Игорь Губерман - Я раб у собственной свободы… (сборник) Страница 7

дождями обойденная листва —

вот ум, когда в нем нету шутовства.

Подлинное чувство лаконично,

как пургой обветрившийся куст,

истинная страсть косноязычна,

и в постели жалок златоуст.

Признаться в этом странно мне,

поскольку мало в этом чести,

но я с собой наедине

глупей, чем если с кем-то вместе.

Духу погубительны условия

пафоса, почтения, холуйства;

истинные соки богословия —

ересь, атеизм и богохульство.

Только в мерзкой трясине по шею,

на непрочности зыбкого дна,

в буднях бедствий, тревог и лишений

чувство счастья дается сполна.

Наука в нас изменит все, что нужно,

и всех усовершенствует вполне,

мы станем добродетельно и дружно

блаженствовать – как мухи на гавне.

Живи и пой. Спешить не надо.

Природный тонок механизм:

любое зло – своим же ядом

свой отравляет организм.

Нашей творческой мысли затеи

неразрывны с дыханьем расплаты;

сотворяют огонь – прометеи,

применяют огонь – геростраты.

Вновь закат разметался пожаром —

это ангел на Божьем дворе

жжет охапку дневных наших жалоб.

А ночные он жжет на заре.

Владыка и кумир вселенской черни

с чарующей, волшебной простотой

убил фольклор, отнял досуг вечерний

и души нам полощет пустотой.

Высшая у жизни драгоценность —

дух незатухающих сомнений,

низменному ближе неизменность,

Богу – постоянство изменений.

Мудрость Бога учла заранее

пользу вечного единения:

где блаженствует змей познания,

там свирепствует червь сомнения.

Сегодня я далек от осуждений

промчавшейся по веку бури грозной,

эпоха грандиозных заблуждений

останется эпохой грандиозной.

Во всех делах, где ум успешливый

победу праздновать спешит,

он ловит грустный и усмешливый

взгляд затаившейся души.

Смущает зря крылатая цитата

юнца, который рифмами влеком:

поэзия должна быть глуповата,

но автор быть не должен мудаком.

На житейских внезапных экзаменах,

где решенья – крутые и спешные,

очень часто разумных и праведных

посрамляют безумцы и грешные.

Я чужд надменной укоризне,

весьма прекрасна жизнь того,

кто обретает смысл жизни

в напрасных поисках его.

Слова – лишь символы и знаки

того ручья с бездонным дном,

который в нас течет во мраке

и о совсем журчит ином.

Растут познания ступени,

и есть на каждой, как всегда,

и вечных двигателей тени,

и призрак Вечного Жида.

Наш век машину думать наловчил,

и мысли в ней густеют что ни час;

век скорости – ходить нас отучил;

век мысли надвигается на нас.

Нам глубь веков уже видна

неразличимою детально,

и лишь историку дана

возможность врать документально.

Чем у идеи вид проворней,

тем зорче бдительность во мне:

ведь у идей всегда есть корни,

а корни могут быть в гавне.

Всю жизнь готов дробить я камни,

пока семью кормить пригоден;

свобода вовсе не нужна мне,

но надо знать, что я свободен.

Науку развивая, мы спешим

к сиянию таких ее вершин,

что дряхлый мой сосед-гермафродит

на днях себе такого же родит.

В толпе прельстительных идей

и чистых мыслей благородных

полно пленительных блядей,

легкодоступных, но бесплодных.

Нету в этой жизни виноватых,

тьма находит вдруг на государство,

и ликуют орды бесноватых,

и бессильно всякое лекарство.

Творчеству полезны тупики:

боли и бессилия ожог

разуму и страху вопреки

душу вынуждает на прыжок.

Мы тревожны, как зябкие зяблики,

жить уверенно нету в нас сил:

червь сомнения жил, видно, в яблоке,

что когда-то Адам надкусил.

Найдя предлог для диалога:

– Как Ты сварил такой бульон? —

спрошу я вежливо у Бога.

– По пьянке, – грустно скажет Он.

Уйду навсегда в никуда и нигде,

а все, что копил и вынашивал,

на миг отразится в текучей воде

проточного времени нашего.

