Георгий Адамович - Собрание стихотворений Страница 7

Из книги «Чистилище» (1922)

Звенели, пели. Грязное сукно,И свечи тают. «Ваша тройка бита.Позвольте красненькую. За напитокНе беспокойтесь». И опять вино,

И снова звон. Ложится синий дым.Все тонет — золото, окно и люди,И белый снег. По улицам ночнымПойдем, мой друг, и этот дом забудем.

И мы выходим. Только я один,И ветер воет, пароходы вторят.Нет, я не Байрон, и не арлекин,Что делать мне с тобою, сердце-море?

Пойдем, пойдем… Ни денег, ни вина.Ты видишь небо, и метель, и трубы?Ты Музу видишь, и уже онаОледеневшие целует губы.

Звенит гармоника. Летят качели.«Не шей мне, матерь, красный сарафан».Я не хочу вина. И так я пьян.Я песню слушаю под тенью ели.

Я вижу город в голубой купели,Там белый Кремль — замоскворецкий стан,Дым, колокольни, стены, царь-Иван,Да розы и чахотка на панели.

Мне грустно, друг. Поговори со мной.В твоей России холодно весной,Твоя лазурь стирается и вянет.

Лежит Москва. И смертная печальЗдесь семечки лущит, да песню тянет,И плечи кутает в цветную шаль.

Тогда от Балтийского моряМы медленно отступалиПо размытым полям… ЗвездыЕще высоко горели,Еще мы победы ждалиНад императором немецким,И холодный сентябрьский ветерЗвенел в телеграфных нитяхИ глухо под тополямиЕще шелестел листвою.Ночь. Зеленые ракетыТо взлетали, то гасли в небе,Лай надтреснутый доносилсяИз-за лагеря, и под скатомРобко вспыхивала спичка.Тогда — еще и донынеМне виден луч синеватый, —Из мглы, по рядам пробираясь,Между смолкнувших пулеметов,Меж еще веселых солдат,Сытых, да вспоминающихПетербургские кабаки,Пришла, не знаю откуда,Царица неба — Венера,Не полярным снегом одета,Не пеной Архипелага,Пришла и прозрачною теньюУ белой березы стала.Точно сон глубокий спустилсяПокровом звездным. ПолусловомРечь оборвалась, тяжелеяРуки застыли… Лишь далекийЗвон долетел и замер. ТихоЯ спросил: «Царица,Ты зачем посетила лагерь?»Но безмолвно она гляделаЗа холм, и мне показалось,Что вестницы смерти смотрятТак на воинов обреченных,И что так же она смотрелаНа южное, тесное поле,Когда грудь земли пылалаЗлатокованными щитами,Гул гортанного рева несся,Паруса кораблей взлетали,И вдали голубое мореУ подножия Трои билось.

О мертвом царевиче ДмитрииИ о матери его, о стрельцамиЗарезанных в Кремле, быть может,О разбойнике, на большой дорогеУбитом в драке, о солдате,Забытом в поле, и дажеО тех, кто ветреной ночьюЦеплялись за мерзлые канатыТонущей «Лузитании»И, уже онемев, смотрелиНа темное, жадное море,Каждое утро и каждый вечер,И ночью, привстав на кровати,Кто-нибудь умоляет БогаПрощение дать и блаженство.

Помяни же и человека,Который в Угличе не был,Убийц не просил о пощадеИ плеска Марны не слышал,И льдистых громад не видел,Но уже семнадцатой ночью,Не дыша и не двигаясь, в доме,Занесенном до крыши снегом,Смотрит на тихий месяцИ пересохшими губамиПовторяет имя Александра.

О, жизнь моя! Не надо суеты,Не надо жалоб, — это все пустое.Покой нисходит в мир, — ищи и ты покоя.

Мне хочется, чтоб снег тяжелый лег,Тянулся небосвод прозрачно-синий,И чтоб я жил, и чувствовать бы могНа сердце лед и на деревьях иней.

Когда, в предсмертной нежности слабея,Как стон плывущей головы,Умолкнет голос бедного ОрфеяНа голубых волнах Невы,

Когда, открывшись италийским далям,Все небо станет голубеть,И девять Муз под траурным вуалемПридут на набережной петь,

Там, за рекой, пройдя свою дорогуИ робко стоя у ворот,Там, на суде, — что я отвечу Богу,Когда настанет мой черед?

