Владимир Маяковский - О любви Страница 6

1

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,было в Одессе.

«Приду в четыре», – сказала Мария.

Восемь.Девять.Десять.

Вот и вечерв ночную жутьушел от окон,

хмурый,декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржутканделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:жилистая громадинастонет,корчится.Что может хотеться этакой глыбе?А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важнои то, что бронзовый,и то, что сердце – холодной железкою.Ночью хочется звон свойспрятать в мягкое,в женское.

И вот,громадный,горблюсь в окне,плавлю лбом стекло окошечное.Будет любовь или нет?Какая —большая или крошечная?Откуда большая у тела такого:должно быть, маленький,

смирный любёночек.Она шарахается автомобильных гудков.Любит звоночки коночек.

Еще и еще,уткнувшись дождюлицом в его лицо рябое,жду,обрызганный громом городского прибоя.

Полночь, с ножом мечась,догна́ла,зарезала, —вон его!

Упал двенадцатый час,как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серыесвылись,гримасу громадили,как будто воют химерыСобора Парижской Богоматери.

Проклятая!Что же, и этого не хватит?Скоро криком издерется рот.

Слышу:тихо,как больной с кровати,

спрыгнул нерв.И вот, —сначала прошелсяедва-едва,потом забегал,взволнованный,четкий.Теперь и он и новые двамечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

Нервы —большие,маленькие,многие! —скачут бешеные,и ужеу нервов подкашиваются ноги!

А ночь по комнате тинится и тинится, —из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.

Двери вдруг заляскали,будто у гостиницыне попадает зуб на́ зуб.

Вошла ты,резкая, как «нате!»,

муча перчатки замш,сказала:«Знаете —я выхожу замуж».

Что ж, выходи́те.Ничего.Покреплюсь.Видите – спокоен как!Как пульспокойника.

Помните?Вы говорили:«Джек Лондон,деньги,любовь,страсть», —а я одно видел:вы – Джиоконда,которую надо украсть!

И украли.

Опять влюбленный выйду в игры,огнем озаряя бровей за́гиб.Что же!И в доме, который выгорел,иногда живут бездомные бродяги!

Дра́зните?«Меньше, чем у нищего копеек,у вас изумрудов безумий».Помните!Погибла Помпея,когда раздразнили Везувий!

Эй!Господа!Любителисвятотатств,преступлений,боен, —а самое страшноевидели —лицо мое,когдаяабсолютно спокоен?

И чувствую —«я»для меня мало́.Кто-то из меня вырывается упрямо.

Allo!Кто говорит?Мама?

Мама!Ваш сын прекрасно болен!Мама!У него пожар сердца.Скажите сестрам, Люде и Оле, —ему уже некуда деться.Каждое слово,даже шутка,которые изрыгает обгорающим ртом он,выбрасывается, как голая проституткаиз горящего публичного дома.

Люди нюхают —запахло жареным!Нагнали каких-то.Блестящие!В касках!Нельзя сапожища!Скажите пожарным:на сердце горящее лезут в ласках.Я сам.Глаза наслезнённые бочками выкачу.Дайте о ребра опереться.Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!Рухнули.Не выскочишь из сердца!

На лице обгорающемиз трещины губобугленный поцелуишко броситься вырос.

Мама!Петь не могу.У церковки сердца занимается клирос!

Обгорелые фигурки слов и чиселиз черепа,как дети из горящего здания.Так страхсхватиться за небовысилгорящие руки «Лузитании».

Трясущимся людямв квартирное тихостоглазое зарево рвется с пристани.Крик последний, —ты хотьо том, что горю, в столетия выстони!

2

Славьте меня!Я великим не чета.

Я над всем, что сделано,ставлю «nihil»[1].

Никогданичего не хочу читать.Книги?Что книги!

