Николай Майоров - Избранное Страница 7

1938

Осень

Кончался август. Ветер в грушибросал предутреннюю дрожь.И спелый колос грустно слушал,как серп жевал сухую рожь.

Рябины красными кистямисвисали ниже над землёй.Качались ивы над домами,заплакав ржавою слезой.

Но с каждым днём всё холодало.Темней и глуше день от дня.И осень рыжим одеяломпокрыла тощие поля…

1936

Д. Цуп. В мастерской художника

Художник

Ник. Шеберстову

Одно художник в сердце носит:на глаз проверенным мазкомпейзаж плашмя на землю   броситьи так оставить. А потомвсё взвесить, высчитать,   измерить,насытиться ошибкой всласть,почти узнав, почти поверив,к концу опять в безверье впасть.И так все дни.   И с риском равнымбыть узнанным, взглянуть в окно.Весь мир   принять вдруг за подрамник,в котором люди — полотно.И дать такую волю кисти,так передать следы земли,чтоб в полотне живые листьяшумели, падали, цвели.

1939

Волк

Когда раздался выстрел, онещё глядел в навес сарая,в тот гиблый миг не понимая,что смерть идёт со всех сторон.

Он падал медленно под креномкосого резкого угла.Ещё медлительней по венамкровь отворённая текла.

Сбежались люди, тишь нарушивплевком холодного ствола.А под его тяжёлой тушейуже проталина цвела.

И рядом пыж валялся ватныйу чьих-то в мех обутых ног,и потеплел — в багровых пятнах —под тёплой лапою ледок…

Уже светало. Пахло хлебом,овчиной, близким очагом.А рядом волк лежал и в небосмотрел тоскующим зрачком.

Он видел всё: рассвет и звёзды,людей, бегущих не спеша,и даже этот близкий воздух,которым больше не дышать.

Голодной крови тёплый запахтревожил утреннюю рань,и нервно сокращалась в лапахрывками мускульная ткань.

Бежали судороги в теле,в снег ртутью падала слеза,а в небо синее смотрелибольшие серые глаза…

1938

«Я знал тебя, должно быть, не затем…»

Я знал тебя, должно быть, не затем,Чтоб год спустя, всему кладя начало,Всем забытьём, всей тяжестью поэм,Как слёз полон, ты к горлу подступала,

Чтоб, как вина, ты после долго жглаИ что ни ночь — тобою б только мнилось,Чтоб лишь к концу, не выдержав, моглаОставить блажь и сдаться мне на милость,

Чтоб я не помнил этой тишины,Забыл про сон, про небо и про жалость,Чтоб ни угла, ни окон, ни женыМне на твоей земле не оставалось.

Но всё не так. Ты даже знать не можешь,Где началась, где кончилась гроза.Не так солжёшь, не так ладонь положишь,Совсем по-детски поглядишь в глаза.

А я устал. За мною столько лестниц.Я перешёл ту верную межу,Когда все мысли сходятся на песне,Какой, должно быть, вовсе не сложу.

1939

В Михайловском

Смотреть в камин. Следить, как угольСтал незаметно потухать.И слушать, как свирепо вьюгаСтучится в ставни.   И опятьПеребирать слова, как память,И ставить слово на реброИ негритянскими губамиТрепать гусиное перо.Закрыть глаза, чтоб злей и резчеВставали в памяти твоейСтихи, пирушки, мир и вещи,Портреты женщин и друзей,Цветных обоев резкий скос,Опустошённые бутылки,И прядь ласкаемых волосЗабытой женщины, и ссылки,И всё, чем жизнь её пестра,Как жизнь восточного гарема.…И досидеться до утраНад недописанной поэмой.

1937

Гоголь

…А ночью он присел к каминуи, пододвинув табурет,следил, как тень ложилась клиномна мелкий шашечный паркет.

Она росла и, тьмой набухнув,от жёлтых сплющенных иконшла коридором, ведшим в кухню,и где-то там терялась. Онперелистал страницы сноваи бредить стал. И чем помочь,когда, как чёрт иль вий безбровый,к окну снаружи липнет ночь,когда кругом — тоска безлюдья,когда — такие холода,что даже мёрзнет в звонком блюдевечор забытая вода?