По темно-голубому небу мчалисьКрутые облака. Дул ветер южный,Клубя густую пыль. На тротуарахТеснились люди. Темными рядами,Сверкая сталью, конные войскаТянулись неподвижно. Крик нестройныйРожком летящего автомобиляПрорезывался изредка. РазносчикТолкался, предлагая апельсиныИ грязные орехи. Вдруг пронессяПо улице широкой и пустойКарьером офицер какой-то, шарфомКак бы давая знак, и тишинаСменила сразу гул и общий говор,И долго слышался лишь стук короткийКопыт о гладкие торцы. ПотомОпять все смолкло, даже облакаКак бы застыли в небе. Я спросилУ старика, который под стеноюСтоял не шевелясь, зачем собралосьВсе это множество людей. С усильемОстановил на мне он тусклый взглядИ прошептал чуть слышно: «Император».И стал я ждать. Часы тянулись, илиМинуты лишь, — не помню я… НиктоТогда уж не был в силах помнить время.И вдруг протяжно, будто бы на днеОгромной пропасти, запели трубы,И медь литавров дрогнула, и белыйДымок взвился до неба, и знаменаПод звон победоносной МарсельезыПоникли до земли, как золотыеЛохмотья славы… И невдалекеУвидел человека я. Под нимСтупал неторопливо белый конь,И, отступя шагов на двадцать, шлаВ тяжелых, кованых мундирах горстьКаких-то пышных всадников. Но онБыл в сером сюртуке и треугольнойПотертой шляпе… О, и твердь, и воды,И ротозеи, и солдаты, — всеПреобразились вмиг, и миллионыРасширенных, горящих, жадных глазЕго черты ловили. Сжав поводья,Он ехал, и, казалось, тяжесть снаЕще не мог он сбросить, и не могПошевелить рукой… Сто лет, сто днейКак бы туман стояли. Перед нимАрколь дымился где-то, иль ПарижКровавый буйствовал, иль в нашем солнцеУзнать хотел он солнце Аустерлица,Иль слышался ему унылый гулИ плеск ленивых волн у скал Елены,Не знаю я, но безразличный взглядНе замечал, казалось мне, ни зданий,Ни памятников, ни полков, ни дажеТрехцветных флагов… Ширясь и растя,Как у архангелов, гремели трубыО славе мира, лошадь тяжелоИ медленно ступала, и не смелНикто ни двинуться, ни молвить слова.Когда ж за красной аркой ИмператорСкрываться стал, и, точно обезумев,За ним толпою побежали люди,Сбивая и давя друг друга, — яЗа тенью исчезающей егоЛишь в силах был следить, и мне подобныхНемало было… Помню, вечерело,И был неярко озарен весь городБледнозеленым заревом заката,Сиявшим за Адмиралтейством.

За миллионы долгих летНам не утешиться… И наш корабль, быть может,Плывя меж ледяных планет,Причалит к берегу, где трудный век был прожит.

Нам зов послышится с кормы:«Здесь ад был некогда, — он вам казался раем».И силясь улыбнуться, мыМечеть лазурную и Летний сад узнаем.

Помедли же! О, как дышатьЛегко у взморья нам и у поникшей суши!Но дрогнет парус, — и опятьПоднимутся хранить воспоминанья души.

Падает снег, звенят телефоны,Белое небо глядит в окно,Небо, — совсем полотноНад крышей, трубой, ржавой, зеленой.

Есть только смерть, — ни любви, ни веры.Что мне с ними делать теперь?Придет, постучится в дверь,Тихо качнет муфтой серой.

Смотри — суббота. Конец в воскресенье.Белое небо бьет в окно,Ко мне прильнуло оно.Надежда? Надежда? Покой? Спасенье?

Нет спасения, нет покоя,Изольда, я тебя любил,Изольда, я все забыл,Останься, побудь со мною.

Останься, побудь! Дьячки, поклоны,Не страшно, — розы к ногам,А там, — дальше и тамКалендарь, снег, телефоны.

Опять гитара. Иль не сужденоРасстаться нам с унылою подругой?Как белым полотенцем бьет в окноРассвет, — предутренней и сонной вьюгой.

Я слушаю… Бывает в мире боль,Бывает утро, Петербург и пенье,И все я слушаю… Не оттого льЕще бывает головокруженье?

О, лошадей ретивых не гони,Ямщик! Мы здесь совсем одни.По снегу белому куда ж спешить?По свету белому кого любить?

Еще и жаворонков хорНе реял в воздухе, луга не зеленели,Как поступь девяти сестерПослышалась, нежней пастушеской свирели.

Но холодно у нас. И снегЛежит. И корабли на реках стынут с грузом.Под вербой талою ночлегУ бедного костра едва нашелся Музам.

И, переночевав, ушлиОни в прозрачные и нежные долины,Туда, на синий край земли,В свои «фиалками венчанные» Афины.

Быть может, это — бред… Но мнеДалекая весна мечтается порою,И трижды видел я во снеУ северных берез задумчивую Хлою.

И, может быть, мой слабый стихЛишь оттого всегда поет о славе мира,Что дребезжит в руках моихХоть и с одной струной, но греческая лира.

