Федор Сологуб - Том 7. Стихотворения Страница 68

(с. 11)

Или из пьесы «Качели»:

Я в непрестанном и пьяном стремленье…Мечтанья, порывы — и вера, и сонТрепетно-сладко до боли паденье, —Мгновенье — деревьев я вижу уклон,И нового неба ко мне приближенье, —И рвется из сердца от радости стон, —О, миг искушенья!О, солнечный звон!

(с. 14)

Ключ к поэзии Георгия Чулкова не в двух его стихах, однако, а в его же художественной прозе. Тайга серьезна и сурова. Она не любит лирного звона.

Я намеренно приберег под конец этой главы о лириках, так или иначе сформированных революционными годами, одно уже яркое имя. Сергей Городецкий, совсем молодой поэт, но в два года нашего века (7-й и 8-й) он выпустил пять сборников («Ярь», «Перун», «Дикая воля», «Детский сборник» и «Русь»). Это какая-то буйная, почти сумасшедшая растительность, я бы сказал, ноздревская, в строго эстетическом смысле этого слова, конечно.

Нельзя не чувствовать в массе написанных Городецким стихов этой уж и точно «дикой воли». Столько здесь чего-то подлинного, чего не выдумаешь, не нашепчешь себе ничем. Тесно молодцу да нудно… Но как нудно подчас и сосунку…

Бежит зверье, бежал бы бор,Да крепко врос, закоренел.А Юдо мчит и мечет взор.

Ох, из Державина, кажется! Ну, да — сойдет.

И сыплет крик острее стрел:

Я есть хочу, я пить хочу!Где мать моя? — я мать ищу.Лесам, зверям свищу, кричу.В лесах, полях скачу, рыщу.

Те клочья там, ужели мать?А грудь ее, цвет ал сосец?К губам прижать, десной сосать…Пропал сосун, грудной малец!

Ах, елка-ель, согнись в ветвях,Склонись ко мне, не ты ль несешьМолочный сок в суках-сучках,Не ты ль меня споишь-спасешь?..

и т. д. («Перун». с. 89)

Скажите, разве в этой «воле» нет и точно настоящего лиризма?.. Конечно, вы бывали в театре Комиссаржевской и вам бы все стилизовать, а разве уж такой грех желать побыть чуточку не только без Гофмансталя но и без Ремизова?

Я особенно люблю Городецкого, когда он смотрит — или правильнее — заставляет смотреть. И заметьте, это — не Андрей Белый, который хочет во что бы то ни стало вас загипнотизировать, точно крышку часов фиксировать заставляет:

Милая, где ты, —Милая?..

Вечера светыЯсные, —

Вечера светыКрасные…

Руки воздеты:Жду тебя…

Милая, где ты, —Милая?

и т. д. («Урна», 1909, с. 67)

Нет, у Городецкого — другое.

Здравствуй. Кто ты? —Неподвижен. Кто? —Струит глазами мрак. Кто? —Пустынный взор приближен,На губах молчанья знак.

…… … … …Странный гость. Но буду мил,Посидим спокойно, дружно,Ты, игра вечерних сил.

Что?! На волю не хочу ли?Хочешь воли — ты сказал?Мне? Да волю бы вернули?Я? Да снова б вольный стал?

Можешь? Можешь? — Неподвижен.Можешь ты? — Молчанья знак.Где он? — Серый свод принижен.Со стены струится мрак.

(«Дикая воля», 1908, с. 53 сл.)

Городецкий не гипнотизирует и не колдует, но эти строчки заставляют нас что-то переживать.

Это — самая настоящая поэзия.

Но, господи, как мы развились за последние годы — с того майковского, помните, -

Я одна, вся дрожу, распустилась коса…Я не знаю, что было со мною…

Теперь, по-нашему, уже не так — 10 страниц, да еще сплошь заполненные восьмистопными хореями в одну строчку.

Это — Сергей Городецкий с большим искусством лирически решает вопрос, была ли с ним Лия или нет, и все сомнения разрешаются так:

Но одно лишь было верно;У меня над лбом печальным (?) волоса вились-свивались,Это, знал я, мне давалось лишь любовным единеньем.

