Автор неизвестен - Европейская поэзия XVII века Страница 60

Караваджо. Лютнист.

«Храбрый мавр, — сказал он, — еслиОдержим такой ты страстью,Уязвлен такой любовью,В горести самой ты счастлив.Ты столь яростно сражался, —Разве мог бы кто поверить,Что в груди твоей могучейБьется любящее сердце?Если пленник ты Амура,Я тебя держать не буду:Покушаться недостойноНа добычу на чужую.За тебя у твоей милойВыкупа просить не стану:Драгоценной кошенилиИ ковров узорнотканых.Бог с тобой, живи и стражди,Счастлив будь нелегкой долей,А как свидишься с любимой,Обо мне добром ты вспомни».Тут коня остановил он,И освобожденный пленник,Спрыгнув, на песке простерся,Всаднику целуя стремя.«Тыщу лет живи, — он молвил,—Доблестный военачальник,Ты возьмешь великодушьемБольше, чем мечом разящим.Пусть Аллах всегда победуШлет тебе на поле брани,Дабы ты и дальше множилСлавные свои деянья!»

В бедной хижине пастушьей,чьи война простила стены(то ли их дубы укрыли,то ли были столь презренны),где пастуший мир в овчинегонит в предрассветной ранив горы с поля козье стадоили в поле с гор — баранье,—гостем отрок, чья удача —излеченье от увечий,и кого Амур сподобилне стрелой, а доброй встречей:жилы, в коих крови мало,очи, в коих ночи много,в поле узрила младаяучасть племени мужского.Знать не зная сарацина,сходит наземь с иноходца,видя, сколькими цветамисвежей крови воздается.Гладит лик его и чуетжар Амура в розах кожи,чьи от смертного дыханьялепестки на снег похожи.В розах он затем таится,чтоб стрела его литаяюной кровью благороднойдоняла алмаз Катая.И уже — божок проворный —взор ей дарит, душу тронувжаркой жалостью, рожденнойсреди нежных скорпионов.Так ее кремень рассыпал,ощутив удар нежданно,искры влажные — о жалость,дочь измены и обмана!Язвы травами врачует,пусть пока и без успеха,кои в этих дивных дланях —ранам лестная утеха.Ей Амур повязку дарит,но она, порвав одежды,раны юноше бинтует:прикрывает Солнце вежды!..Был последний узел стянутв миг, когда — хвала Зевесу!селянин на лошаденкепоявляется из лесу.И ему препоной сталодевы горькое стенанье —оторопь стволов могучихи глухих камней вниманье.Та, для чьих копыт уместнейлес, чем площади дворцовы,добротою отвечаетна отчаянные зовы.Селянин на лошадь робкопомещает иноверца,в коем стало крови мало,но взамен нее — два сердца,и тропу (хотя Светилои рассталось с окоемом)к дому ищет, не по стрелке —по дымку над милым домом,где учтивая селянканезнакомцев приютила(в нем два сердца еле живы,слепы два ее светила).Не пером, а мягким сеномровно устилает ложе —не оно ли для счастливцабрачным сделается позже?Пальцы, божества земные,в ту же ночь легко и споро,силы юные удвоив,возвращают жизнь Медорои вручают с целым царствомкрасоту, стократ милеепервой страсти Адонисаи второй тщеты Арея.И уже бесстыдным роемкупидончики над кровомразжужжались, точно пчелыу дупла в стволе дубовом.(Сто узлов завяжет Завистьна хвосте змеи для счета:сосчитать все поцелуиголубей — ее забота,но Любовь исхлещет Зависть,как бичом, хвостом змеиным,дабы грязь не приставалак белым перьям голубиным!)От его одежд струитсядивное благоуханье,он забросил лук и стрелы,позабыл о ятагане.Он теперь не трубам внемлет,—а призывным птичьим стонам,шарф кисейный Афродиты —вместо стяга над влюбленным.А у девы грудь открыта,и на ней — волос лавина(брошь нужна — сорвет гвоздику,шпилька — веточку жасмина).Пав к ее ногам, колосьяснег ее обули в злато,дабы ноги не исчезлипод лучами супостата.Поутру раскрыт над нимивеер стаи быстрокрылой,ветерки им слух ласкаютлестью или сплетней милой.Нивы им ковер подносят,лес — прохладные палаты,ключ поющий — сновиденья,соловьи — свои кантаты,а деревья имена ихна кору свою стяжалив пику мраморной колонне,к сраму бронзовой скрижали.Каждый ясень, каждый тополь —их имен лесная веха,клич «Анхелика» кочуетпо долинам, словно эхо.Даже гроты, где безмолвьемраку не уступит бездны,их объятьями обжиты,коим страхи неизвестны…Дом, чье ложе стало брачным,вы, селяне-хлебосолы,воздух, ключ, дубы и нивы,птицы, луч, цветы и долы,ясень, тополь, гроты, кручи,—этой неги очевидцы, —да хранит вас Громовержецот Орландовой десницы!..