На окраине райской рощиУ зеленоструйной водыУмоляет Ороль Беляра:«О, любимый, не улетай!»

Отвечает Беляр Оролю:«Жди меня у реки Тале.У людей я три дня пробудуИ в четвертую ночь вернусь».

Безутешен Ороль. «НавекиЯ с тобою!» — сказал Беляр,И пылающими губамиОн Ороля поцеловал.

Через синие океаныМетеором летел БелярИ на землю вышел в цилиндре,В лакированных башмаках.

Был до вечера он в Париже,И в огромном цирке емуУлыбнулась из ложи дамаС черным страусовым пером.

Через час он теплые плечи,Медом пахнущие, сжималИ, задыхаясь от блаженства,Еле слышно сказал: «Ороль!»

Ночь редела… Два дня до срока.На рассвете летел БелярЧерез синие океаныМетеором в далекий рай.

Тридцать ангелов в темных ризахНад рекою Тале стоят.«Где Ороль?» — их, изнемогая,Тихо спрашивает Беляр.

Но окованы страхом хоры.Лишь один архангел мечомНа полупрозрачное телоБездыханное указал.

«Небывалое совершилось.Здесь Ороль», — отвечает он.«Но душа его отлетелаДаже Бог не знает куда».

Тридцатые годы, и тени в Версали,И белая ночь, и Нева,И слезы о непережитой печали,И об утешеньи слова,

Ну, что ж, — сочинять человеку не трудно,Искусство покорно ему,Но как это жалко, и как это скудно,И как не нужно никому!

И я говорю: — не довольно ль об этом?Что дальше — закрыто от всех,Но знаю одно, — притвориться поэтомЕсть смертью караемый грех.

Поэт — не мечтатель. И тем безнадежней,И горестней слов ищет он,Чтоб хоть исказить свой торжественно-нежныйИ незабываемый сон.

Печально-желтая луна. РассветЧуть брезжит над дымящейся рекою,И тело мертвое лежит… О, бред!К чему так долго ты владеешь мною?

Туман. Дубы. Германские леса.Печально-желтая луна над ними.У женщины безмолвной волосаРаспущены… Но трудно вспомнить имя.

Гудруна, ты ли это?.. О, не плачьНад трупом распростертого героя!Он крепко спит… И лишь его палачНигде на свете не найдет покоя.

За доблесть поднялась его рука,Но не боится доблести измена,И вот лежит он… Эти облакаЛетят и рвутся, как морская пена.

И лес, и море, и твоя любовь,И Рейн дымящийся, — все умирает,Но в памяти моей, Гудруна, вновьИх для чего-то время воскрешает.

Как мглисто здесь, какая тишина,И двое нас… Не надо утешенья!Есть только ночь. Есть желтая луна,И только Славы и Добра крушенье.

Там вождь непобедимый и жестокийОстановился огненной стеной…Стоит туман. Стоит звезда на востоке.О, Русь, Русь, — далеко она за горой.

Ты на землю лег, сказал: «Надо молиться!Мой первый бой сегодня». И сквозь туманНе поднялась над лесом черная птица,Под облака метнулся аэроплан.

«Тише, тише! Вы видите, солнце село,Теперь уж скоро нам придут помочь.Милостив Бог!» И только река шумела,Да пашню и лес душила темная ночь.

Когда ж стемнело совсем, совсем, и ангел,И ангел — мы видели! — нас закрыл рукой,Маккензен вдруг двинул с холма фалангиПрямо на лагерь, заснувший над рекой.

Огонь, огонь! Я верно в сердце ранен,А ты вскочил на белого коняИ вдруг качнулся тихо… Ваня, Ваня,Ты видишь еще, ты слышишь еще меня?

Боже мой, Боже, за что ты нас оставил,За что ты нас так страшно покарал?Не видно труб и крестов пустой Варшавы,Далеко до полуночи, далеко до утра,И уж рушится все… Лишь вокруг,по склонам и долам,По траве, по реке, по зеленым речным берегамПоднимаются к небу стоятьперед райским престоломТени людей, отстоявших земным царям.

Темнеют окна. Уголь почернел.Не в страсти жизнь, а в истинной свободе.По кабинету от стены к стенеЛунатики, ломая руки, бродят.

Кипит неутолимый водопад,И мостик еле видный перекинут,Чтоб те, кто в доме стонут и горят,Упали в серебристую стремнину.

Любовь, любовь… Слабеет голова,Все о политике бормочут люди,Все повторяют грубые слова,Что в этом доме радости не будет,

А в этом доме будет тишина,Как над пустыми фьордами бывает,Когда огромным фонарем лунаПолярных птиц и море озаряет.

Холодно. Низкие кручиПолуокутал туман.Тянутся белые тучиИз-за безмолвных полян.

