Валерий Брюсов - Девятая камена Страница 6

Чтоб ты, великим из великих,

Как Древо Смерти, взнесся, Рим!

1915

ТАЙНА ДЕДА

— Юноша! грустную правду тебе расскажу я:

Высится вечно в тумане Олимп многохолмный.

Мне старики говорили, что там, на вершине,

Есть золотые чертоги, обитель бессмертных.

Верили мы и молились гремящему Зевсу,

Гере, хранящей обеты, Афине премудрой,

В поясе дивном таящей соблазн — Афродите…

Но, год назад, пастухи, что к утесам привыкли,

Посохи взяв и с водой засушенные тыквы,

Смело на высь поднялись, на вершину Олимпа,

И не нашли там чертогов — лишь камни нагие:

Не было места, чтоб жить олимпийцам блаженным!

Юноша! горькую тайну тебе открываю:

Ведай, что нет на Олимпе богов — и не будет!

— Если меня испугать этой правдой ты думал,

Дед, то напрасно! Богов не нашли на Олимпе

Люди? Так что же! Чтоб видеть бессмертных, потребны

Зоркие очи и слух, не по-здешнему, чуткий!

Зевса, Афину и Феба узреть пастухам ли!

Я ж, на Олимпе не быв, в молодом перелеске

Слышал напевы вчера неумолчного Пана,

Видел недавно в ручье беспечальную Нимфу,

Под вечер с тихой Дриадой беседовал мирно,

И, вот сейчас, как с тобой говорю я, — я знаю,

Сзади с улыбкой стоит благосклонная Муза!

1916

ДРАМА В ГОРАХ

Надпись к гравюре

Гравюра изображает снежную метель

в пустынной горной местности;

полузасыпанный снегом, лежит труп

человека в медвежьей шубе, а поблизости

умирающий орел со стрелой в груди.

Пропел протяжный стон стрелы;

Метнулись в яркий день орлы,

Владыки круч, жильцы скалы,

Далеко слышен гул полета;

Как эхо гор, в ответ из мглы

Жестоким смехом вторит кто-то.

Стрелок, одет в медвежий мех,

Выходит, стал у черных вех.

Смолк шум орлов; смолк злобный смех;

Белеет снег; в тиши ни звука…

Стрелок, продлить спеша успех,

Вновь быстро гнет упругость лука.

Но чу! вновь стоп стрелы второй.

Враг, стоя за крутой горой,

Нацелил в грудь стрелка, — и строй

Орлов опять метнулся дико.

Стрелок упал; он, как герой,

Встречает смерть без слов, без крика.

Багряный ток смочил снега,

Простерты рядом два врага…

Тишь гор угрюма и строга…

Вдали, чуть слышно, взвыла вьюга…

Вей, ветер, заметай луга,

Пусть рядом спят, навек, два друга!

1916

ЕВАНГЕЛЬСКИЕ ЗВЕРИ

Итальянский аполог XII века

(неизвестного автора)

У светлой райской двери,

Стремясь в Эдем войти,

Евангельские звери

Столпились по пути.

Помногу и по паре

Сошлись, от всех границ,

Земли и моря твари,

Сонм гадов, мошек, птиц,

И Петр, ключей хранитель,

Спросил их у ворот:

«Чем в райскую обитель

Вы заслужили вход?»

Ослять неустрашимо:

«Закрыты мне ль врата?

В врата Иерусалима

Не я ль ввезла Христа?»

«В врата не впустят нас ли?»

Вол мыкнул за волом:

«Не наши ль были ясли

Младенцу — первый дом?»

Да стукнув лбом в ворота:

«И речь про нас была:

„Не поит кто в субботу

Осла или вола?“»

«И нас — с ушком игольным

Пусть также помянут!» —

Так, гласом богомольным,

Ввернул словцо верблюд.

А слон, стоявший сбоку

С конем, сказал меж тем:

«На нас волхвы с Востока

Явились в Вифлеем».

Рот открывая, рыбы:

«А чем, коль нас отнять,

Апостолы могли бы

Семь тысяч напитать?»

И, гласом человека,

Добавила одна:

«Тобой же в рыбе некой

Монета найдена!»

А, из морского лона

Туда приплывший, кит:

«Я в знаменьи Ионы,—

Промолвил, — не забыт!»

Взнеслись: «Мы званы тоже!» —

Все птичьи племена,—

«Не мы ль у придорожий

Склевали семена?»

Но горлинки младые

Поправили: «Во храм

Нас принесла Мария,

Как жертву небесам!»

И голубь, не дерзая

Напомнить Иордан,

Проворковал, порхая:

«И я был в жертву дан!»

«От нас он (вспомнить надо ль?)

Для притчи знак обрел:

„Орлы везде, где падаль!“» —

Заклекотал орел.