Поет Алкиной — и плачет.И плач потому так горек,что радости скоротечны,зато вековечно горе.Поет Орфей Гвадианы;рокочут на цитре струны,и в лад им вершины тают,и стынет поток бурунный.Как сладко он славит счастье!Как горько клянет невзгоды!И слушают завороженновершины его и воды.«И брезжит надежда, да время не ждет:Добро за горами, а смерть у ворот…»

Добро — цветок однодневка;распустится он под утро,да в полдень уже увянет,совсем и не цвел как будто.А горе могучим дубомупрямо вздымает крону;его бороды зеленойвека сединой не тронут.Жизнь мчится, как лань-подранок,а смерть ей под сердце метит…Удача ползет улиткой,—успеть ли ей раньше смерти?«И брезжит надежда, да время не ждет:Добро за горами, а смерть — у ворот…»

Девица, и статьюи ликом красна,вдова не вдоваи жена не жена,свой светоч в слезахпровожая на рать,пеняла, печальная,глядя на мать:«Пойду на откос,ослепну от слез!За что мне, родная,в поре молодой,не ведая счастья,познаться с бедойи с тем обручиться,кто за семь морейувозит ключиот свободы моей!Пойду на откос,ослепну от слез!

Слезами застлалоочей торжество,лишилась я радостивидеть его,зачем мне глаза,раз ушел на войнумой мир ненаглядный,—оставил одну!Пойду на откос,ослепну от слез!

Корите вы ту,что несчастнее всех,я плачу, но развестрадание — грех?Добра мне желая,не делайте зла,я слез не лила бы,когда б умерла!Пойду на откос,ослепну от слез!

Будь сердце холодным,да хоть из кремня,—кто плакать не станет,взглянув на меня,—не горько ли видеть,как вянет живьемпунцовая розав расцвете своем!Пойду на откос,ослепну от слез!

Так сгиньте же ночи,в которых нет глаз,чей свет и в моихдо рассвета не гас!Как жить мне, что делатьс моей однотой,в постели с однойполовиной пустой!Пойду на откос,ослепну от слез!»

Фортуна дарыраздает как придется:когда улыбнется,когда отвернется.По-быстрому делит,и все шито-крыто:кому — куча денег,кому — санбенито.Дает и не знает,кого награждает:и верно, и скверно,и всяко бывает.

Лишит козопасаи стада и крова,захочет — с лихвоювернет ему снова.С лихвой — не с лихвой,а такое случится:у хромой козыдва козленка родится.Дает и не знает,когда награждает!и густо, и пусто,и всяко бывает.

Бродяга яйцоиз курятника свистнет,и вот он, как персик,на солнышке виснет.А этот — почищелюбого бандита—ворует и грабит,и все — шито-крыто.Фортуна на этоглядит как придется;когда улыбнется,когда отвернется.

Что скорлупки заменилитуфли моднице Мингилье,—что ж,но что Менга без помогив два корыта вгонит ноги,—ложь.

Что женился дон Бездельникна красавице без денег,—что ж,но что он не пустит смелокрасоту супруги в дело,—ложь…

Что нарядов у красоткитьма и муж отменно кроткий,—что ж,но что муж не знает, скаред,кто жене обновы дарит,—ложь.