Тихо. Пустая телегаИзредка продребезжит.Полное близкого снегаНебо недвижно висит.

Господи! И умирая,Через полвека, едва льЭтого мертвого краяЯ позабуду печаль.

Туман, туман… Пастух поет усталоИсландский брег. И много лебедей.«Где ты теперь? Белей, корабль, белей!Придешь ли ты ко мне, как обещала?»

Так, медленно, Надежда умирала,И тенью Верность реяла над ней,Еще цепляясь за гряды камнейИ бархат горестный немого зала.

Так, в медной буре потрясенных трубЕще о нежности звенели струны,И бред летел с похолодевших губ,

И на скале, измученный и юный,Изнемогая от любви и ран,Невесту, как виденье, ждал Тристан.

Проходит жизнь. И тишина пройдет,И грусть, и по ночам тревога,Но, задыхаясь, нежность добредетБез сил до смертного порога…

Так он не вскрикнул и не поднял глаз,Веселого не молвил слова,Когда комета встала в первый разВ шелку багровом — Гончарова.

Но рокот арф, ночь, и огни, и бал, —Все говорило: нет спасенья.И понял он, и мне он завещалТот блеск кровавый и мученье.

Гуляй по безбрежной пустынеПод нежные трубы зари,Пей воздух соленый и синий,На синие волны смотри.

Пусть остров и радуга снится,А если наскучили сны,Не девушка, нет — Царь-девицаПридет из хрустальной страны.

Но это не жизнь. И когда жеНад бледно-неверной волнойТы парус опустишь и скажешь«Довольно. Пора и домой»?

Качается фонарь. Белеет книга.По вышитым подушкам бледный свет,И томный вздох: «Ах, как люблю я Грига,Ах, как приятен этот менуэт».

Но белым клавишам роняя думы,Любовь свою и домыслы свои,Ты слышишь ли, каким унылым шумомОни, желанные, заглушены?

Сияла ночь. Не будем вспоминатьЗвезды, любви, — всего, что прежде было.Пылали дымные костры, и гладьПустого поля искрилась и стыла.

Сияла ночь. Налево над рекойОстановился мост ракетой белой.О чем нам говорить? Пойдем со мной,По рюмке коньяку, да и за дело.

Сияла ночь. А может быть, и день,И, может быть, февраль был лучше мая,И заметенная, в снегу, сирень,Быть может, шелестела, расцветая,

Но было холодно. И лик луныНасмешливо смотрел и хмурил брови.«Я вас любил… И как я ждал весны,И роз, и утешений, и любови!»

Ночь холодней и тише при луне.«Я вас любил. Любовь еще, быть может…»— Несчастный друг! Поверьте мне,Вам только пистолет поможет.

О, сердце, не бейся, не пой,Опять эти ночи со мной,И снова в пустое окноСмотрю я, — и мне все равно.

Я помню: костры, облака,И вдруг под мехами рукаЧуть тронула руку мою(Как милостыню подают)

И только… И долгих три дняВ испуганной памяти яНе счастье свое берегу,А снег и костры на снегу.

Все понимаю, все — одно сиянье,Снег, облака, костров тяжелый свет,И дым на улицах. Что состраданье!Но и тебе, мой друг, прощенья нет.

За тихий смех «я завтра уезжаю»,И уезжай! — дорога-то легка —За утешения, за то, что знаю,Как нищая душа твоя жалка.

Четвертый раз над этой жизнью(Как солнце, утром в ноябре)Сияет свет, и дни проходят,Чуть озаренные огнем.

Не страшно и совсем не больноСмотреть в холодные глазаИ говорить: «Люблю навеки»,И равнодушно забывать.

Но, правда, вечерами страшно,Когда останешься один,Считать года и сердце слушать,Как тихо старится оно.

За стенами летят, ревут моторы,Ложится снег и фонари горят.И хочется домой. Но, верно, скороПогаснет свет и люди замолчат.

В полупустом театре, чуть белея,У дымно-белых, как луна, воротСтоит прозрачной тенью СаломеяИ с отвращеньем голову берет.

И ей, в снегу холодном и в разлукеС халдейским небом, с голубой звездой,Что радости ей наши, или муки,Иль сноба лондонского сон тупой?

Еще, еще немного краски синейНад ветками, где стонет соловейФарфоровый, и в облаках пришейЛуну печальную на парусине.

Повеял ветер, и деревья гнутся,И никнут лилии, снегов белей…Ты кончил ли? Так позови людей,Пусть очаруются, пусть улыбнутся!

— Вы знаете, — это измена!Они обманули народ.Сказал бы, да слушают стены,Того и гляди донесет.

Ах, нет! Эти шумные флаги,Вы слышите, этот набатШирокий… Гвардейцев к присягеУже повели, говорят.