И скучно, скучно так емусидеть, в тепло укрыв колени,пока в отчаянном дыму,дрожа и корчась в исступленьи,кипят последние поленья.

Он запахнул колени пледом,рукой скользнул на табурет,когда, очнувшися от бреда,нащупал глазом слабый светв камине. Сердце было радотой тишине.Светает — в пять.Не постучавшись, без докладаворвётся в двери день опять.

Вбегут докучливые люди,откроют шторы, и тогдавсё в том же позабытом блюдечуть вздрогнет кольцами вода.

И с новым шорохом единымрастает на паркете тень,и в оперенье лебединому ног её забьётся день…

Нет, нет, — ему не надо света!Следить, как падают дрова,когда по кромке табуретарука скользит едва-едва…

В утробе пламя жажду носитзаметить тот порыв один,когда сухой рукой он броситглухую рукопись в камин.

…Теперь он стар. Он всё прощаети, прослезясь, глядит туда,где пламя жадно поглощаетлисты последнего труда.

1939

Его герои

Здесь подлецы и казнокрады,свиные рыла и подлог.Чинуши, ждущие награды,царя владетельный сапог.Здесь городничих легионысуды негласные вершат.Здесь мелких тварей миллионывприпрыжку в ведомства спешат.Секут детей. Считают деньги.Сбивают цены. Спорят. Лгут,бород заржавленные веникиуткнув в свой приторный уют.Здесь держиморды с их замашкой.Здесь даже вор бывает прав.Здесь сам Ноздрёв играет в шашкии шашки пичкает в рукав……И сколько их,пустых святош,среди отъявленных уродов,один с другим, как капля, схож![13]

1938

История

Она пропахла пылью вековою,ветрами лет. И ныне на меняглядит бумагой древней гербовою,случайно уцелевшей от огня.А было всё:   и зябких листьев вздохи,и сабель свист, и шёпот конопли.Как складки лба, изрытые отрогилегли в надбровья сплюснутой земли.

Прошли века. Но ночью вдруг я внемлю:вновь душу рвёт нам азиатский гик…И тишина… И падают на землюмои густые, твёрдые шаги.

1936

В солдатчине

Ему заткнули рот приказом:не петь. Не думать. Не писать.И мутным, словно лужа, глазомза ним стал ротный наблюдать.Здесь по ночам стонали глухосолдаты, бредили. А днёмучили их махать ружьёми били их наотмашь в ухо,так, чтобы скулу вбок свело,чтоб харкать кровью суток пять,чтоб, срок отбыв, придя в село,солдату было что сказать.Но иногда роились слухи,как вши в рубахе. Каждый мог,напившись огневой сивухи,сказать, что он — солдат и бог.Их шомполами люто били.Они божились и клялись.С глазами, словно дно бутыли,садились пить.   И вдруг — дрались.

Но вопреки царям и датам,страданьем родины горя,под гимнастёркою солдатаскрывалось сердце кобзаря.

1937

Отцам

Я жил в углу. Я видел только впалостьОтцовских щёк. Должно быть, мало знал.Но с детства мне уже казалось,Что этот мир неизмеримо мал.

В нём не было ни Монте-Кристо,Ни писем тайных с жёлтым сургучом.Топили печь, и рядом с нею приставПерину вспарывал штыком.

Был стол в далёкий угол отодвинут.Жандарм из печки выгребал золу.Солдат худые, сгорбленные спиныСвет заслонили разом. На полу —Ничком отец. На выцветшей иконеКакой-то бог нахмурил важно бровь.Отец привстал, держась за подоконник,И выплюнул багровый зуб в ладони,И в тех ладонях застеклилась кровь.Так начиналось детство…Падая, рыдая,Как птица, билась мать.И, наконец,Запомнилось, как тают, пропадаютВ дверях жандарм, солдаты и отец…А дальше — путь сплошным туманом застлан.Запомнил: только плыли облака,И пахло деревянным масломОт жёлтого, как лето, косяка.Ужасно жгло. Пробило всё навылетЖарой и ливнем. Щедро падал свет.Потом войну кому-то объявили,А вот кому — запамятовал дед.

Мне стал понятен смысл отцовских вех.Отцы мои! Я следовал за вамиС раскрытым сердцем, с лучшими словами,Глаза мои не обожгло слезами.Глаза мои обращены на всех.

1938