Алексей Прасолов - Лирика Страница 7

Если бы рядом с ним был любимый и любящий человек!..

И вот наконец радостная весть: "Я не один. За другим столом сидит человек по имени Рая Андреева и читает Шиллера — скоро летняя сессия, а она — заочница ВГУ (Воронежский госуниверситет. — М.Ш.). Работает в нашей газете; в апреле мы скрепили свой союз…"

А холод коллег по литературному цеху оставался. Передо мной письма Алексея 1969 года.

Начало года. Поиски работы. "Кругом глухо, не знаю, что деется на воронежском Парнасе. Литсреда — штука тяжёлая, и если что родится в тебе, то только вне её. Ладно, к чёрту. Потчую тебя стихами!"… Прекрасна эта строка на фоне "глухоты кругом"!..

"В Воронеже в будущем году должна выйти моя книжка "Во имя твоё" — вся новая, сорок стихотворений. Москва в плане утвердила, договор оформлен, но деликатнейший Андрей Гаврилович (Долженко, тогдашний директор издательства. — М.Ш.) с обворожительной улыбкой мурыжит мою душу вот уже которй раз, не выдавая 25 процентов аванса (положенные при подписании издательского договора. — М.Ш.). Вот и существуй в мире — прекрасном и яростном". В 1970 году книжка "Во имя твоё" так и не вышла…

В 1970 году Алексей Прасолов обращается с письмом в правление Союза писателей РСФСР: "…Я поэт, имею три сборника стихов… работаю над новой книгой… Работа в газете у меня на первом месте, литературное творчество — на втором. Ладно уж, ночь зато моя. Но ночью негде работать: я живу с женой на частной квартире… в перспективе (насчёт квартиры. — М.Ш.) пока ничего нет. Скоро у нас будет ребёнок, жить в таких условиях и писать невозможно. В Воронежской писательской организации лежит уже не первое моё заявление о квартире. Не первый раз я слышу посулы. И только…"

С этим письмом я, будучи консультантом правления, пошёл к его председателю. Было послано письмо Воронежскому областному руководству. Были звонки в обком партии, в отделение Союза писателей.

Ходатайство вело к успеху.

Когда Алексей получил квартиру, позвонил. В трубке слышалось тяжёлое дыхание. "Знаешь, я как-то и радости не испытываю. Но она придёт, радость… Рая скоро разрешится… В конце года ждём наследство…"

Помолчал и добавил, мне почудилось — улыбаясь: "Если будет сын, назову твоим именем…"

Я сказал ему "спасибо, Алёша", и никак не мог предположить, что близок… близок уход его…

Исполнилось его предчувствие-предсказание.

    Я умру на рассвете,    В предназначенный час.    Что ж, одним на планете    Станет меньше средь нас.    Окруженье всё туже,    Но, душа, не страшись:    Смерть живая — не ужас,    Ужас — мёртвая жизнь.

Да, наверное, никто не предполагал… А думал ли он сам о петле?.. Видимо, да. Отсюда — "предназначенный час"… Неужели он предчувствовал ещё большую разобщённость людей?.. Позже я слышал, что ему предстояла операция в связи с болезнью лёгких…

Через двенадцать лет вышла наиболее полная книга, в которой Алексей Прасолов предстал крупным поэтом, мыслящим критиком, автором глубоких писем, особенно — к жене.

Но это уже после смерти… "Ах, медлительные люди! Вы немножко опоздали…" А ведь как он стремился к вам!

    В осеннем поле и в лесу,    С лучом янтарным шествуя,    Я к людям утро донесу    Прозрачным и торжественным.

В одном из писем к жене Алексей вспоминает стихи "Благословляю всё, что было…". И говорит: "Всё — как бы о себе, о тебе. А.Блок. И это для меня — препятствие. Слишком близка жизнь моего сердца и разума его жизни…" Да, А.Блок близок Алексею. И, пожалуй, ахматовское определение А.Блока подходит и к его наследнику. Алексей Прасолов — тоже "трагический тенор эпохи".

Как-то он в письме сказал: "У меня перемен никаких. Ищу выход…" Выход для себя как человека он нашёл скорбный. Но он избежал участи сегодняшнего выживания. Для него живая смерть не была ужасом. Ужасом была — мёртвая жизнь.

Владимир Бондаренко

Опаленный взгляд Алексея Прасолова

Он, как никто другой, лучше Заболоцкого, лучше Вознесенского мог по-настоящему оживлять, одухотворять индустриальный пейзаж.

