Анар Азимов - Записки из Книги Лиц Страница 7

— Какой у вас первый вопрос? — спросил тот, что с трубкой.

— Кумулятивизм.

— Мы слушаем.

— «Кумулятивизм — методологическая установка философии науки, согласно которой развитие знания происходит путем постепенного добавления новых положений к накопленной сумме истинных знаний. Это упрощенное понимание развития знания абсолютизирует момент непрерывности, исключает качественные изменения, отбрасывание старого, опровергнутого знания. К. возник» — я хотел сказать — кумулятивизм «возник как некритическое обобщение практики описательного естествознания и идеала дедуктивного рассуждения. Гносеологическая основа кумулятивизма — идея непрерывности познавательного опыта и понимание заблуждения как чисто субъективного момента познания, связанные с метафизической концепцией развития.»

Он сделал паузу. Его, казалось, внимательно слушали, особенно ассистент в дымчатых очках. Он перевел дух и продолжил:

— «Эмпиристская версия кумулятивизма отождествляет рост знания с увеличением его эмпирического содержания, рационалистическая — трактует развитие знания как такую последовательность абстрактных принципов и теоретических объяснений, каждый последующий элемент которой включает в себя предыдущий. В современной методологии науки кумулятивизму противопоставляется несоизмеримости теорий тезис» — я хотел сказать — тезис несоизмеримости теорий, «а также диалектическая концепция развития знания.» [1]

Несколько мгновений сохранялось полное молчание. «-Мы — я и мой коллега мистер Баркер — хотим вам задать один и тот же вопрос.

Мистер Эмберли почуял недоброе. У него забегали глаза и судорожно задергалось лицо.

— Какой вопрос?

— Только один: куда вы дели трупы?

Эмберли с хриплым воем вскочил на ноги, судорожно хватая воздух костлявыми руками. Рот у него открылся; он был похож теперь на какую-то жуткую хищную птицу. Он рухнул обратно на стул и прикрыл рот ладонью, как бы подавляя кашель. Холмс, словно тигр, прыгнул на него и вцепился ему в глотку, силой пригнув его голову вниз. Из разомкнувшихся в удушье губ выпала белая таблетка.» [2]

— Ватсон, вы были сегодня рассеянны, это на вас не похоже. Да оставьте вы в покое эту черную маску, вся уже истрепалась…

Сдав Эмберли подоспевшим полицейским, все трое вышли из комнаты, прошли по тускло освещенному коридору, почти в кромешной темноте спустились на третий этаж, потом так же на второй — и так же на первый, прошли теперь уже ярко освещенным коридором и по коротенькой лесенке спустились, наконец, в подвал. Здесь было два пути: направо и налево. Они пошли направо и заняли свободные кабинки. Всего кабинок было четыре.

— Как мало нужно человеку для счастья, — пошутил Холмс, застегиваясь.

Его спутники тоже вышли и стали застегиваться, машинально прислушиваясь к одинокому и долгому журчанию неизвестного завсегдатая.

До взрыва оставалось полторы минуты.

Посвящение

Вокруг да около ходят Умненькие Ребятишки. Трудно сказать точно, сколько их, но скорее всего шестеро, а вот ходят они всегда как один.

Тихо-тихо скребется Ежик в стеклянной банке. Бедненький! Банка с притертой крышкой.

Свистит ветер вокруг кабины старенького самолета с пропеллером. Стекло запылилось, не видно Пилота. А было время…

Скорым шагом куда-то идет Прокурор. В руках папка. Он в штатском, но он военный.

Хоккеисты! О них пока ничего: разве мало восклицательного знака?

Солдат в хаки: куда-то ползет по-пластунски, вихляя бедром. В руках автомат.

Крышка слишком притерта и тяжела для маленьких лапок.

Много звездочек на фюзеляже: как зарубки на боевом мече. А теперь — запылилось стекло…

По-прежнему быстро идет Прокурор: у него много сил!

Откуда-то из-за угла доносится хор: это говорят Умненькие Ребятишки.

Хоккеисты: отдали Прокурору свой восклицательный знак. Ищут лед, негде тренироваться.

А теперь — охотится на бегемотов Пилот: ненавидит и любит их всей душой. Бегемоты большие, их видно даже сквозь пыль.

Еще вопрос: а почему Умненькие? Говорят, потому, что они вовремя сдают постель — проводницам и проводникам.

Когда бегемоты, вертя хвостами, обливают друг друга экскрементами, — это показатель взаимной любви и дружбы. Тогда они счастливы, им нетяжело умирать. Так, по крайней мере, думает совестливый Пилот, давая круги, выжидая момент. Столько уходит бензина…

Ежик: зол, потому что устал. Грызет несуществующие обои, марширует словно рота солдат.

Прокурор…

Солдат в хаки не будет ползти уже никогда: что-то большое, тяжелое, сверху, спину вдавило в землю. Геройская смерть!

Вы наступили, теперь вы должны заплатить — кто-то из вас. Или купите — вот, электрический.

