Вольтер - Орлеанская девственница. Философские повести (сборник) Страница 7

Песнь четвертая

Иоанна и Дюнуа сражаются с англичанами. Что с ними происходит в замке Гермафродита.

Будь я царем, не знал бы я коварства.Я мирно бы народом управлялИ каждый день мне вверенное царствоБлагодеяньем новым одарял.Будь государственным я человеком,Порадовал бы я и там, и тутТалантливых людей пристойным чеком;Ведь, правда, стоит этого их труд.Будь я епископ несколько минут,Я постарался б вслед за молинистомДоговориться с грубым янсенистом.Но если б я прелестницу любил,Я с нею никогда б не расставался,Чтоб праздником день каждый начинался,Чтоб вечно новым этот праздник был,Поддерживая в ней любовный пыл.Любовники, как горько расставанье!В нем множество опасностей для вас,И можете вы заслужить названьеРогатого на дню по десять раз.

Едва Шандос последние завесыСорвал с дрожащих прелестей Агнесы,Как вдруг Иоанна из рядов в рядыНесется воплощением беды.Непобедимое копье ДеборыПронзило Дильдо грозного, которыйУворовал сокровища КлервоИ осквернил монахинь Фонтевро.Потом второй удар, такой же ловкий,Сбил Фонкинара, годного к веревке;Хоть он и был на севере рожден,В Гибернии{104}, где снег со всех сторон,Но, словно отпрыск южного народа,Во Франции повесничал три года.Затем погиб и рыцарь Галифакс,И брат его двоюродный Боракс,И Мидарблу, родителя проклявший,И Бартонэй, жену у брата взявший.И каждый, кто с ней рядом был, герой, –Солдат, оруженосец ли простой,Копьем с десяток англичан пронзает.Смерть мчится сзади, страх опережает:Могло казаться в тот ужасный миг,Что грозный Бог сражается за них.

В разгаре брани, в пекле битвы шумнойНаш брат Лурди взывает, как безумный:«Дрожите, бритты! Девушка она,Святым Денисом вооружена.Да, девушка, и чудеса свершает,Ее рука препятствия не знает;Пади же ниц, грязь английская вся,Ее благословения прося!»Неистовый Тальбот, не зная страха,Приказывает захватить монаха;Его связали, но, мученьям рад,Не устает вопить смиренный брат:«Я мученик; британец гордый, ведай,Что девственность останется с победой!»Наивны люди; в слабых их сердцахВсе оставляется, точно в мягкой глине.Всего же легче, кажется, поныне,Ошеломляя нас, внушать нам страх!Добряк Лурди своим ужасным крикомГораздо больше напугал солдат,Чем амазонка в наступленье дикомИ все герои, что за ней летят.Привычка верить чуду без сомнений,Дух заблуждений, головокружений,Видений без начала и конца,Совсем смутил британские сердца.Британцы знали боевые громы,Но были с философией ониВ те времена не очень-то знакомы.Встречаешь умных только в наши дни.

Шандос, уверенный в удачном бое,Кричит своим: «Британские герои,За мной, направо!» Он сказал, но тутВсе повернули влево и бегут.Так некогда в равнине плодородной,Там, где Евфрат струится многоводный,Когда решил людской надменный родВоздвигнуть столп до божиих высот{105},Бог, этого соседства не желая,В сто языков язык их превратил.Кому была нужна вода простая,Тому сосед известку подносил,И весь народ, осмеян Богом сил,Рассеялся, постройку оставляя.

Тотчас же осажденный ОрлеанУзнал про пораженье англичан:Летит молва на легких крыльях птицы,Повсюду славя доблести девицы.Вы знаете великолепный пылФранцузов; он всегда таким же был.Они выходят в битву, как на праздник.Бастардов украшенье, Дюнуа,{106} –За Марса приняла б его молва, –За ним Сентрайль, Ла Гир, Ришмон-проказникИ Ла Тримуйль спешат из стен в лугаИ, словно уж преследуя врага,Кричат: «Кому здесь жизнь не дорога?»

Но враг их поджидал: за воротамиТальбот, весьма благоразумный вождь,Учтя их возрастающую мощь,Расположился с десятью полками.

Тальбольт, на зная, можно ль иль нельзя,Амуром и Георгием клялся,Что он проникнет в город осажденный.Распался дух его на части две:Давно пылала страстью потаеннойК нему супруга толстого Луве.И гордый воин, смелый и упрямый,Мечтал владеть и городом. и дамой.Лишь выступили рыцари, и вотИм на голову падает Тальбот;Они смешались, и борьба идет.Равнины орлеанские, вы былиСвидетелями тягостных усилий,Кровь человечья веществом своимВас унавозила на двести зим.Нет, никогда ни Мальплакэ{107}, ни Зама,Ни сам Фарсал, классическая яма{108},Все знаменитые места боевНе видели так много мертвецов.Повсюду угрожающие копьяЛомались и летели, точно хлопья;Поверженных бойцов и коней стройПод давящей их корчился пятой;Снопы огней, рождаясь под мечами,С полуденными спорили лучами;Отрубленные, посреди травы,Катались руки, ноги и главы.