    И не ищи ты бесполезно    У гор спокойные черты:    В трагическом изломе — бездна.    Восторг неистовый — хребты.

    Здесь нет случайностей нелепых:    С тобою выйдя на откос,    Увижу грандиозный слепок    Того, что в нас не улеглось.

Впрочем, он и сам многие годы рос в нём, в этом индустриальном пейзаже, как бы изнутри него, скорее временами был не частью человеческого общества, а частью переделочного материала земной материи. По крайней мере, это была какая-то новая реальность:

    Дикарский камень люди рушат,    Ведут стальные колеи.    Гора открыла людям душу    И жизни прожитой слои….

    Дымись, разрытая гора.    Как мертвый гнев —    Изломы камня.    А люди — в поисках добра —    До сердца добрались руками.

    Когда ж затихнет суета,    Остынут выбранные недра,    Огромной пастью пустота    Завоет, втягивая ветры.

    И кто в ночи сюда придет,    Услышит: голос твой — не злоба.    Был час рожденья. Вырван плод,    И ноет темная утроба.

Здесь уже какая-то индустриальная мистика, сакральная пляска дикарей после крушения сильного противника. И уважение поверженной горы, и некий остаточный страх перед нею, и радость от рожденного плода…

Путь Сергея Есенина или Николая Рубцова был изначально для него отрезан тюремными сроками. В лагере, то в одном, то в другом — его абсолютной реальностью становилась жизнь индустриального рабочего. Кирпич был ему роднее дерева:

    Ведь кирпич,    Обжигаемый в адском огне, —    Это очень нелегкое    Древнее дело…

    И не этим ли пламенем    Прокалены    На Руси —    Ради прочности    Зодческой славы —    И зубчатая вечность    Кремлёвской стены,    И Василья Блаженного    Храм многоглавый.

Деревенское из него достаточно быстро выветрилось, хотя и родился он 13 октября 1930 года в селе Ивановка Кантемировского района Воронежской области.

Писать, как и все, он начал достаточно рано, но я согласен с В. М. Акаткиным, который в предисловии к наиболее полному сборнику его посмертных стихов, вышедшему в Воронеже в 2000 году, пишет: "Начальные опыты Прасолова… — это скорее отклики на официальную литературу, на советскую общественную атмосферу, чем лирическое самовыражение или попытка создать оригинальный образ мира”.

    Если жизнь прекрасна,    Весела, светла,    Надо, чтоб и песня    Ей под стать была…

Кстати, если бы не тюрьма, вполне может быть, мы и не получили бы изумительного поэта. Посмотрите его ранние газетные стихи: так, еще один газетный писака, что годами обивают пороги редакций. Впрочем, многие к Прасолову так и относились, как к газетному писаке — до смерти. Некая наивность социального бодрячка, может быть, и оправдывающего свою наивность зарешёточным миром — мол, там-то, вне лагеря, идет всё прекрасно и весело, — у Алексея Прасолова продолжалась чуть ли не до самых последних дней жизни. По крайней мере, странно от бывалого зэка услышать вдруг такие стихи:

    И вот настал он, час мой вещий.    Пополнив ряд одной судьбой,    В неслышном шествии сквозь вечный    Граниту вверенный покой    Схожу под своды Мавзолея.    Как долго очередь текла!

    ……………………………….

    Где с обликом первоначальным    Свободы, Правды и Добра    Мы искушеннее сличаем    Своё сегодня и вчера.

Это уже написано в 1967 году. И написано не в угоду кому-то — из внутренней потребности своей души. Он же никогда не был комиссарствующим поэтом типа Роберта Рождественского. Он не писал стихотворные "паровозы” в угоду лагерному начальству. Он сам был таким, убежденным землеустроителем. Он вообще редко кого слушался в своей жизни. Был откровенным отшельником и одиночкой, но какие-то социальные коммунистические прописи прямо из лагерных тетрадок уверенно и упоённо нес своему народу и миру. И этим он тоже удивительно схож с Андреем Платоновым, который, несмотря на всю карательную критику и даже несмотря на свой "Котлован”, оставался до конца жизни социальным утопистом. Скажем, у Алексея Прасолова — то же стихотворение, посвящённое Анхеле Алонсо. Это же в советском карательном лагере и уже в конце смены взялись разгружать зэки ещё один дополнительный вагон с кубинским сахаром.