Ведь это не тучи, а клочьяНад освобожденной Невой…Царь Павел преставился ночью,Мне все рассказал часовой.

Был весел, изволил откушать,С царицей шутил, — через часЕго незлобивую душуАрхангелы взяли от нас.

Вы знаете, эти уликиПугают, — до самого дняРыдания слышались, крикиВ окне голоса, беготня…

Россия! Что будет с Россией!Как страшно нам жить, как темно!— Молчите. Мгновенья такиеИ вспомнить другим не дано.

Жизнь! Что мне надо от тебя, — не знаю.Остыла грусть, младенчества удел.Но так скучать, как я теперь скучаю,Бог милосердный людям не велел.

И если где-нибудь живет и дышитТот, кто навек назначен мне судьбой,Что ж не приходит он ко мне, не слышитЕще не ослабевший голос мой?

Лишь два огромных, черных, тусклых глазаИ два огромных, траурных крылаТень бросили от синих гор КавказаНа жизнь мою и на мои дела.

Едва расслышу я два-три последних слова,Едва взгляну на бледный лоб,И все, и навсегда, недвижно и суровоПод пеленою скроет гроб.

И страшен оттого мне каждый час разлуки,И грустно день за днем встречать,И руки тянутся, беспомощные руки,Блаженство наше удержать.

«Еще, еще минуточку,Повремени, палач!»Поймали в сети уточку,Не вырвешься, — хоть плачь.

Шумит толпа веселая,Сияют небеса.Стальная и тяжелаяНад головой коса.

Три быстрых взмаха молота,Минута… Отче наш!Что счастье, слава! Золото, —И купишь, и продашь.

Но за пустой околицей,На чердаке, в глуши,Чиновник пьяный молитсяЗа упокой души,

Семи царей возлюбленной, —Не помогли цари! —Семью грехами сгубленнойГрафини Дюбарри.

Ax, весна, ax, прекрасное лето,Ax, сияние светлого дня!Друга милого в городе нету,Он надолго покинул меня.

Целовальник божится в трактире,Что, кого не помиловал суд,Поселяют в далекой СибириИли даже в Манчжурью везут.

Оттого-то я слышу ночами,Льют железо, ломают гранит,Вижу, друг мой с моими врагамиВ арестантском халате стоит.

Постаревший в неволе и в муке,Похудевший от дыма и мглы,Поднимает он белые руки,А на белых руках кандалы.

Ах, сестра, золотая гитара,Что нам делать с тобой, — прозвени!У окна, да над шумным бульваром,Да в такие-то ясные дни?

Им счастие даже не снится,И их обмануло оно.Есть в мире лишь скука. ГлядитсяСкучающий месяц в окно.

Пьют чай, разбирают газеты,Под долгие жалобы вьюг,И думают, думают: «Где ты,Теперь, мой забывчивый друг?»

В столовой бьют часы. И пахнет камфарой,И к утру у висков еще яснее зелень.Как странно вспоминать, что прошлою веснойДымился свежий лес и вальдшнепы летели.

Как глухо бьют часы. Пора нагреть виноИ поднести к губам дрожащий край стакана.А разлучиться всем на свете суждено,И всем ведь кажется, что беспощадно рано.

Уже не плакала и не звала она,И только в тишине задумчиво гляделаНа утренний туман, и в кресле у окнаТакое серое и гибнущее тело.

Как дымный парус, жизнь мояУходит, и туман редеет.Уже над морем вечереет,А нет навстречу корабля.

Уже над морем тишина,И солнце тихо потонуло.Чернеют в сумраке акулыВокруг разбитого судна.

Что жадным ветер обещает?Иль слушают теперь они,Как синий берег и огниМатрос в бреду припоминает?

— Поскучай, дружок, поскучай, –Где же вольные твои небеса?Вот у нас сапфиры, парча,Кинематограф и бега.

— Я давно ничего не ищу,И давно ничего не люблю,И зачем напомнил мне тыПро былые мечты мои?

Не хочу любви и вина,Незнакомок, чахлых озер,Потому что все — суета,Все будет один костер.

Ты останься со мною, грусть,И белая Венера-звезда,А людей не хочу… ПустьИ они забудут меня.

Тихо, мирно мы теперь живемИ не ссоримся. Сидим за чаем.Утром соловей поет, потомГраммофон. И все-таки скучаем.

— Это поле — помнишь? — Ватерло?Эти крики — слышишь? — Брабансона…Господи! как тихо, как тепло,Как здесь душно, в этой клетке темной…

После ночь. И лучше помолчать,Правда, лучше. И ведь надо силы,Чтоб завтра новый день начать,Утомительный такой и милый.

Девятый век у северской землиСтоит печаль о мире и свободе,И лебеди не плещут. И вдалиКнягиня безутешная не бродит.

