Евгений Евтушенко - Почти напоследок Страница 7

я стану еще одней.

Наверно, с течением лет

пойму, что меня уже нет.

Наверно, с теченьем веков

забудут, кто был я таков.

Но лишь бы с течением дней

не жить бы стыдней и стыдней.

Но лишь бы с течением лет

двуликим не стать, как валет.

И лишь бы с теченьем веков

не знать на могиле плевков!..

восьмилетний поэт

На перроне, в нестертых следах Пастернака

оставляя свой след,

ты со мной на прощанье чуть-чуть постояла,

восьмилетний поэт.

Я никак не пойму — ну откуда возникла,

из какого дождя,

ты, почти в пустоте сотворенная Ника,

взглядом дождь разведя?

Просто девочкой рано ты быть перестала,

извела себя всю.

Только на ноги встала и сразу восстала

против стольких сю-сю.

Ты как тайная маленькая королева.

Вы с короной срослись.

Все болезни, которыми переболела,

в лоб зубцами впились.

Я боюсь за тебя, что ты хрустнешь, что

дрогнешь.

Страшно мне, что вот-вот

раскаленпой короны невидимый обруч

твою челку сожжет.

Карандаш в твоих пальчиках тягостней жезла,

из железа — тетрадь.

Тебе нечего, если у ног твоих бездна,

кроме детства, терять.

Может, это спасение на беспоэтьи,

если, словно со скал,

прямо в пропасть поэзии прыгают дети,

заполняя провал?

Если взрослые пропасти этой боятся,

дети им отомстят.

Неужели Гомера нам выдвинут ясли

и Шекспира — детсад?

Дети — тайные взрослые. Это их мучит.

Дети тайные — мы.

Недостаточно взрослые мы, потому что

быть боимся детьми.

На перроне, в нестертых следах Пастернака

оставляя свой след,

ты вздохнула, как будто бы внутрь простонала,

восьмилетний поэт.

Ты рванулась вприпрыжку бежать по перрону,

но споткнулась, летя,

об уроненную на перроне корону,

вновь уже не дитя.

И с подножки глаза призывали на поезд

в жизнь, где возраста кет.

До свидания! Прыгать в твой ноезд мне поздно,

восьмилетний поэт.

краденые кони

Ш. Нишнианидзе

Травы переливистые,

зенки черносливнстмс,

а на сахар —

с первого куска.

Если копи краденые,

значит, богом даденные,

это конокрадов присказка.

В городе Олекминске

слышал я о ловкости

конокрада Прохора Грязных.

Он имел бабеночку,

а она избеночку

в голубых наличниках резных.

Было там питейное

заведенье ейное

с европейской кличкой «Амстердам».

Под пудами Прохора

ночью она охала,

дозволяя все его пудам.

Жилища да силища —

лучшая кобылища

изо всех, что Прохор уводил.

Так сомлела, зиачитца,

от любви кабатчица,

что с ума сходила без удил.

Он ей — шоколадочек,

а она — лошадочек,

гладеньких и сытых —

без корост.

Он ее подкладывал,

а потом подгадывал

слямзить из-под носа

конский хвост.

Дрых купец одышчиво,

ерзал бородищею

между двух наливистых грудей,

и, с причмоком цыкая,

Прохор вроде цыгана

уводил купецких лошадей.

Жгла по-нехорошему

ненасытность Ирошнна,

у него скакал в руках стакан,

и дошел от жжения

аж до разложения —

крал коней он даже у цыган.

Эта пара ленская,

в жадности вселенская,

по ночам кайлила

год-другой,

и под монополией

вырыла под пол ие,

чтобы конь входил туда с дугой.

Прохор полз улнточкой,

ну а был улизчивый

улизнуть умел — да еще как,

и влетала классная

троечка атласная

с бубенцами прямо под кабак.

Мешковиной ржавою

затыкал он ржание,

а когда облавы и свистки —

быстро, без потепия

обухом по темепп,

и на колбасу шли рысаки.

И под ту колбасочку

свою водку-ласочку

пьяницы челомкали в тоске.

Вот какое дамское

блюдо амстердамское

подавали в русском кабаке!

Справедливость Прохора

шкворнями угрохала;

по башке добавили ковшом,

а его любовницу,

кралю-уголовницу,

в кандалах пустили нагишом.

Магдалина ленская,

вся такая женская,

к чалому привязана хвосту,

шла она без грошика

и шептала «Прошенька!»

конокраду,

будто бы Христу.

...До сих пор над Леною,

рядом с нятистениою

чудом уцелевшею избой

сквозь шальную дымочку

в неразним-обнимочку

шляется любовь,

а с ней разбой.

Я не сплю в Олекминске,

будто бы поблескивает

ножичками Прошкнна родня,

будто лживо-братские

руки конокрадские

бубенцы обрезали с меня.

А когда метелица

вьюгою отелится —

в знобких завываниях зимы

чудится треклятое

ржание зажатое

краденых коней из-под земли...

фанаты

Фанатиков

я с детства опасался,

как лунатиков.

Они

в защитных френчах,

в габардине

блюджинсовых фанатов породили.

Блюджинсы —

дети шляпного велюра.

Безверья мать —

слепая вера-дура.

Фанат —

на фанатизм карикатура.

И то, что было драмой,

стало фарсом —

динамовством,

спартаковством,

дикарством,

и фанатизм,

скатясь до жалкой роли,

визжит, как поросенок,

на футболе.

Ушли фанатики.

Пришли фанаты.

Что им бетховенские сонаты!

Их крик и хлопанье:

«Спартак! Спартак!»

как пулеметное:

«Так-так-так».

Орут подростки,

визжат девчонки:

«Ломай на доски!

Врезай в печенки!»

Шалят с хлопушками,

пьяны от визга,

не дети Пушкина,

а дети «диско»,

и стадионы

с их голосами

как банки вздувшиеся

с ивасями.

Что сник болельщик,

пугливо зырищип,

с родной,

запазушной,

бескозырочной?

Что вы мрачнеете,

братья Старостины?

Вам страшноватенько

от этой стадности?

Идут с футбола,

построясь в роты,

спортпатриоты —

лжепатриоты.

Идут блюджинсовые фанаты.

В руках —

невидимые гранаты.

Неужто в этом вся радость марша

толкнуть старушку:

«С пути, мамаша!»

Неужто в этом

вся тяга к действию —

ногой отшвыривать

коляску детскую?

На шарфах, шапочках

цвета различные,

а вот попахивают коричнево.

Звон медальонов

на шеях воинства.

Чьи п них портреты —

подумать боязно.

Идут фанаты,

так закаленной,

какой —

мне страшно сказать —

колонной...

Л ты,

мальчишечка пэтэушный,

такой веснушный

и простодушный,

зачем ты вляпался,

нвасек,

во все, что, видимо, не усек!

Беги, мальчишечка,

свой шарфик спрятав,