(«Дикая воля», с. 181)

Последний этап. Кончились горы и буераки; кончились Лии, митинги, шаманы, будуары, Рейны, Майны, тайны, Я большое, Я маленькое, Я круглое, Я острое, Я простое, Я с закорючкой. Мы в рабочей комнате.

Конечно, слова и здесь все те же, что были там. Но дело в том, что здесь это уже заведомо только слова. В комнату приходит всякий, кто хочет, и все поэты, кажется, перебывали в ней хоть на день. Хозяев здесь нет, все только гости.

Комнату эту я, впрочем, выдумал — ее в самой пылкой мечте даже нет. Но хорошо, если бы она была.

Декадентство не боялось бы быть там декадентством, а символизм знал бы цену своим символам.

Кажется, что есть и между нашими лириками такие, которые хотели бы именно «комнаты», как чего-то открыто и признанно городского, декорации, театра хотя бы, гиньоля, вместо жизни. Передо мной вырисовываются и силуэты этих поэтов. Иные уже названы даже. Все это не столько лирики, как артисты поэтического слова. Они его гранят и обрамляют. В ритме они любят его гибкость, и что ритмом можно управлять, а в творчестве искание и достижение.

Вот несколько еще не названных имен.

Александр Кондратьев (два сборника стихов) говорит, будто верит в мифы, но мы и здесь видим только миф. Слова своих стихов Кондратьев любит точно, — притом особые, козлоногие, сатировские слова, а то так и вообще экзотические.

Например, Аль-Уцца, — кто его знает, это слово, откуда оно и что, собственно, означает, но экзотичность его обросла красивой строфою, и слово стало приемлемым и даже милым -

В час, когда будет кротко Аль-Уцца мерцать,Приходи, мой возлюбленный брат.Две звезды синеватых — богини печать —На щеках моих смуглых горят.

(Сб. «Черная Венера», с. 39)

Юрий Верховский (сборник «Разные стихотворения») упрямо ищет согласовать свой лиризм, в котором чувствуется что-то изящно простое, приятно спокойное, с подбором изысканных и несколько тревожных даже ассонансов:

Слышу шорох, шумы, шелестВечерами темными;Ах, зачем брожу я холостС грезами безумными!

Вон, спеша, летит ворона —Крыльями повеяла;Вон вдали кричит сирена —Душу мне измаяла.

(«Разные стихотворения», с. 23)

Николай Гумилев (печатается третий сборник стихов), кажется, чувствует краски более, чем очертания, и сильнее любит изящное, чем музыкально-прекрасное. Очень много работает над материалом для стихов и иногда достигает точности почти французской. Ритмы его изысканно тревожны.

Интересно написанное им недавно стихотворение «Лесной пожар» («Остров», 1, с. 8 сл.). Что это — жизнь или мираж?

Резкий грохот, тяжкий топот,

Вой, мычанье, стон и рев,

И зловеще-тихий ропот

Закипающих ручьев.

Вот несется слон-пустынник,

Лев стремительно бежит,

Обезьяна держит финик

И пронзительно визжит,

С вепрем стиснутый бок о бок

Легкий волк, душа ловитв,

Зубы белы, взор не робок -

Только время не для битв.

Лиризм И. Гумилева — экзотическая тоска по красочно причудливым вырезам далекого юга. Он любит все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций.

Граф Алексей Н. Толстой — молодой сказочник, стилизован до скобки волос и говорка. Сборника стихов еще нет. Но многие слышали его прелестную Хлою-хвою. Ищет, думает; искусство слова любит своей широкой душой. Но лирик он стыдливый и скупо выдает пьесы с византийской позолотой заставок -

Утром росы не хватило,Стонет утроба земная.Сверху то высь затомилаМатушка степь голубая,Бык на цепи золотойВ небе высоко ревет…Вон и корова плывет,Бык увидал, огневой,Вздыбился, пал…

(«Остров», 1, с. 37)

Петр Потемкин — поэт нового Петербурга. «Смешная любовь» — преинтересная книга. Сентиментален, почти слезлив, иногда несуразен. Во всяком случае, искренний — не знаю как человек, но искатель искренний. Страшно мне как-то за Петра Потемкина.

Я пришел к моей царице кукле,сквозь стекло целовалее белые буклии лица восковой овал.Но, пока целовал я, в окошкелюбимая мнойповернулась на тоненькой ножкеко мне спиной.

(«Смешная любовь», с. 36)