Я раньше думал —книги делаются так:пришел поэт,легко разжал уста,и сразу запел вдохновенный простак —пожалуйста!А оказывается —прежде чем начнет петься,долго ходят, размозолев от брожения,и тихо барахтается в тине сердцаглупая вобла воображения.Пока выкипячивают, рифмами пиликая,из любвей и соловьев какое-то варево,улица корчится безъязыкая —ей нечем кричать и разговаривать.Городов вавилонские башни,возгордясь, возносим снова,

а боггорода на пашнирушит,мешая слово.

Улица му́ку молча пёрла.Крик торчком стоял из глотки.Топорщились, застрявшие поперек горла,пухлые taxi и костлявые пролетки.Грудь испешеходили.Чахотки площе.

Город дорогу мраком запер.

И когда —все-таки! —выхаркнула давку на площадь,спихнув наступившую на горло паперть,думалось:в хо́рах архангелова хоралабог, ограбленный, идет карать!

А улица присела и заорала:«Идемте жрать!»

Гримируют городу Круппы и Круппикигрозящих бровей морщь,а во ртуумерших слов разлагаются трупики,

только два живут, жирея —«сволочь»и еще какое-то,кажется – «борщ».

Поэты,размокшие в плаче и всхлипе,бросились от улицы, ероша космы:«Как двумя такими выпетьи барышню,и любовь,и цветочек под росами?»

А за поэтами —уличные тыщи:студенты,проститутки,подрядчики.

Господа!Остановитесь!Вы не нищие,вы не смеете просить подачки!

Нам, здоровенным,с шагом саженьим,надо не слушать, а рвать их —их,присосавшихся бесплатным приложениемк каждой двуспальной кровати!

Их ли смиренно просить:«Помоги мне!»Молить о гимне,об оратории!Мы сами творцы в горящем гимне —шуме фабрики и лаборатории.

Что мне до Фауста,феерией ракетскользящего с Мефистофелем в небесном                                                                            паркете!Я знаю —гвоздь у меня в сапогекошмарней, чем фантазия у Гете!

Я,златоустейший,чье каждое словодушу новородит,именинит тело,говорю вам:мельчайшая пылинка живогоценнее всего, что я сделаю и сделал!

Слушайте!Проповедует,мечась и стеня,сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!Мы

с лицом, как заспанная простыня,с губами, обвисшими, как люстра,мы,каторжане города-лепрозория,где золото и грязь изъя́звили проказу, —мы чище венецианского лазорья,морями и солнцами омытого сразу!

Плевать, что нету Гомеров и Овидиевлюдей, как мы,от копоти в оспе.Я знаю —солнце померкло б, увидевнаших душ золотые россыпи!

Жилы и мускулы – молитв верней.Нам ли вымаливать милостей времени!Мы —каждый —держим в своей пятернемиров приводные ремни!

Это взвело на Голгофы аудиторийПетрограда, Москвы, Одессы, Киева,и не было ни одного,которыйне кричал бы:

«Распни,распни его!»

Но мне —люди,и те, что обидели —вы мне всего дороже и ближе.

Видели,как собака бьющую руку лижет?!

Я,обсмеянный у сегодняшнего племени,как длинныйскабрезный анекдот,вижу идущего через горы времени,которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,главой голодных орд,в терновом венце революцийгрядет шестнадцатый год.

А я у вас – его предтеча;я – где боль, везде;на каждой капле слёзовой течира́спял себя на кресте.

Уже ничего простить нельзя.Я выжег души, где нежность растили.

Это труднее, чем взятьтысячу тысяч Бастилий!

И когда,приход егомятежом оглашая,выйдете к спасителю —вам ядушу вытащу,растопчу,чтоб большая! —и окровавленную дам, как знамя.

3

Ах, зачем это,откуда этов светлое веселогрязных кулачищ замах!

Пришлаи голову отчаянием занавесиламысль о сумасшедших домах.

