Александр Межиров - Какая музыка была! Страница 7

Апология цирка

Всё меняется не очень, —Следует за летом осень,И за осенью зима,И вослед за светом – тьма.

Был когда-то цирк бродячим,Сделался передвижным.И смеемся мы и плачем,Всюду следуя за ним.

Ничего не изменилось,Просто этим стало то,Снится мне, как прежде снилось,Штопаное шапито.

Он ишачил на Майдане,Стал трудиться у метро.То же вечное мотаньеНезапамятно-старо.

Не дают ему работать(Прежде был городовой)И с него сбирают подать,Гонят улицей кривой.

Но никем не победима,Ныне, присно и вовекМотогонщика ВадимаТруппа – восемь человек.

Перед публикой открытаНищенского реквизитаРоскошь пестрая его,Бедной жизни торжество.

Бедной жизни добровольцы,В мире вашем я гостил.Там летят под купол кольцы,Как мистерия светил.

Всё меняется не очень,Следует за летом осень,Как начало и конец, —И летят все те же восемьПламенеющих колец.

Чтоб девятое прибавить,Надо пальцы окровавить,Перемочь такую боль.Новую набить мозоль.

Низко публика пониклаНад грохочущей стеной,Над орбитой мотоциклаЗачаженно-выхлопной.

Я не слишком в этих тайнах,Но без памяти люблюЗрителей твоих случайных,Мотогонщиков отчаянных,Низко никнущих к рулю.

Я люблю кураж Вадима,Выхлоп дыма и огня,До сих пор непобедимаЭта «горка» – на меня.

Он, танцуя в ритме вальса,Под перегазовок шквал,Со стены сырой срывался,Кости, падая ломал.

Облупился дом-вагончик,И болеет мотогонщик, —Вертикальная стенаЗа пустырь оттеснена.

Но, красиво-некрасивый,Он появится опять,Чтобы вновь над культом силыВ клоунаде хохотать.

Кто он?Клоун?Или Будда?Улыбающийся, будтоПонял тайну мысли той:Мир спасется красотой.

Храм дощатый,Одноглавый,

В час треклятый,Помоги!Я люблю твои булавыС тусклым проблеском фольги.

Узкой проволокой жизни,Чтобы я не падал ввысь,Подо мной опять провисниИли туго натянись.

Над манежем вновь и сноваСлово «ап!» – всему основа.Мир содеян по нему.Всех, кто здесь бросал булавы,Ради их безвестной славыЭтим словом помяну.

Этим словом цирк помянем,Представляющийся мнеПостоянным состояньемВсех живущих на земле.

Цирк передвижной, гонимый,Мирового бытияОбраз подлинный, не мнимый,Мной любимый. Жизнь моя.

«Одиночество гонит меня…»

Одиночество гонит меняОт порога к порогу —В яркий сумрак огня.Есть товарищи у меня,Слава богу!Есть товарищи у меня.

Одиночество гонит меняНа вокзалы, пропахшие воблой,Улыбнется буфетчицей доброй,Засмеется,               разбитым стаканом звеня.Одиночество гонит меняВ комбинированные вагоны,Разговор затеваетБессонный,С головой накрывает,Как заспанная простыня.

Одиночество гонит меня. Я стою,Елку в доме чужом наряжая,Но не радует радость чужаяОдинокую душу мою.Я пою.Одиночество гонит меня.В путь-дорогу,В сумрак ночи и в сумерки дня.Есть товарищи у меня,Слава богу!Есть товарищи у меня.

«Скоро, скоро зима, зима…»

Скоро, скоро                    зима, зимаСнегом окно залепит.Я отдаю тебя задарма,Губы твои и лепет.

Лучшее, что имел,                           отдаю,И возвратят мне уже едва лиДобрую, чистую душу твоюИ тело,           которое так предавали.

Мы с тобою                  друг другу —                                     недалеки,Но сам я воздвиг между нами стену, —На безымянный палец                                  левой рукиКольцо серебряное надену.

«Одиночество гонит меня…»

Стоял над крышей пар,Всю ночь капель бубнила.Меня ко сну клонило,Но я не засыпал.

А утром развелиМастику полотеры,Скрипели коридоры,Как в бурю корабли…

Натерли в доме пол,Гостиницей пахнуло,В дорогу потянуло —Собрался и пошел.

Опять бубнит капельВ стволе у водостока,А я уже далеко,За тридевять земель.

Иду, плыву, лечуВ простор степной и дикий,От запаха мастикиИзбавиться хочу.

