Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 69

Песнь тридцатая

Когда небес верховных семизвездье,Чьей славе чужд закат или восходИ мгла иная, чем вины возмездье,

Всем указуя должных дел черед,Как указует нижнее десницеТого, кто судно к пристани ведет,

Остановилось,[999] — шедший в веренице,Перед Грифоном, праведный соборС отрадой обратился к колеснице;

Один, подъемля вдохновенный взор,Спел: «Veni, sponsa, de Libano, veni!»[1000] —Воззвав трикраты, и за ним весь хор.

Как сонм блаженных из могильной сени,Спеша, восстанет на призывный звук,В земной плоти, воскресшей для хвалений,

Так над небесной колесницей вдруг.Возникло сто, ad vocem tanti senis,[1001]Всевечной жизни вестников и слуг.[1002]

И каждый пел: «Benedictus qui venis!»[1003]И, рассыпая вверх и вкруг цветы,Звал: «Manibus о date lilia plenis!»[1004]

Как иногда багрянцем залитыВ начале утра области востока,А небеса прекрасны и чисты,

И солнца лик, поднявшись невысоко,Настолько застлан мягкостью паров,Что на него спокойно смотрит око, —

Так в легкой туче ангельских цветов,Взлетавших и свергавшихся обваломНа дивный воз и вне его краев,

В венке олив, под белым покрывалом,Предстала женщина,[1005] облаченаВ зеленый плащ и в платье огне-алом.

И дух мой, — хоть умчались времена,Когда его ввергала в содроганьеОдним своим присутствием она,

А здесь неполным было созерцанье, —Пред тайной силой, шедшей от нее,Былой любви изведал обаянье.

Едва в лицо ударила моеТа сила, чье, став отроком, я вскореРазящее почуял острие,

Я глянул влево, — с той мольбой во взоре,С какой ребенок ищет мать своюИ к ней бежит в испуге или в горе, —

Сказать Вергилию: «Всю кровь моюПронизывает трепет несказанный:Следы огня былого узнаю!»

Но мой Вергилий в этот миг нежданныйИсчез, Вергилий, мой отец и вождь,Вергилий, мне для избавленья данный.

Все чудеса запретных Еве рощОмытого росой[1006] не оградилиОт слез, пролившихся, как черный дождь.

«Дант, оттого что отошел Вергилий,Не плачь, не плачь еще; не этот мечТебе для плача жребии судили».

Как адмирал, чтобы людей увлечьНа кораблях воинственной станицы,То с носа, то с кормы к ним держит речь,

Такой, над левым краем колесницы,Чуть я взглянул при имени своем,Здесь поневоле вписанном в страницы,

Возникшая с завешенным челомСредь ангельского празднества — стояла,Ко мне чрез реку обратясь лицом.

Хотя опущенное покрывало,Окружено Минервиной листвой,[1007]Ее открыто видеть не давало,

Но, с царственно взнесенной головой,Она промолвила, храня обличьеТого, кто гнев удерживает свой:

«Взгляни смелей! Да, да, я — Беатриче.Как соизволил ты взойти сюда,[1008]Где обитают счастье и величье?»

Глаза к ручью склонил я, но когдаСебя увидел, то, не молвив слова,К траве отвел их, не стерпев стыда.

Так мать грозна для сына молодого,Как мне она казалась в гневе том:Горька любовь, когда она сурова.

Она умолкла; ангелы кругомЗапели: «In te, Domine, speravi»,[1009]На «pedes meos» завершив псалом.

Как леденеет снег в живой дубраве,Когда, славонским ветром остужен,Хребет Италии сжат в мерзлом сплаве,

И как он сам собою поглощен,Едва дохнет земля, где гибнут тени,[1010]И кажется — то воск огнем спален, —

Таков был я, без слез и сокрушений,До песни тех, которые поютВослед созвучьям вековечных сеней;[1011]

Но чуть я понял, что они зовутПростить меня, усердней, чем словами:«О госпожа, зачем так строг твой суд!», —

Лед, сердце мне сжимавший как тисками,Стал влагой и дыханьем и, томясь,Покинул грудь глазами и устами.

Она, все той же стороны держасьНа колеснице, вняв моленья эти,Так, речь начав, на них отозвалась:

«Вы бодрствуете в вековечном свете;Ни ночь, ни сон не затмевают вамНеутомимой поступи столетий;

И мой ответ скорей тому, кто тамСейчас стоит и слезы льет безгласно,И скорбь да соразмерится делам.

Не только силой горних кругов, властноВелящих семени дать должный плод,Чему расположенье звезд причастно,

Но милостью божественных щедрот,Чья дождевая туча так подъята,Что до нее наш взор не досягнет,

Он в новой жизни[1012] был таков когда-то,Что мог свои дары, с теченьем дней,Осуществить невиданно богато.

Но тем дичей земля и тем вредней,Когда в ней плевел сеять понемногу,Чем больше силы почвенной у ней.

Была пора, он находил подмогуВ моем лице; я взором молодымВела его на верную дорогу.

Но чуть я, между первым и вторымИз возрастов,[1013] от жизни отлетела, —Меня покинув, он ушел к другим.[1014]

Когда я к духу вознеслась от телаИ силой возросла и красотой,Его душа к любимой охладела.

Он устремил шаги дурной стезей,К обманным благам, ложным изначала,Чьи обещанья — лишь посул пустой.

Напрасно я во снах к нему взывалаИ наяву,[1015] чтоб с ложного следаВернуть его: он не скорбел нимало.

Так глубока была его беда,Что дать ему спасенье можно былоЛишь зрелищем погибших навсегда.

И я ворота мертвых посетила,Прося, в тоске, чтобы ему помогТот, чья рука его сюда взводила.

То было бы нарушить божий рок —Пройти сквозь Лету и вкусить губамиТакую снедь, не заплатив оброк

Раскаянья, обильного слезами».

Песнь тридцать первая