Что старик седым ложится,а наутро — как лисица,—что ж,но что луковый отварецна себя не вылил старец,—ложь.

Что клянется дон Подонокбудто вкусным был цыпленок,—что ж,но что мы от зубочистки не узнали о редиске,—ложь…

Что для бледности невиннойдама лакомится глиной,—что ж,но поверить, что сеньоране страдает от запора,—ложь.

Что, молясь о сыне в храме,дева сохнет над свечами,—что ж,но не знать, какая свечкапринесет ей человечка,—ложь…

Что внимает серенадеМенга со слезой во взгляде,—что ж,Но что ей не снится прозавроде денежного воза,—ложь…

Что гитара до рассветаможет тренькать то да это,—что ж,но что нас не доконалиупражнения канальи,—ложь…

Что от скромного поэтапо два года ждут сонета,—что ж,но что чванный нескладехав день не сложит двух и плохо,ложь…

Что дублоны к скупердягеприплывают по сотняге,—что ж,но что сын, гуляка тонкий,их не спустит по тысчонке,—ложь.

Что Нарцисс главой своеючто ии день в раю по шею,—что ж,но что зад его прекрасныйне терзает ад ужасный,—ложь.

Рыдала девица,стирая белье:ее ненаглядныйоставил ее.В ту пору ей былочетырнадцать лет;но весны проходят,а милого нет.Сияет ли солнце,горит ли луна,о горькой изменевсе плачет она.И множит ей памятиедкая сольна слезную мукусердечную боль.Милая, плачь:вылечит плач.

Но мать ее просит:«Дочурка моя,утешься, иначене выдержу я»,—а та отвечает:«Ах, матушка, нет,мне горя не выплакатьза десять лет.Не хватит очей мне,не хватит и слез —такую обидумне милый нанес.Пусть слезы струятсясоленым ручьем,смывая с души моейпамять о нем.Я петь разучилась,а если пою,зовут все рыданиемпесню мою.Мой милый с собоюмой голос унес,оставив молчание,полное слез».Милая, плачь;вылечит плач.

Про монархов рассуждаем,про раздел всея земли,а меня — не обделимаслом, свежим караваем,дай зимой варенья с чаем,водки, чтоб согреть живот,а молва не в счет.

Пусть на серебре и златепринц снедает целый кульпозолоченных пилюль,—чтобы трапезу прияти,мне и шкварки будут кстати:прямо с противня да в рот,а молва не в счет.

В январе, когда на склоныснег покровом хладным лег,—мне бы жаркий камелек,да орешки раскалены,да про дни седые оныпоскладнее анекдот,а молва не в счет.

У купца к монетам рвенье,—чтоб звенели в кошелю,я же поутру люблюблеск ракушек в белой пенеи внимаю Филоменетам, где ива воду пьет,а молва не в счет.

Юный грек в порыве смеломк жрице Геро ночью плыл,а меня в давильню пылк струям гонит алым, белым,где блажен душой и теломпосреди пьянящих вод,а молва не в счет.

Тисба и Пирам влюбленныйострым венчаны мечом,кровью, хлынувшей ручьем;мне по сердцу — торт слоеный,мой резец, в него вонзенный,поострей меча сечет,а молва не в счет.

Куль я видел у менялы,полный спелых фиг и дуль.Разошелся быстро куль:знать, на дули спрос немалый.«Но тебе, — сказал он, — малый,буде в чем соврешь хоть раз,дулю я одну припас!»

Начинаю. Есть в Мадриде дурень.Он и вам знаком;тлю узрит в глазу чужом,у себя слона не видя!Чтобы не был он в обиде,я бы дал ему за дурьпару дуль.

Старый хрыч, собою горд,под венец идет с девицей.Простофиле и не снится,что невеста — первый сорт:трижды делала аборт.Поделом его надули!Три дули.

Вышел порох весь в расходу преклонного супруга,а исправная супругакаждый год дает приплод.Может быть, она даеткак предписано ей браком?Дуля с маком!