И —как в гибель дредноутаот душащих спазмбросаются в разинутый люк —

сквозь свойдо крика разодранный глазлез, обезумев, Бурлюк.Почти окровавив исслезненные веки,вылез,встал,пошели с нежностью, неожиданной в жирномчеловеке,взял и сказал:«Хорошо!»

Хорошо, когда в желтую кофтудуша от осмотров укутана!Хорошо,когда брошенный в зубы эшафоту,крикнуть:«Пейте какао Ван-Гутена!»

И эту секунду,бенгальскую,громкую,я ни на что б не выменял,я ни на…

А из сигарного дымаликерною рюмкойвытягивалось пропитое лицо Северянина.

Как вы смеете называться поэтоми, серенький, чирикать, как перепел!Сегоднянадокастетомкроиться миру в черепе!

Вы,обеспокоенные мыслью одной —«изящно пляшу ли», —смотрите, как развлекаюсья —площаднойсутенер и карточный шулер!

От вас,которые влюбленностью мокли,от которыхв столетия слеза лилась,уйду я,солнце моноклемвставлю в широко растопыренный глаз.

Невероятно себя нарядив,пойду по земле,чтоб нравился и жегся,а впередина цепочке Наполеона поведу, как мопса.

Вся земля поляжет женщиной,заерзает мясами, хотя отдаться;вещи оживут —губы вещинызасюсюкают:«цаца, цаца, цаца!»

Вдруги тучии облачное прочееподняло на небе невероятную качку,как будто расходятся белые рабочие,небу объявив озлобленную стачку.

Гром из-за тучи, зверея, вылез,громадные ноздри задорно высморкал,и небье лицо секунду кривилосьсуровой гримасой железного Бисмарка.

И кто-то,запутавшись в облачных путах,вытянул руки к кафе —и будто по-женски,и нежный как будто,и будто бы пушки лафет.

Вы думаете —это солнце нежненькотреплет по щечке кафе?

Это опять расстрелять мятежниковгрядет генерал Галифе!

Выньте, гулящие, руки из брюк —берите камень, нож или бомбу,а если у которого нету рук —пришел чтоб и бился лбом бы!

Идите, голодненькие,потненькие,покорненькие,закисшие в блохастом гря́зненьке!

Идите!Понедельники и вторникиокрасим кровью в праздники!Пускай земле под ножами припомнится,кого хотела опошлить!Земле,обжиревшей, как любовница,которую вылюбил Ротшильд!

Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,как у каждого порядочного праздника —выше вздымайте, фонарные столбы,окровавленные туши лабазников.

Изругивался,вымаливался,

резал,лез за кем-товгрызаться в бока.

На небе, красный, как марсельеза,вздрагивал, околевая, закат,

Уже сумасшествие.

Ничего не будет.

Ночь придет,перекусити съест.

Видите —небо опять иудитпригоршнью обрызганных предательствомзвезд?Пришла.Пирует Мамаем,задом на город насев.Эту ночь глазами не проломаем,черную, как Азеф!

Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,вином обливаю душу и скатертьи вижу:в углу – глаза круглы, —глазами в сердце въелась богоматерь.

Чего одаривать по шаблону намалеванномусиянием трактирную ораву!Видишь – опятьголгофнику оплеванномупредпочитают Варавву?

Может быть, нарочно яв человечьем меси́велицом никого не новей.Я,может быть,самый красивыйиз всех твоих сыновей.

Дай им,заплесневшим в радости,скорой смерти времени,чтоб стали дети, должные подрасти,мальчики – отцы,девочки – забеременели.

И новым рожденным дай обрастипытливой сединой волхвов,и придут они —и будут детей креститьименами моих стихов.

Я, воспевающий машину и Англию,может быть, просто,

в самом обыкновенном евангелиитринадцатый апостол.

И когда мой голоспохабно ухает —от часа к часу,целые сутки,может быть, Иисус Христос нюхаетмоей души незабудки.

4