Евгений Евтушенко - Не теряйте отчаянья. Новая книга. Стихи 2014–2015 гг. Страница 7

«Я знал, что означает немцем быть…»

Я знал, что означает немцем бытьи как вопросом могут оскорбить,за сколько-то – я не считал! –                    кровинок,когда я в детстве угодил на рыноки вдруг одна из местных продавщицменя спросила: «Правда, что ты фриц?»

Меня приобнял раненый солдат:«Отстань, ну что, он в этом виноват?» –прижав к махоркой пахнувшей шинели,и вмиг замяли дело, не шумели,и кто-то даже сунул шоколад –спаси нас Бог от горечи подслад.Так с детства я знаком с подобной темкойи довообразить могу легко,что значит быть в сельце башкирском немкойи поворчать, что скисло молоко.А эта немка в роли красной леди,хоть слова «леди» на немецком нет,на корабле Раскольникова Федина Каспии вела свой культпросвет.

Матросам не по глоткам был, хоть тресни,с горластой левой девой «Левый марш»,но маузер шел так Ларисе Рейснер –игрушка Королевы Комиссарш!

Что ж, Федю ты не упасла, Лариса,когда, в чужой руке узнав Москву,он, выброшен в окно, лицом зарылсяв подстриженную вежливо траву.

Что ж клёшникам оставила Светлана,по-свойски их, как братиков, любя?И стольких бы тогда с ума свела она,а получилось – лишь саму себя!

Матросы бушевали на бульваре.Ее молитвой шепот вслед им был:«Дай Бог, чтоб никого не убивали…Дай Бог, чтобы никто их не убил…»

Погибли – на Руси и на чужбине,придуманной романтики послы,и всех, кого не надо бы, убили,и всех, кого бы надо, не спасли.

Евгений Яшнов (1881–1946)

(Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»)

Его высоко ценили те, кто его знал и читал. Но их было совсем немного. Он был единственный в России поэт и статистик. Его вышвырнула Гражданская война в Китай, где он и умер, а между тем его статистические выводы были бы так нужны родине, чтобы разобраться в самой себе. Да и стихи тоже.

Зажег я костер у дороги.Безлюдье, бугор да ветла,Да тень моя длинные ногиВ соседний овраг занесла.Лишь паспорт намокший в карманеИ старое с ним портмоне…Поплачь о заблудшем Иване,Молись, моя мать, обо мне.

Баллада об одном статистике

«Вы слышали, Женя, про Яшнова?Был сослан в Китае в Сибирьсбирателем всего страшногов скелетистую цифирь.

Там, словно холмы верещагинские,был неоприходован прах,где демоны верещавшиесвистели в сквозных черепах.

Готическая романистика,сложившаяся из цифр,наваливалась на статистикакак пыткой, от сна исцелив.

„Ну, цифрочки-цифры, учите нас!“ –хрипел, отощавший, как жердь.Запомните – жертв неподсчитанностьподарит бесчисленность жертв!

Что царство, что комиссарство,да все это, в общем, одно,когда, как баржа, государствоот трупов уходит на дно!

Обратное раскулачиваньепойдет – не поймешь, кто чей.Палаческое распалачиваниедругих породит палачей!

Жадливые дяденьки, тетеньки,добыча уйдет в решето.Вы все попадетесь в подсчетики,но дети-то ваши за что!

И все это будет не мистика,а вас не прошающий прах,лишь праведница-статистикаокажется в честных руках…»

Был тот разговор на Таитис когда-то харбинской звездой,с которой тайные нитисвязали нас общей бедой.

Рассказывая про Яшнова,Лариса Андерсен мнепризналась: «Знаете… Я же его…Любила?.. да нет… не вполне.

Любила, но больше побаивалась.Он сложный был очень с людьми.Боязни потом поубавилось.Но, честно сказать, и любви.

А я его все донимала,хотя его как ни стыди…„Ну что ж вы так пишете малостихов, а статьи да статьи…“

А знаете, что он ответил?Как будто к чему-то готовясь,став ликом иконно светел:„Статистика – тоже совесть“.

А я вся взвилась, как от хлыстикапони в шанхайском zoo,как будто от слова „статистика“брыкается – не повезу.