Поезд едет так быстро, поднимается ветер, становится холодно, падает снег, точно — спячка, все равно я поймаю его, из снега торчит автомат, замерзло горючее, к спинам примерзли хвосты бегемотослонов, соль и вода безответной любви превращаются в лед — хоккеисты ликуют — кроме них, не ликует никто.

…Настала весна, и лед раскололся: весной — всегда ледоход. Ледоход оттого, что согрелась вода — значит, таки поднялся уровень моря, и треснул лед, и Умненьких Ребятишек на льдинах относит в разные стороны, а потому — точно так же — на сотни частей разлетелась моя голова, заключавшая весь этот текст.

Отрывки

Я сижу и пишу, а зачем? Стул коричневый, стены беж, портрет на стене. Люди бегают быстро, зачем? Ах, зачем, зачем вы меня любили. Иногда думаю. Думаю иногда. Но иногда действительно случается автоматическое письмо. Чешский кот в чеширских чешках. Трампампам. Козыри тасуют отдельно. Барабаны шаркают. Забыл спеллинг, хотел заставить шаркать бродяг. Ну, какое же это автоматическое письмо? Двое снимали снимал Солярис, а леди снимала свой синий. Будущий бакалавр. Уже холостяк. Междометия, междометия. Нога на ноге. Чашка пуста. Чай, цой. Есть люди, которые говорят «ничего, потолстеешь». Ужас, летящий на крыльях ночи, муха в твоем чудесна зуппе, зазиппованном до пределов 10 килобайт — а это возможно? Я не программер, я ставлю только один стакан на ночь, я не кричу эф-один.

Солнце как серебро на поверхности моря в девять часов утра в комнате светло белым. Большой гараж для маленького велосипеда. Улыбка прошлого.

Ах, если бы. Накачал шины. Вниз и наверх. Утром или вечером. Какой риск думать, чтобы писать не думая, и чтобы написать о том, какой риск. Бильярдные шары и рюмка вина между двух фраз. От скромности не умру. А зачем умирать?

Продолжает спать, ветер колышет занавески, словно кто-то стоит за, продолжает спать. В примерочной. Сиреневое длинное платье. Витрина на улицу. Мне года четыре. А теперь только портрет.

В съемной квартире снимали на видео как снимали снимающих. Все. Нет, не все. Можно ли ампутировать только колено? Бывают ковры-вертолеты, а бывают ковры-ковры. Флейта-рекордер и флейта-флейта. Взглядом ломали мне позвоночник. Кто сказал, что по инерции я не проползу еще немного после финиша?

Вчера я подумал: люстра становится больше, больше, занимает уже всю комнату — по крайней мере не нужно вставать на стул, чтобы поменять лампочку. Момент перехода — ты еще не спишь, но монстры уже берут твой мозг в заложники, у нас здесь бомба, мы требуем полного и безоговорочного отказа от дедукции и индукции, и ты открываешь глаза в последней попытке — да, а вот один раз мне приснилось, что я интернет. Уорд поможет, а не то — считать слова, сразу после «конец»? итак, мне приснилось, что я — Интернет. Хорошо, что сумел проснуться. Невыразимый ужас. Тебя тянуло в сон, ты закрывал глаза и понимал, что сейчас умрешь, вернее, не будешь, если не откроешь их. Ешь-ешь. Поднимите мне. Время стирает.

А еще мне снилось: кровь текла по стене вверх. А еще мне снился восьмой этаж, и желтые стены, и мое опоздание. Предсказание за пятнадцать лет. Реализм просачивается сквозь дырки, объем, вот что убивает, как говорил Стивенсон. Можно ли сказать «говорил», если он писал? Но ведь он сказал про себя, прежде чем написать.

Каждый день солнце, пробираясь через три двери, битый час поднимает мне веки. Утренний интернет вместо утренней газеты, странно невиртуальный кофе — одно из предвкушений, оправдывающих жизнь. «Бабайки» сползали с ковра и летали в темноте, но я скорее воображал, что мне страшно. Играл в страх. Кто сказал «гав»? Сколько слов? А еще был со свастикой, его спрятали во время войны.

Многочасовая лезгинка закончилась хеппи бездей. Прорушка надвое сказала. Рука проваливается в сжимаемую ей пустоту, тело проваливается в кровать, кровать — в пол. Один только пол остается висеть — четвертый этаж, как он не падает? В полу моей спальни открылось окно, там — подпольная типография, и оттуда вышли две кошки и один котенок. Почему дела надо возбуждать? «Д» вместо «т»? Коротышка вылез из угла кабинета и запрыгал в ванную. С тех пор не люблю поворачиваться спиной к. Пятеро гигантов танцуют летку-енку задом вокруг стола в столовой. Гостей в гостиной. Детей в детской. Почему наша комната? Спалов в спальной. Футболист крупным планом, как всегда, идет непонятно куда, переваливаясь, словно мужик на покосе. Бедные правоохранительные органы!