О Днепр, о солнце, кто вас позоветПо вечеру кукушкою печальной,Теперь, когда голубоватый ледВсе затянул, и рог не слышен дальный,

И только ветер над зубцами стенВзметает снег и стонет на просторе,Как будто Игорь вспоминает пленУ синего, разбойничьего моря?

Я думал: вся земля до края —Цветы, моря, степная ширь.Теперь я знаю: есть глухаяИ тихая страна — Сибирь.

Я думал: жизнь — изнеможеньеТревожно-радостных ночей,Теперь я знаю: есть терпенье,Есть окрик пьяных сторожей.

Над нами небо голубое,Простые птицы, облака,Так сердце учится покоюИ учится труду рука.

Уже о прошлом не жалея,Не помня, может, — я и тыГлядим на пену ЕнисеяИ сосен тонкие кресты.

Проходил под лесами. КирпичВдруг сорвался, будто играя…Вот и кончено все… Спи!Это лучшее, что бывает.

Каждый день проносят гроба, —Что здесь было, что еще будет?Точно ястреб степной судьба,А добыча скудная — люди.

Но, забившись под крыши, вновьИ поют, и в шашки играют,И зовут иногда, любовь,Тебя. Потом умирают.

Спаси, Господи, люди твоя.Царь наш милостивый и далекий,Покажи им Твои поля,С тишиною и солнцем легким.

Не в книге прочесть и не в песнях узнатьОб этом, — Бог с ними со всеми, —Но смуглые руки поцеловатьНастанет мне все-таки время.

И будет минута, когда я поймуНестройных судеб совершенство,И жизни «Помедли», скажу, «потомуЧто имя твое — блаженство».

Нам в юности докучно постоянство,И человек, не ведая забот,За быстрый взгляд и легкое убранствоЛюбовь свою со смехом отдает.

Так на заре веселой дружбы с МузойНеверных рифм не избегает слух,И безрассудно мы зовем обузойПоэзии ее бессмертный дух.

Но сердцу зрелому родной и нежныйОпять сияет образ дней живых,И точной рифмы отзвук неизбежныйКак бы навеки замыкает стих.

Когда,Забыв родной очаг и города,Овеянные ветром южным,Под покрывалом, ей уже не нужным,Глядела на Приамовы стадаРыжеволосая Елена,И звонкоплещущая пенаДробилась о смолистое весло,И над волнами тяжелоШел издалека гулкий рев: «Измена».Где были мы тогда,Где былиИ я, и вы?Увы.

Когда,У берега Исландского водаС угрюмым шумом билась,И жалобная песня уносиласьОт обнаженных скал туда,Где медлила вечерняя звезда,По глухоропщущим лесам и по льду,Когда корабль на парусах белей,Чем крылья корнуэльских лебедей,Нес белокурую Изольду,Где были мы тогда,Где былиИ я, и вы?Увы.

Устали мы. И я хочу покоя,Как Лермонтов, — чтоб небо голубое

Тянулось надо мной, и дрозд бы пел,Зеленый дуб склонялся и шумел.

Пустыня-жизнь. Живут и молят Бога,И счастья ждут, — но есть еще дорога:

Ничто, мой друг, ничто вас не спасетОт темных и тяжелых невских вод.

Уж пролетает ветер под мостамиИ жадно плещет гладкими волнами,

А вам-то, друг мой, вам не все ль равно,Зеленый дуб или речное дно?

3аходит наше солнце… Где векаЛетящие, где голоса и дали?Где декорации? Уж полинялиЗемные пастбища и облака.

И я меняюсь. Падает рукаБеспомощно, спокойны мысли стали,Гляжу на эту жизнь, — и нет печали,И чужд мне даже этот звук: тоска.

Но все ж я не подвластен разрушенью.Порою мир одет прозрачной тенью,И по ночам мне страшно иногда,

И иногда мне снится голубоеИ плещущее море, и стадаУ берега моей родимой Трои.