Дон Безродный ходит франтом,самомнением томим:дескать, обращайтесь с ним,словно он рожден инфантом,хоть по крови маркитант он,по уму же — круглый нуль.Пять дуль.

Хвастал дон Бахвал досужийзубочисткою с утра:мол, фазана ел вчера.По усам же обнаружиля, что дичь ему на ужинпоставляет зеленщик.Шесть фиг.

Спеленал себя шелкамихлыщ, собравшийся на рать,так что и не разобрать,ратник это или знамя,и куда идет он: к даме,на бульвар ли, на войну ль?Семь дуль.

Расфуфыренные хватыразодеты в прах и дым:предков, мол, не посрамим.Те и впрямь аристократы,но носили чаще латы,чем крахмальный воротник.Восемь фиг.

В битве с одного ударусей храбрец сражает трех.Только этот пустобрехбрешет с винного угару:мастер петь он под гитару,но не слышал пенья пуль.Девять дуль.

Дон Обманутый Вздыхательне получит ни черта.Вроде б истина проста,но не внемлет ей мечтатель.Незадаром, знать, приятельзаработал целый кульдуль.

Над рекой горянки пляшутсреди сосен поутру,Хукар на камнях играет,ветер — на ветвях в бору.Не из водной колыбелистая белая наяди не спутницы Дианы,коим лес покорный рад,—а горянки, свет Куэнки,чье подножье среди травдве реки целуют нежно,ноги им поцеловав.Как венок, сплели веселыйхоровод из белых рук,чтобы переменой в танцене порушить дружный круг.

Славно пляшут поутрудевушки в бору!

Аравийским златом блещут,множат Фебовы лучикосы их, — всех роз пышнее,ослепительней парчи.Их Куэнка облачилав цвет небес и цвет надежд —ни сапфирам, ни смарагдамне унизить их одежд.Ножка (если только юбкаотворит лазок для глаз)на снегу жемчужно-беломбантом очарует вас —так в круженье соразмерном,скромной копией колони,на нежнейшем пьедесталестолп хрустальный вознесен.

Славно пляшут поутрудевушки в бору!

Черноту агатов звонкихранит пальцев белизна,—инструмент слоновой кости,что и Муз лишает сна:молкнут птицы, стынут листья,и река смиряет ход,чтоб услышать, как юницапоутру в бору поет:

«Горянки с гор Куэнкив бору чаруют вас,те — собирая шишки,а те — пускаясь в пляс».

Бьют шишкою о шишку,орешки шелушат,а то и жемчугамиих вылущить спешат,смеются, отвергаялюбовных стрел алмаз,те — собирая шишки,а те — пускаясь в пляс.

Слепой божок у Солнцаглаза занять бы рад,чтоб улучить горянок,которые летятпо Солнцу, что под ногиим стелет сотни глаз, —те — собирая шишки,а те — пускаясь в пляс.

О влага светоносного ручья,бегущего текучим блеском в травы!Там, где в узорчатой тени дубравызвенит струной серебряной струя,

в ней отразилась ты, любовь моя!рубины губ твоих в снегу оправы…Лик исцеленья — лик моей отравыстремит родник в безвестные края.

Но нет, не медли, ключ! Не расслабляйтугих поводьев быстрины студеной.Любимый образ до морских пучин

неси неколебимо, и пускайпред ним замрет коленопреклоненныйс трезубцем в длани мрачный властелин.

Как зерна хрусталя на лепесткахпунцовой розы в миг рассветной рании как пролившийся по алой тканиискристый жемчуг, светлый и впотьмах,

так у моей пастушки на щеках,замешанных на снеге и тюльпане,сверкали слезы, очи ей туманя,и всхлипы солонили на устах;

уста же были горячи как пламеньи столь искусно исторгали вздохи,что камень бы, наверно, их не снес.

А раз уж их не снес бы даже камень,мои дела и вовсе были плохи:я — воск перед лицом девичьих слез.

От горьких вздохов и от слез смущенных,исторгнутых душой, лишенной сна,влажны стволы, листва сотрясенаседых дерев, Алкиду посвященных.

