на твой костер».

Сказал — и факел свой пылающий роняет…Миг — и пожар завыл среди полнощной мглы:Задрались бешено багровые орлы,И стаи черных мух, играя, бес гоняет.

Там реки золота, там камня гулкий треск,Костра бездонного там вой, и жар, и блеск;Там хлопьев шелковых, искряся и летая,Гурьба пчелиная кружится золотая.

И, в пламени костра бесстрашно умирая,Веселым пением там величают смертьТе, чуждые Христа, не жаждущие рая,И, воя, пепел их с земли уходит в твердь.

А он на вышине, скрестивши гордо руки,На дело гения взирает своего,И будто молится, но тихих слов егоРасслышать не дают бесовских хоров звуки.

И долго тихую он повторял мольбу,И языки огней он провожал глазами,Вдруг — громовой удар, и вмиг погасло пламя,И стало холодно и тихо, как в гробу.

Но жертвы демонов принять не захотели:В ней зоркость Божьего всесильного судаКоварство адское открыло без труда,И думы гордые с Творцом их улетели.

И тут страшнейшее случилось из чудес:Чтоб только тяжким сном вся эта ночь казалась,Чертог стобашенный из Мидии исчез,И камня черного на поле не осталось.

Там ночь лазурная и звездная лежитНад обнаженною евангельской долиной,Там в нежном сумраке, колеблема маслиной,Лишь зелень бледная таинственно дрожит.

Ручьи холодные струятся по каменьям,Неслышно филины туманами плывут,Так самый воздух полн и тайной, и забвеньем,И только искры волн — мгновенные — живут.

Неуловимая, как первый сон любви,С холма немая тень вздымается вдали,А у седых корней туман осел уныло,Как будто тяжело ему пробиться было.

Но, мнится, синяя уж тает тихо мгла,И, словно лилия, долина оживает:Раскрыла лепестки, и вся в экстаз ушлаИ к милосердию небесному взывает.

1901