Но я набралась терпенияза столько лет, да и стран.Всё совесть – стихи, и пение,и, знаете, даже канкан…»

На ней была шляпа с перьями,и вдруг ей подпел океан:«Всё совесть – стихи, и пение,и, знаете, даже канкан…»

Поздние, но не запоздалые стихи. Игорь Волгин (р. 1942)

(Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»)

Я знаю Игоря Волгина – страшно сказать – уже полвека, и все это время он остается до неестественности «красивым, двадцатидвухлетним» среди всех нас, до ужаса естественно стареющих. Приходила завистливая мысль: где же, в каком чуланчике души прячет он свой наверняка неумолимо стареющий дорианогреевский портрет и как ему это удается? А он то и дело преподносит неожиданность за неожиданностью в самых разных жанрах и, по-моему, не собирается останавливаться.

За эти полвека мы столько пережили и столькое потеряли, включая обвально рассыпавшуюся страну наших неосуществленных надежд. Все изменилось вокруг Игоря Волгина, нашего самого-самого младошестидесятника, в котором что-то было и от Евтушенко, и от Вознесенского, и даже от Риммы Казаковой, и если кого-то в нем иногда не хватало, то, пожалуй, только его самого. А он не испортил своего имени ни плохими стихами, ни плохими поступками, как случилось со многими, но и не написал в стихах ничего такого, что попало бы в главную болевую точку происходящего и неотдираемо приклеилось к памяти. Точнее, лет тридцать назад вообще ушел из поэзии в науку, выпустил серию солидных томов, посвященных Достоевскому, и превратился в одного из лучших в мире мастеров исторической прозы. Но при этом остается бессменным руководителем литературной студии при МГУ «Луч», воспитавшей несколько поколений писателей-читателей. Наконец, он ведет на телеканале «Культура» одну из самых интеллигентных и ярких программ «Игра в бисер». Мало кто добивался такого широкого диапазона в гармоничном развитии, как Волгин, но он продолжает удивлять своей нарастающей энергетикой и многообразной щедростью.

А летом, когда я был в Москве, он передал мне папку с названием «Поздние стихи». Я так был занят, что не сразу раскрыл ее, и то лишь вернувшись в США. И уже первое прочитанное стихотворение меня потрясло. Игорь Волгин сделал долгожданный подарок – он открыл мне совсем незнакомого поэта Игоря Волгина.

У Владимира Соколова была, как ему казалось, трагедия, которую он, к счастью, преувеличивал: «Это страшно – всю жизнь ускользать, / Уходить, убегать от ответа. / Быть единственным – а написать / Совершенно другого поэта». Но в чем-то похожей была и проблема раннего Волгина. И вот к нему пришли поздние стихи, – поздние, а не запоздалые. И Евтушенко, и Вознесенский, и Римма Казакова не забылись им, но просто со временем сами отшелушились. Волгин созревал мучительно, медленно, но зато пробился к своей собственной единственности, избежав завистливых искушений соперничества, отнимающих творческую энергию, подавляющих собственную индивидуальность.

Как он, однако, усложнился за эти годы! Да это и неизбежно, когда по профессиональной или просто по внутренней необходимости перечитываешь классику. Слава Богу, историю революции в России Волгин проходил по Федору Достоевскому, Максимилиану Волошину, Борису Пастернаку, Осипу Мандельштаму, Александру Солженицыну – это был горький, но надежный опыт.

Я давным-давно заждался стихов, которые были бы так блистательно созданы из собственных, а не взятых взаймы образов, интонаций и даже, чего уже никак не ожидалось, из ювелирно выточенных тоже своих-своишеньких ошеломляющих рифм, когда казалось, что они безвозвратно истощились и не возродятся, да еще в какой-то волшебной контекстовой неслучайности.

Может быть, в прозе излить свою желчь –в черта ли, в Бога ль –и, написавши, немедленно сжечь,плача, как Гоголь.И расточится мой дивный талантв замяти росской,и не почтит меня жлоб-аспирантвежливой сноской.

А вот уже высший рифменный пилотаж, не снившийся даже перепилотенному Волгиным Евтушенко: «Кто бы ни был там горы царь, / с ним не сладится роман. / Вряд ли станешь, бедный рыцарь, / ты усладой мусульман».

«Поздние стихи» поражают тем, что все в них по делу – форма подкреплена не самоупоением, а мыслью, и естественной, шутливой, порой самоироничной легкостью то ли пушкинской, то ли глазковской, то ли хармсовской, но все равно своей! Волгинской!