И птицы пели снова,

Предвосхищая суд:

«Еще об нас есть слово:

„Не сеют и не жнут!“

Пролаял пес: „Не глуп я:

Напомню те часы,

Как Лазаревы струпья

Лизать бежали псы!“

Но, не вступая в споры,

Лиса, без дальних слов:

„Имеют лисы норы“,—

Об нас был глас Христов!»

Шакалы и гиены

Кричали, что есть сил:

«Мы те лизали стены,

Где бесноватый жил!»

А свиньи возопили:

«К нам обращался он!

Не мы ли потопили

Бесовский легион?»

Все гады (им не стыдно)

Твердили грозный глас:

«Вы — змии, вы — ехидны!» —

Шипя; «Он назвал нас!»

А скорпион, что носит

Свой яд в хвосте, зубаст,

Ввернул: «Яйцо коль просят,

Кто скорпиона даст?»

«Вы нас не затирайте!» —

Рой мошек пел, жужжа,—

«Сказал он: „Не сбирайте

Богатств, где моль и ржа!“»

Звучало пчел в гуденьи:

«Мы званы в наш черед:

Ведь он, по воскресеньи,

Вкушал пчелиный мед!»

И козы: «Нам дорогу!

Внимать был наш удел,

Как „Слава в вышних богу!“

Хор ангелов воспел!»

И нагло крикнул петел:

«Мне ль двери заперты?

Не я ль, о Петр, отметил,

Как отрекался ты?»

Лишь агнец непорочный

Молчал, потупя взор…

Все созерцали — прочный

Эдемских врат запор.

Но Петр, скользнувши взглядом

По странной полосе,

Где змий был с агнцем рядом,

Решил: «Входите все!

Вы все, в земной юдоли,—

Лишь знак доброт и зол.

Но горе, кто по воле

Был змий иль злой орел!»

11 апреля, 1916

В СТРАНЕ МЕЧТЫ

ПОСЛЕДНИЕ ПОЭТЫ

Высокая барка, — мечта-изваянье

В сверканьи закатных оранжевых светов,—

Плыла, увозя из отчизны в изгнанье

Последних поэтов.

Сограждане их увенчали венками,

Но жить им в стране навсегда запретили…

Родные холмы с золотыми огнями

Из глаз уходили.

Дома рисовались, как белые пятна,

Как призрак туманный — громада собора…

И веяло в душу тоской необъятной

Морского простора.

Смотрели, толпясь, исподлобья матросы,

Суров и бесстрастен был взор капитана.

И барка качнулась, минуя утесы,

В зыбях океана.

Гудели валы, как; в торжественном марше,

А ветер свистел, словно гимн погребальный,

И встал во весь рост меж изгнанников старший,

Спокойно-печальный.

Он кудри седые откинул, он руку

Невольно простер в повелительном жесте.

«Должны освятить, — он промолвил, — разлуку

Мы песней все вместе!

Я первый начну! пусть другие подхватят.

Так сложены будут священные строфы…

За наше служенье сограждане платят

Нам ночью Голгофы!

В нас били ключи, — нам же подали оцет,

Заклать нас ведя, нас украсили в ирис…

Был прав тот, кто „esse deum“, молвил, „nocet“,[1]

Наш образ — Озирис!»

Была эта песня подхвачена младшим:

«Я вас прославляю, неправые братья!

Vae victis![2] проклятие слабым и падшим!

Нам, сирым, проклятье!

А вам, победители, честь! Сокрушайте

Стоцветные цепи мечты, и — свободны,

Над гробом осмеянных сказок, справляйте

Свой праздник народный!»

Напевно продолжил, не двигаясь, третий:

«Хвалы и проклятий, о братья, не надо!

Те — заняты делом, мы — малые дети:

Нам песня отрада!

Мы пели! но петь и в изгнаньи мы будем!

Божественной волей наш подвиг нам задан!

Из сердца напевы струятся не к людям,

А к богу, как ладан!»

Четвертый воскликнул: «Мы эти мгновенья

Навек околдуем: да светятся, святы,

Они над вселенной в лучах вдохновенья…»

Прервал его пятый:

«Мы живы — любовью! Нет! только для милой

Последние розы напева святого…»

«Молчанье — сестра одиночества!» — было

Признанье шестого.

Но выступил тихо седьмой и последний.

«Не лучше ли, — молвил, — без горьких признаний

И злобных укоров, покорней, бесследной

Исчезнуть в тумане?

Оставшихся жаль мне: без нежных созвучий,

Без вымыслов ярких и символов тайных,

Потянется жизнь их, под мрачною тучей,

Пустыней бескрайной.

Изгнанников жаль мне: вдали от любимых,

С мечтой, как компас, устремленной к далеким,

Потянется жизнь их, в пустынях палимых,

Под coлнцeм жестоким.

Но кто же виновен? Зачем мы не пели,