О жизни за гробом забота

совсем не терзает меня;

вливаясь в извечное что-то,

уже это буду не я.

Счастливые всегда потом рыдают,

что вовремя часов не наблюдают

Когда в глазах темно от книг,

сажусь делить бутыль с друзьями;

блаженна жизнь – летящий миг

между двумя небытиями.

Я враг дискуссий и собраний

и в спорах слова не прошу;

имея истину в кармане,

в другом закуску я ношу.

Когда весна, теплом дразня,

скользит по мне горячим глазом,

ужасно жаль мне, что нельзя

залечь на две кровати разом.

Покуда я у жизни смысла

искал по книгам днем с огнем,

вино во мне слегка прокисло

и стало меньше смысла в нем.

Зря и глупо иные находят,

что ученье – пустяк безразличный:

человек через школу проходит

из родильного дома – в публичный.

Не знаю лучших я затей

среди вселенской тихой грусти,

чем в полусумраке – детей

искать в какой-нибудь капусте.

Дымись, покуда не погас,

и пусть волнуются придурки —

когда судьба докурит нас,

куда швырнет она окурки.

Из лет, надеждами богатых,

навстречу ветру и волне

мы выплываем на фрегатах,

а доплываем – на бревне.

Подростки мечтают о буре

в зеленой наивной мятежности,

а взрослых влечет к авантюре

цветение первой несвежести.

Надо жить наобум, напролом,

наугад и на ощупь во мгле,

ибо нынче сидим за столом,

а назавтра лежим на столе.

Анахорет и нелюдим

и боязливец неудачи

приходит цел и невредим

к покойной старости собачьей.

Какое счастье, что вокруг

живут привольно и просторно

слова и запах, цвет и звук,

фактура, линия и форма.

Все умные задним умом,

кто бил себя в лоб напоследок,

печальней грустят о былом,

чем те, кто и задним не крепок.

В столетии, насыщенном тревогой,

живу, от наслаждения урча,

пугаем то всемирной синагогой,

то ржавью пролетарского меча.

Я жизнь люблю, вертящуюся юрко

в сегодняшнем пространстве и моменте,

моя живая трепаная шкурка

милее мне цветов на постаменте.

По времени скользя и спотыкаясь,

мы шьемся сквозь минуты и года

и нежную застенчивую завязь

доводим до трухлявого плода.

Час нашей смерти неминуем,

а потому не позабудь

себя оставить в чем-нибудь

умом, руками или хуем.

С годами тело тяжелей,

хотя и пьем из меньших кружек,

и высох напрочь дивный клей,

которым клеили подружек.

Ровесник мой, засосан бытом,

плюет на вешние луга,

и если бьет когда копытом,

то только в гневе на рога.

Гори огнем, покуда молод,

подругу грей и пей за двух,

незримо лижет вечный холод

и тленный член, и пленный дух.

Кто несуетливо и беспечно

время проводил и коротал,

к старости о жизни знает нечто

большее, чем тот, кто процветал.

Сложилось нынче на потеху,

что я, стареющий еврей,

вдруг отыскал свой ключ к успеху,

но не нашел к нему дверей.

Возраст одолев, гляжу я сверху:

все мираж, иллюзия, химера;

жизнь моя – возведенная церковь,

из которой выветрилась вера.

Не грусти, что мы сохнем, старик,

мир останется сочным и дерзким;

всюду слышится девичий крик,

через миг становящийся женским.

Деньгами, славой и могуществом

пренебрегал сей прах и тлен;

из недвижимого имущества

имел покойник только член.

Счет лет ведут календари

морщинами подруг,

и мы стареем – изнутри,

снаружи и вокруг.

С каждым годом суетней планета,

с каждым днем кишение быстрее,

губят вырастающих поэтов

гонор, гонорар и гонорея.

В нашем климате, слезном и сопельном,

исчезает, почти забываемый,

оптимизм, изумительный опиум,

из себя самого добываемый.

Бесплоден, кто в пору цветения

обидчив, уныл и сердит;

гниение – форма горения,

но только ужасно смердит.

Вот человек. Он всем доволен.

И тут берет его в тиски

потребность в горечи и боли,

и жажда грусти и тоски.

Люблю апрель – снега прокисли,

журчит капель, слезой звеня,