Но заговором ветров возмущенныхлиства от гнета вздохов спасена,и влага слез в стволах потаена —уже ни слез, ни вздохов укрощенных.

Мой нежный лик и тот расстался с даньюочей моих — она бесплотной дланьютьмы — или ветра — стерта потому,

что ангелица, дьявольски земная,не верит мне: горька тщета двойная —вздыхать на ветер и рыдать во тьму!

Я пал к рукам хрустальным; я склонилсяк ее лилейной шее; я приросгубами к золоту ее волос,чей блеск на приисках любви родился;

я слышал: в жемчугах ручей струилсяи мне признанья сладостные нес;я обрывал бутоны алых розс прекрасных уст и терний не страшился,

когда, завистливое солнце, ты,кладя конец любви моей и счастью,разящим светом ранило мой взор;

за сыном вслед пусть небо с высотытебя низринет, если прежней властьюоно располагает до сих пор!

Пока руно волос твоих течет,как золото в лучистой филиграни,и не светлей хрусталь в изломе грани,чем нежной шеи лебединый взлет,

пока соцветье губ твоих цвететблагоуханнее гвоздики раннейи тщетно снежной лилии стараньезатмить чела чистейший снег и лед,

спеши изведать наслажденье в силе,сокрытой в коже, в локоне, в устах,пока букет твоих гвоздик и лилий

не только сам бесславно не зачах,но годы и тебя не обратилив золу и в землю, в пепел, дым и прах.

В озерах, в небе и в ущельях горзверь, рыба или птица — тварь любая,заслышав плач мой, внемлет, сострадая,беде, меня томящей с давних пор,

и даже если горе и укорвверяю я ветрам, когда сухаяжара придет, всю живность увлекаяв тень рощ, в глубины рек, в прохладу нор,

то всякий зверь, в окрестности живущий,бредет за мной, дыханье затая,оставив лоно вод, луга и кущи,

как будто эти слезы лил не я,а сам Орфей — настолько всемогущиего печаль и нега, боль моя.

Кость Ганга, мрамор Пароса, блестящийэбен и золотую филигрань,сапфир, с Востока привезенный в дань,мельчайший бисер и рубин горящий,

диковинный янтарь, хрусталь слепящийи тонкую серебряную сканьесли бы взял в божественную дланьваятель, в благодатный век творящий,

и, воедино сплавив их, достигнеслыханных красот в своем дерзанье,то разве б он сумел их сплавить так,

чтоб, как под солнцем воск, не сникло вмигпод взглядом глаз твоих его созданье,о Клори дивная, мой сладкий враг?

Зовущих уст, которых слаще нет,их влаги, обрамленной жемчугами,пьянящей, как нектар, что за пирамиЮпитеру подносит Ганимед,

страшитесь, если мил вам белый свет:точно змея меж яркими цветамитаится между алыми губамилюбовь, чей яд — источник многих бед.

Огонь пурпурных роз, благоуханьеих бисерной росы, что будто палас сосцов самой Авроры, — все обман;

не розы это — яблоки Тантала,они нам дарят, распалив ягеланье,лишь горький яд, лишь тягостный дурман.

Не столь смятенно обойти утесспешит корабль на пасмурном рассвете,не столь поспешно из-под тесной сетина дерево пичугу страх вознес,

не столь — о Нимфа! — тот, кто вышел бос,стремглав бежит, забыв про все на светеот луга, что в зеленом разноцветьеему змею гремучую поднес,—

чем я, Любовь, от взбалмошной шалуньи,от дивных кос и глаз ее желаяспастись, стопам препоручив испуг,

бегу от той, кого воспел я втуне.Пускай с тобой пребудут, Нимфа злая,утес, златая сеть, веселый луг!

Вы, о деревья, что, над Фаэтономеще при жизни столько слез пролив,теперь, как ветви пальм или олив,ложитесь на чело венком зеленым,—

пусть в жаркий день к тенистым вашим кронамльнут нимфы любострастные, забывпрохладный дол, где, прячась под обрыв,бьет ключ, и шелестит трава по склонам,

пусть вам целует (зною вопреки)стволы (тела девические прежде)теченье этой вспененной реки;

оплачьте же (лишь вам дано судьбойлить слезы о несбыточной надежде)мою любовь, порыв безумный мой.