Царь Христос, побудь с нами, Царь Христос, ты нам помоги,Не прожить нам в этом мире, одолели нас враги.Солнце, солнце в вольном небе, как фонарь, гори и пылай,Озари по грехам и горю путь далекий в небесный рай!Что, Алеша, о чем ты просишь? Лучше б в городе погулял.Пелагея Львовна сына от уныния берегла.Тихо рос он, один, играя с собачонкою у пруда,Или серый замок из глины с трехоконной башней лепил.А теперь, не ребенок боле, — восемнадцатый год пошел —Как береза у опушки, все тянулся и молчал.Иногда за огороды уходил и там, у реки,На широком и теплом камне, будто мертвый, в небо глядел.Тихо стелются Божьи реки, воздух северный чист и свеж,Тихо облако в небе тает, точно ангельская душа.Возвращался. Пылили овцы. Уж над лесом стоит звезда.«Что ты, рыбу ловил, что ли?» У подгнившего плетняПелагея Львовна сидела и, скучая, сына ждала.«Нет, я в поле был, мама», — отвечал он и шел к себе,И потом, сквозь щелку двери, до полуночи иногдаБыло видимо мерцанье восковой дрожащей свечи.«Что ж, молитва угодна Богу, только странно это мне,В эти годы!» А Алеша, улыбаясь, слушал мать.Ой, весна, ой, люди-братья, в небе серые облака,Ой, заря над лесом, ветер — все в темнице Господней мы!Белый город Вологда наша, на окраине тишина,Только стройный звон колокольный, да чирикают воробьи.Вьется речка, блестит на солнце, а за речкой лес, холмы.За холмами мир вольный, — но Алеша не знал о нем.Знал пустое, — что соседка продала на базаре кур,Л уряднику на почте заказное письмо лежит.Да и Пелагея Львовна не умнее сына была,Не в гимназии училась — у Воздвиженской попадьи.Всякий люд идет дорогой, — проезжают в тройках купцы,И с котомками богомольцы, и солдаты на войну.Из обители далекой к Троице-Сергию инок шел,Попросил приюта в доме, отдохнуть и хлеба кусок.В мае ночи коротки, белы, стихнет ветер, небо горитИ плывет звезда-Венера по сиящим морям.Все о доле монастырской, о труде монах говорил,А Алеша о мире думал и заснуть потом не мог.Что за жизнь! Заря, сосны, золотые колокола.Уходя, утешил инок Пелагею Львовну, сказал:«Сын ваш чист и душой, и телом… Тщитесь, матерь, его сберечь».А она лишь улыбнулась — «Знаю, славный мальчик он,Неиспорченный он и скромный, — только ведь не помощник мне!»И не знала, не угадала в материнском сердце своем,Что врата грядущей печали ей захожий монах открыл.

Был напротив через канаву с голубыми ставнями дом,Пустовал пять лет, а нынче и ему нашелся жилец.Из Москвы Ильина—купчиха наняла за пятьсот рублей,И малиновый сад при доме, доходивший до реки.Не понравилась купчиха в околотке никому,Было гордости в ней много, не ответит и на поклон,Говорят, из Москвы бежала от суда и славы плохой,Мужа там зарезала, что ли, и любовников завела.Непонятны дела на свете, начала теперь замечатьПелагея Львовна, будто веселее Алеша стал.Подойдет вдруг, поцелует, говорит, что жить хорошо,А однажды — и вспомнить дивно! — «Очи черные» он запел,И все чаще, и все дольше пропадал, гуляя в полях.Раз обмолвилась о купчихе, а Алеша и покраснел,И сказал: «Не надо, мама, осуждать». И смутясь ушел.С той поры Пелагея Львовна стала спрашивать и следить,Не беседует ли мальчик с Ильиною — храни Господь! –И куда он исчезает, где скитается по часам.Вечер теплый был, ясный, пели жаворонки в полях,Розовело над лесом небо, будто рая горнего брег.Под забором, таясь в бурьяне и в сиреневых кустах,Пелагея Львовна тихо подглядеть за сыном шла.И увидела: Алеша у широких белых березПод холмом остановился, озираясь по сторонам.Из глухого переулка, не скрываясь и не спеша,Вышла женщина, — Алеша ей навстречу побежал,А она его лениво потрепала по плечу,За собою в лес темный по тропинке увела,Шалью черною покрыта, и далеко, не разглядеть,Но хмельную шалую поступь и движения белых рукПелагея Львовна знала. И с тревогой в сердце онаНа закат и лес глядела, будто райский огненный брег.Уж во тьме пришел Алеша, через кухню к себе прошел,Даже матери доброй ночи перед сном не пожелал,А она, сама не зная, как ей к делу приступить,Фитилек вошла поправить у «Спасителя на водах»,«Поздно, мама, ты легла бы!» Покачала головойИ на сына она взглянула — «Ах, Алеша, не хорошиОт родимой матери тайны. Ты, Алеша, это брось».Рассердилась потом и долго — уж совсем начало светать —Слезы горькие утирала о сиротской доле своей.А Алеша лежал. И молча он укоры слушал ее,Только раз вздохнул: «Мама! Ты ее не осуждай».Но когда, устав от жалоб, Пелагея Львовна ушла,На крючок закрыл он двери в свою комнату, и тамБыло слышно — помощи молит — «Царь Христос, прости меня!Царь Христос, меня помилуй и что делать мне, научи».И, подслушав слова такие, Пелагея Львовна совсемУспокоенная заснула, — нет, Алеша добрый сын,И ей снилось, что Алеша уже вырос, богатым сталИ на площади у собора зеленную лавку открыл.