«Что-то дует в щели…»

Что-то дует в щели,Холодно в дому.Подошли метелиК сердцу моему.Подошли метели,Сердце замели.Что-то дует в щелиХолодом земли.Призрак жизни давнейНа закате дняСквозь сердечко в ставнеСмотрит на меня.

«Все разошлись и вновь пришли…»

Все разошлись и вновь пришли,Опять уйдут, займутся делом.А я ото всего вдали,С тобою в доме опустелом.

Событья прожитого дня,И очереди у киоска,И вести траурной полоска —Не существуют для меня.

А я не знаю ничего,И ничего не понимаю,И только губы прижимаюК подолу платья твоего.

Гуашь

По лестнице, которую однаждыНарисовала ты, взойдет не каждыйНа галерею длинную. ВзойдуКак раз перед зимой, на холоду,На галерею, по твоим ступеням,Которые однажды на листеТы написала вечером осеннимКак раз перед зимой ступени теГуашью смуглой и крутым зигзагом.По лестнице почти что винтовой,По легкой, поднимусь тяжелым шагомНа галерею, в дом открытый твой.Меня с ума твоя зима сводилаИ смуглая гуашь, ступеней взмахНа галлерею, и слепая силаВ потемках зимних и вполупотьмах.

Черкешенка

Был ресторанный стол на шесть персонНакрыт небрежно. Отмечали что-то.Случайный гость за полчаса до счетаБыл в качестве седьмого приглашен.

Она смотрела на него с Востока,Из глубины веков, почти жестоко,Недоуменно:«Почему мой муж,Прославленный джигит, избранник муз,Такое непомерное вниманьеОказывает этому вралю,Который в ресторане о КоранеБолтает, – мол, поэзию люблю?!»

Во всеоружье, при законном муже,Полна недоуменья:«Что за вид у странного пришельца!Почему жеПрекрасный муж к нему благоволит?

Затем ли бился Магомет в падучей,Чтобы теперь какой-нибудь нахал

Святые Суры на удобный случай,Для красного словца приберегал?

И стоит ли судить такого строго,Когда не верит это существо,В тот факт, что нету Бога, кроме Бога,И только Магомет – пророк его».

Потом она приподнялась и встала.Пустынно стало. Обезлюдел зал.А странный гость осталсяИ усталоЕще коньяк и кофе заказал.

«Органных стволов разнолесье…»

Органных стволов                           разнолесьеНа лейпцигской мессе,Над горсткой пречистого прахаПречистого Баха.

И ржавчина листьев последних,Растоптанных,                      падших…О чем ты, старик проповедник,Бубнишь, как докладчик?

Что душу печалишь,Зачем тараторишь уныло, —У Лютера дочка вчера лишьРесницы смежила…

Стирание гранейМеж кирхой и залом собраний.Мы все лютеране.

«Подкова счастья! Что же ты, подкова!..»

Подкова счастья! Что же ты, подкова!Я разогнул тебя из удальстваИ вот теперь согнуть не в силах снова —Вернуть на счастье жалкие права.

Как возвратить лицо твое степное,Угрюмых глаз неистовый разлет,И губы, пересохшие от зноя,И все, что жизнь обратно не вернет?

Так я твержу девчонке непутевой,Которой все на свете трын-трава, —А сам стою с разогнутой подковойИ слушаю, как падают слова.

«Твои глаза и губы пожалею…»

Твои глаза и губы пожалею,—Разорванную карточку возьму,Сначала утюгом ее разглажу,Потом сложу и аккуратно склею,Приближу к свету и пересниму,И возвращу товарищу пропажу.

Чтоб красовалась на краю стола,Неотличимо от оригинала.По сути дела, ты права была,Что две пропащих жизни доконала.

«Крытый верх у полуторки этой…»

Крытый верх у полуторки этой,Над полуторкой вьется снежок.Старой песенкой, в юности петой,Юный голос мне сердце обжег.

Я увидел в кабине солдата,В тесном кузове – спины солдат,И машина умчалась куда-то,Обогнув переулком Арбат.

Поглотила полуторатонкуБыстротечной метели струя.Но хотелось мне крикнуть вдогонку:– Здравствуй, Армия, – юность моя!

Срок прошел не большой и не малыйС той поры, как вели мы бои.Поседели твои генералы,Возмужали солдаты твои.

И стоял я, волненьем объятый,Посредине февральского дня,Словно юность промчалась куда-то

И окликнула песней меня.