Всеволод Рождественский - Стихотворения Страница 7

В небольшой лирической поэме «Лунатик», посвященной Бетховену, возникает тема искусства. Построенная по принципу музыкальной сюиты, она в своих маленьких главках перебирает времена, эпохи и страны, с их социальными ураганами и бедствиями, гениально предсказанными в пророческой музыке Бетховена. От Наполеона до Круппа — таков неожиданный размах этой поэмы, в чем-то отдаленно перекликающейся с «Возмездием» Блока. А одна из заключительных строк поэмы:

Смотрят на Запад скуластые степи,—

вызывает в памяти читателей блоковских «Скифов».

Критика отмечала и противоречивые явления в творчестве тех лет. В «Большой Медведице» он смело приступает к разработке сложных философских тем, пунктирно, правда, уже намечавшихся и в «Золотом веретене». В дальнейшем философская лирика (особенно в поздние годы) займет в поэзии Вс. Рождественского значительное место. Надо полагать, что эпохальные события, пережитые поэтом, не раз обращали его мысль к проблеме личности и истории, индивидуальной судьбы и судеб человечества. Он был в этом отношении не одинок. Маяковский, Пастернак, Есенин, Тихонов, Заболоцкий — каждый по-своему — прикасались к проблемам крупного философского смысла; «к „векам, истории и мирозданию“ обратился в своей последней поэме Маяковский. Что касается Вс. Рождественского, то он сделал попытку приложить огромный масштаб вечности к индивидуальной человеческой судьбе. Эта давняя — державинская и пушкинская — тема сколько-нибудь плодотворного разрешения в „Большой Медведице“ не получила. Более того — поэтическое сопоставление современности с холодно взирающей вечностью поневоле смещало масштабы ценностей, делая их к тому же весьма относительными. В докладе „Петербургская школа молодой русской поэзии“, прочитанном 27 сентября 1923 года в Пушкинском Доме, Вс. Рождественский высказал слова порицания по адресу тех поэтов, которые „слишком близко“, по его мнению, „подошли к современности и слишком оглушены ею“»[21].

В стихах «Большой Медведицы» эти ноты прозвучали в поэтической трактовке Петербурга, который, отдав дань времени, будто бы вошел, подобно кораблю-ветерану, в спокойные воды вечности.

Однако надо отметить, что мысли, высказанные в докладе о «петербургской школе», судя даже по стихам «Большой Медведицы», не говоря уже о последующих книгах, не были устойчивыми. Статуарный, эмблематический («вечный») Петербург постепенно превращается в лирике Вс. Рождественского в современный, живой, наполненный шумом труда индустриальный город.

Что касается пейзажной и любовной поэзии, то мотивы вечности, искусно инструментованные в тонах классических традиций Пушкина и Баратынского, придали стихам оттенок лирических медитаций, проникнутых свойственным Вс. Рождественскому жизнелюбием:

Земное сердце не устанетПростому счастью биться в лад.Когда и нас с тобой не станет,Его другие повторят.

Понимание кратковременности человеческого бытия придавало в глазах поэта особое очарование и остроту чувственной прелести мира.

Поверь, поцелуи, как яблони, минут,Но небо над нами янтарнее сот.В прозрачную память, где мост опрокинут,Раздавленной вишнею солнце течет.

Как радуга, Август насмешлив и статен,Как листья, бежим мы под редким дождем,И весь я от пятен, от солнечных пятенВ березовой роще на платье твоем.

Почти тотчас после выхода в свет «Большой Медведицы» Вс. Рождественский (в январе 1927 года) пишет: «Напечатанная „Медведица“ для меня что-то такое, что осталось позади. Я оглядываюсь на нее с нежностью и с улыбкой, как на уходящую Юность. Больше мне таких стихов не повторить.

Теперь по-новому начинают смотреть глаза. Мне хочется красок sombre (мрачных — А. П.) и горького голоса. Я иду в сторону Лермонтова, еще не напечатанной „Судьбы поэта“ и только что оконченного мною „Ночного пешехода“ (Федотов). Теперь, мне кажется, у меня есть некоторое право отворять калитку из своего сада в ночной мир…»[22]

Конечно, новая книга, исподволь завязывавшаяся из стихов 1927–1928 годов, не означала разрыва с недавними обретениями. В книгу «Гранитный сад» (1929) Вс. Рождественский включил произведения, входившие в «Большую Медведицу», но лишь те, что в свое время действительно прокладывали для него пути в будущее, например стихотворение «Крысы грызут по архивам приказы…», исполненное патетики воспоминаний о днях Революции. Теперь мотив этого стихотворения подхвачен и развит в «Октябрьской погоде», где появились строчки, которые могут стать эмблематическим выражением нового этапа в гражданском и литературном развитии поэта:

Я хочу октябрьскую погодуПровести сквозь песню до конца!