Снова к вечеру посвежело, снова мальчик гулять пошелВ поле. Может быть, и в рощу, — только видела, что один.Что же — лето на исходе, отчего не погулять,Может также и знакомство благородное свести.Очень поздно. Нет Алеши. Уж десятый час пробил.И совсем стемнело. Странно, — где теперь ему пропадать.А у Ильиной напротив ставни сторож давно закрыл,Значит, дома озорница, верно, картами занята,Подглядеть в окошко можно. Пелагея Львовна пошлаЧерез дорогу, озираясь, чтоб никто не видел ее.Залилась дворняжка, звякнул под ногой осколок стекла,Три окна широких были в сад малиновый отперты.Под стеной, на красном диване, низко голову опустив,И лишь руки перебирая, не дыша Алеша сидел,А по комнате, как тигрица, в черном платье и кружевах,Ильина ходила, будто и не глядя на него.Сбились косы, на лоб нависли, и румянец — майский цвет —Разлился — наверно, красок привезла она из Москвы.«Право, вы совсем не мужчина». Напевая, подошлаИ к Алеше села, руку на плечо положила ему,А рука бела, и кольца переливчатые горят.«Завтра утром я уеду, — как хотите, или здесьОставайтесь до снегу, или…» И склонилась вдруг к нему:«Что же, любишь, любишь?» Алеша — будто это и колдовство —Улыбнулся, голову поднял и ответил тихо: «Люблю».«Ну, так завтра, на рассвете…» Но не стала таких речейПелагея Львовна слушать, убежала к себе домой,И со злобой ждала Алешу, и заснула, не дождалась,И сквозь дрему только помнит, сын к ней в спальню ночью вошел,Еле двигаясь, и руками, как юродивый, разводя.«Что, Алеша?» А он не скоро, будто и совсем в забытьи,Подошел: «Но как же, мама, обещание мне забыть?»Пелагея Львовна даже и ответить не собралась,Лишь подумала: «Надо будет завтра батюшку позвать»,А потом опять заснула беспокойным сном онаИ под утро слышала, будто кто-то бродит и поетПеснопения, как бывает, пред отходом души поют,И калитка скрипит, а может, это только снится ей,Иль к соседу больную внучку из Архангельска привезли.Встала утром. Нет Алеши. Дверь на улицу отперта.Рассердилась и с обедом не хотела подождать,Но Алеша не вернулся, да и к ужину не пришел.Лишь когда совсем стемнело, Пелагея Львовна вдругПоняла, что Ильиною обольщен был мальчик вчераИ с любовницей своею на машину убежал.Сразу бросилась к купчихе, чуть звонок не оторвала,И на заспанную девку накричала. — И в ответУслыхала, что нет хозяйки, неизвестно ни где она,Ни когда вернется, — верно, не вернется она совсем.Тут и стало матери ясно, что Алеша ее обманул,И на старости одинокой на весь город осрамил.Дом со свечкою осмотрела, поискала и в садуПелагея Львовна, после и к друзьям она пошла.«Нет, подумайте, родные, не ждала я такой беды».Кто смеялся, а кто и плакал, но никто не мог сказать,Убежала куда купчиха, — надо думать, что в Москву,А в Москве дьячков племянник частным писарем состоит,Может он найти Алешу, только город ведь большой,И почтарь, а он ученый, рассудительный человек,Говорит, американский пароход Алешу увез.Хлопотала и сердилась Пелагея Львовна, но всеВремя долгое умиряет, проскучала четыре дня,А потом и догадалась, что Господь ее наказалЗа грехи или за ропот, а Алеша вернется к ней,И знакомые навещали, убеждали слез не лить,А, постившись до Успенья, губернатору написать,Утешенье — врач искусный, — Пелагея Львовна опятьПрогуляться вышла в рощу за морошкою и в грибы.

Вянет поле, трава желтеет, солнце падает в облаках,И на ветках у опушки переругиваются грачи.Но в лесу темно, глухо, — только сучья захрустятПод ногами, да лист мертвый, точно золото, упадет.Еще слышен звон протяжный, долетают и голоса.А за вытоптанным оврагом только сумрак и тишина.Но грибов совсем немного, лишь опенки да грузди,Что в них толку? Есть поляна, за Кирилловским родником,Там, куда ни оглянешься, все белеют боровики.Путь далекий, но решила одинокая пойти.Что сидеть в пустом доме, только грех один, тоска.Ночь уж близится, над лесом разлилась, как море, заря,Но в лесу зари не видно, ветви черные переплелись.Источает дух прохладный, под листвою преет земля,И покой нисходит в душу, и врачует ее… И вдругТак за пнями, за белой березой,