О Кордова! Стобашенный чертог!Тебя венчали слава и отвага.Гвадалквивир! Серебряная влага,закованная в золотой песок.

О эти нивы, изобилья рог!О солнце, источающее благо!О родина! Твои перо и шпагазавоевали Запад и Восток.

И если здесь, где средь чужого краятечет Хениль, руины омывая,хотя б на миг забыть тебя я смог,

пусть грех мой тяжко покарает рок:пускай вовеки не узрю тебя я,Испании торжественный цветок!

Величественные слоны — вельможи,прожорливые волки — богачи,гербы и позлащенные ключиу тех, что так с лакейским сбродом схожи,

полки девиц — ни кожи и ни рожи,отряды вдов в нарядах из парчи,военные, священники, врачи, судейские,—от них спаси нас, боже! —

кареты о восьмерке жеребцов(считая и везомых и везущих),тьмы завидущих глаз, рук загребущих

и веющее с четырех концовужасное зловонье… Вот — столица.Желаю вам успеха в ней добиться!

Повиснуть на кресте, раскинув длани,лоб в терниях, кровоточащий бок,во славу нашу выплатить оброкстраданьями — великое деянье!

Но и твое рождение — страданьетам, где, великий преподав урок —откуда и куда нисходит бог,—закут не застил крышей мирозданье!

Ужель сей подвиг не велик, господь?Отнюдь не тем, что холод поборотьсмогло дитя, приняв небес опеку,—

кровь проливать трудней! Не в этом суть:стократ от человека к смерти путькороче, чем от бога к человеку!

Вчера богиня, ныне прах земной,там блещущий алтарь, здесь погребенье.И царственной орлицы оперенье —всего лишь перья, согласись со мной.

Останки, скованные тишиной,когда б не фимиама воскуренье,нам рассказали бы о смертном тлене,—о разум, створы мрамора открой!

Там Феникс (не Аравии далекой,а Лермы) — червь среди золы жестокой —взывает к нам из смертного яшлья.

И если тонут корабли большие,что делать лодкам в роковой стихии?Спешить к земле, ведь человек — земля.

Вальядолид. Застава. Суматоха!К досмотру все: от шляпы до штиблет.Ту опись я храню, как амулет:от дона Дьего снова жду подвоха.

Поосмотревшись, не сдержал я вздоха:придворных — тьма. Двора же нет как нет.Обедня бедным — завтрак и обед.Аскетом стал последний выпивоха.

Нашел я тут любезности в загоне;любовь без веры и без дураков:ее залогом — звонкая монета…

Чего здесь нет, в испанском Вавилоне,где как в аптеке — пропасть ярлыкови этикеток, но не этикета!

Брат Лопе, погоди писать коме…:и так известно всем, какой ты вру…Зачем берешь Евангелие в ру…?Ведь ты же в этой книге ни бельме…

И вот тебе еще один нака…:когда не хочешь выглядеть крети…,«Анхелику» спали как ерети…,и разорви в клочки свою «Арка…»

От «Драгонтеи» впору околе…Добро еще, что мягкая бума…!На четырех наречьях околе…несешь ты, а тебе и горя ма…

Намедни, говорят, ты написа…шестнадцать книг, одна другой скучне…и озаглавил их «Иеруса…»Назвал бы лучше честно: «Ахине…!»

В могилы сирые и в мавзолеивникай, мой взор, превозмогая страх —туда, где времени секирный взмахвмиг уравнял монарха и плебея.

Нарушь покой гробницы, не жалеяостанки, догоревшие впотьмах;они давно сотлели в стылый прах:увы! бальзам — напрасная затея.

Обрушься в бездну, пламенем объят,где стонут души в адской круговерти,скрипят тиски и жертвы голосят;

проникни в пекло сквозь огонь и чад:лишь в смерти избавление от смерти,и только адом истребляют ад!