Вс. Рождественский формально не входил ни в одну из литературных группировок двадцатых годов. Принципы реалистического искусства, всегда дорогие и непреложные для него, освященные великими традициями классической поэзии, представлялись ему достаточно широкими для плодотворных творческих исканий. Будучи романтиком по складу характера, он справедливо считал, что сочетание правдивости в изображении жизни с долей вымысла и воображения, тщательность в ремесле и неустанность исканий — главные залоги писательского успеха. Но среди пестроты тогдашних литературных групп его внимание все же остановило небольшое творческое объединение «Содружество», в которое входило несколько ленинградских писателей (Н. Браун, М. Комиссарова, Н. Баршев, Б. Лавренев, А. Чапыгин, М. Козаков, Д. Четвериков и др.). «Содружники» заявляли, что ощущают себя «современниками… великой эпохи, участниками ее мирового призвания и дела»[23]. Единственное, что, по-видимому, могло смущать Вс. Рождественского в платформе «Содружества», но на что он, надо думать, не обратил особого внимания, памятуя о неизбежной для всякой группы разноголосице талантов, это их скептическое отношение к романтизму. Впрочем, присутствие в группе Б. Лавренева могло совершенно успокоить его и на этот счет.

Со стихов, составивших книгу «Гранитный сад», то есть примерно с 1927–1928 годов и намного дальше, началась для поэта очень сложная, порою смутная, противоречивая, но зато чрезвычайно интенсивная по творческому напряжению пора поисков, досадных срывов, удач, возвращений вспять и резких рывков вперед. Он всегда был художником неизменно честным перед самим собой и перед своей работой. Смотреть «новыми глазами», как он выразился в письме, было его целью, стремлением и заветным желанием. Он понимал, что эпоха требует особого поворота зрения, каких-то иных красок и даже конкретных и специальных знаний. Изменялись люди, их психология, их привычки; менялся интерьер, пейзаж; в интимные переживания людей, в традиционные человеческие драмы входили «производственные» коллизии. Страна жила в ускоренном ритме начавшихся пятилеток. Ощущение новизны, небывалости было во всем. Слово не поспевало за событием. Некоторые вещи еще не имели имен, и поэзия не знала, как к ним подступиться. Из-под пера Вс. Рождественского выходили стихи, которые он потом никогда не включал в свои сборники; он еще как бы учился говорить на языке индустриальной эпохи, словами рабфаковок и рабочих парней, но вместо поэзии на бумаге появлялись рифмованные строки, похожие на бодрые, чуть ли не «частушечные» лозунги, как, например, в стихотворении «Ледоход»:

А Весна с парнишкой Маем —Комсомолка, не Весна —То поет ночным трамваем,То стучится у окна…

Подхватив припев горячий,Становись в ряды и пой —На земле нельзя иначеСлиться с пламенной толпой!

Не случайно именно в эти годы Вс. Рождественский много размышляет о задачах и судьбах искусства. Он пишет небольшую проникновенную поэму о художнике Федотове, стихи о Лермонтове, о Некрасове. Эти произведения были первыми предвестниками большого цикла о людях русского искусства — поэтах, художниках, старых мастерах ваяния и архитектуры. Впоследствии он создаст и книгу прозы о поэтах пушкинской плеяды («В созвездии Пушкина», М., 1972).

Вс. Рождественский много путешествует, и горячий строительный азарт первых пятилеток радостно будоражит и перестраивает его стихи. Он был в Закавказье на строительстве медеплавильного завода, где работал в многотиражке и близко познакомился с трудовым многонациональным кавказским миром, видел строительство Днепрогэса и создание Турксиба, путешествовал по Узбекистану и бескрайним казахстанским степям. Его стих, всегда жадный до впечатлений, обладавший счастливой способностью с одухотворенной точностью передавать чувственный облик мира, был буквально захлестнут радостью и полнотой бытия.