Сей дивный — из порфира — гробовойзатвор сокрыл в суровом царстве тенейкисть нежную, от чьих прикосновенийхолст наливался силою живой.

Сколь ни прославлен трубною Молвой,а все ж достоин вящей славы гений,чье имя блещет с мраморных ступеней.Почти его и путь продолжи свой.

Почиет Грек. Он завещал Природеискусство, а Искусству труд, ИридеПалитру, тень Морфею, Фебу свет.

Сколь склеп ни мал, — рыданий многоводьеон пьет, даруя вечной панихидекуренье древа савского в ответ.

Сеньора тетя! Мы стоим на стражев Маморе. К счастью, я покуда цел.Вчера, в тумане, видел сквозь прицелрать мавров. Бьются против силы вражьей

кастильцы, андалузцы. Их плюмажидрожат вокруг. Они ведут обстрел —затычками из фляжек. Каждый смел —пьют залпом, не закусывая даже.

Один герой в бою кровавом слег —и богатырским сном уснул. Бессменнодругой всю ночь точил кинжал и пику —

чтобы разделать утренний паек,А что до крепости, она отменна —у здешних вин. Мамора. Хуанико.

Доверив кудри ветру, у стволагустого лавра Филис в дреме сладкойна миг забылась; золотистой складкойволна волос ей плечи оплела;

и алая гвоздика расцвелав устах, сомкнув их тишиною краткой,чьей свежести вкусить решил украдкойсатир, обвивший плющ вокруг чела,

но не успел — нежданно появиласьпчела, и в нежный, пурпурный цветокпронзительное жало погрузилось;

был посрамлен бесстыдный полубог:прекрасная пастушка пробудиласьи он настичь ее уже не смог.

На склоне жизни, Лидий, не забудь,сколь грозно семилетий оскуденье,когда любой неверный шаг — паденье,любое из падений — в бездну путь.

Дряхлеет шаг? Зато яснее суть.И все же, ощутив земли гуденье,не верит дом, что пыль — предупрежденьеруин, в которых он готов уснуть.

Змея не только сбрасывает кожу,но с кожей — оболочку лет, в отличьеот человека. Слеп его поход!

Блажен кто, тяжкую оставив ношуна стылом камне, легкое обличьенебесному сапфиру отдает!

В часовне я, как смертник осужденный,собрался в путь, пришел и мой черед.Причина мне обидней, чем исход,—я голодаю, словно осажденный.

Несчастен я, судьбою обойденный,но робким быть — невзгода из невзгод.Лишь этот грех сейчас меня гнетет,лишь в нем я каюсь, узник изможденный.

Уже сошлись у горла острия,и, словно высочайшей благостыни,я жду спасения из ваших рук.

Была немой застенчивость моя,так пусть хоть эти строки станут нынемольбою из четырнадцати мук!

Свинец в ногах у пенсии моей,а я одной ногой ступил в могилу.О беды, вы мне придаете пылу!Наваррец — наилучший из друзей!

В рагу я брошу лук и сельдерей!Мне даже фига возвращает силу!Мой ветхий челн доверю я кормилу!Мне спится славный Пирр, царь из царей!

Худые башмаки, зола в печурке,—неужто дуба дам, дубовой чуркине раздобыв, чтобы разжечь очаг!

Не медли то, о чем я так мечтаю!Сказать по чести, я предпочитаюуспеть поесть — успенью натощак.

Вчера родившись, завтра ты умрешь,Не ведая сегодня, в миг расцвета,В наряд свой алый пышно разодета,Что на свою погибель ты цветешь.

Ты красоты своей познаешь ложь,В ней — твоего злосчастия примета:Твоей кичливой пышностью задета,Уж чья-то алчность точит острый нож…

Увы, тебя недрогнувшей рукойБез промедленья срежут, чтоб гордитьсяТобой, лишенной жизни и души…

Не расцветай: палач так близко твой,Чтоб жизнь продлить — не торопись родиться,И жизнью смерть ускорить не спеши.

КРИСТОБАЛЬ ДЕ МЕСА