С высот небесных ангелы сраженья,Надменный Михаил и тот, другой,Что персов усмирил своей рукой{109},Склонились вниз, полны благоволенья,И наблюдали этот страшный бой.

Архангел в руку взял весы закона{110},Какими взвешивают в небесах;Рукою верной взвешивает – ах! –Он судьбы Франции и Альбиона.Герои наши, взвешенные тут,Не вытянули надобного счета,Их перевесила судьба Тальбота;Так порешил небесный тайный суд.Ришмон, усердно несший ратный труд,Пронзен стрелой от задницы до ляжки;Старик Сентрайль был сильно ранен в пах,Куда – Ла Гир, не назову я, ах!Но как мне жаль любовницы-бедняжки!А Ла Тримуйль был загнан в ров с водойИ вышел с переломленной рукой.Пришлось вернуться воинам увечным,И лечь в постель понадобилось им.То было карой, посланной предвечнымЗа дерзкую насмешку над святым.

Бог и казнит и милует, как хочет:Никто, Кенель{111}, не вступит в спор с тобой;И Дюнуа не поражен судьбой,Которую творец безумцам прочит.Тогда как те, оставив страшный бой,В носилках были снесены домой,Свой рок и Девственницу проклиная.Мой Дюнуа, как молния летая,Нигде не ранен, рубит англичан,Сбивает их ряды, как ураган,Дорогу пролагает и нежданноВыходит к месту, где разит Иоанна.Так два потока, ужас пастухов,С вершины гор стремительно слетая,Смешавшеюся яростью валовСметают прочь богатства урожая:Еще грозней Иоанна с Дюнуа,Соединенные для торжества.

Упоены, они так быстро мчались,Так дико с англичанами сражались,Что скоро с войском остальным расстались.Спустилась ночь; Иоанна и герой,Не видя никого перед собой,«За Францию!» – последний раз вскричалиИ на опушке леса тихо стали.При лунном свете ищут путь назад,Но только даром по лесу кружат;Они клянут обманчивую славу,Устав, как лошади, и голодны;Не ужинав, ложиться спать в канаву –Дурная привилегия войны.Так судно без руля, в ночи беззвездной,По воле ветра носится над бездной.

Пред ними пробежав, какой-то песНадежду на спасенье им принес;Он приближается, он громко лает,Кивает мордой и хвостом виляет,То побежит вперед, то повернет,Как будто их по-своему зовет:«Идите, господа, вослед за мною,Я настоящий вам ночлег открою».Герои наши поняли тотчас,Что хочет он, по выраженью глаз;С надеждою пустились вновь в дорогу,О благе Карла помолились Богу,И состязались в лести меж собой,Хваля друг друга за недавний бой.Порою рыцарь сладострастным взглядомСмотрел на девушку, скача с ней рядом;Но ведал он, что от ее цветкаЗависит честь французского народа,Что Франция погибла на века,Когда он будет сорван раньше года.Он усмирил желания свои:Он государство предпочел любви.Но все ж, когда, попав в ухаб дороги,Святой осел неверно ставил ноги,Воспламенен, но сдержан, ДюнуаОдной рукой поддерживал подругу,А та в ответ, по воле естества,Плечом склонялась на его кольчугу,И головы касалась голова.И вот, пока герои наши мчались,Нередко губы их соприкасались –Конечно, чтобы говорить вблизиОб Англии с их родиной в связи.

О Кенигсмарк{112}, в истории прочли мы,Что шведский Карл, воитель нелюдимый,Монархов победитель и любви,К двору не принял прелести твои:Боялся Карл плененным быть тобою;Он мудр был, отступив перед бедою.Но быть с Иоанною и помнить честь,За стол голодным сесть и все ж не есть, –Такой победе мы венок уделим.Был рыцарь схож с Робертом д’Арбрисселем{113}Святым, который некогда любил,Чтоб с ним в постели две монашки спали,Ласкал округлость двух мясистых талий,Четыре груди – и не согрешил.

На утренней заре предстал их взглядамДворец великолепный с пышным садом,Сияя беломраморной стеной,Дорической и длинной колоннадой,Балконами из яшмы дорогой,Из дивного фарфора балюстрадой.Герои наши, смущены, стоят,Им кажется, что это райский сад.Собака лает, и тотчас же трубыИграют марш, и сорок гайдуков,Все в золоте, на сапогах раструбы,Выходят, принимая пришлецов.Двух молодых пажей услыша зов,Они за ними в помещенье входят;Там в золотые бани их уводятСлужанки; и, омытые, потомЕдою подкрепившись и вином,Они легли в расшитые постелиИ до ночи героями храпели.

Но надо вам узнать, что господинТакого замка и таких долинБыл сыном одного из тех высокихНебесных гениев, что иногдаСвое величье духов звездоокихСредь смертных забывают без труда.Сошелся этот гений исполинскийС монахиней одной бенедиктинской,И родился у них Гермафродит,Великий некромант, волшебник лысый,Сын гения и матери Алисы.Вот год пятнадцатый ему стучит,И дух, покинув горнюю обитель,Ему речет: «Дитя, я твой родитель!Я волю прихожу узнать твою;Проси, что хочешь; все тебе даю».Гермафродит, рожденный сладострастным –Во всем достойный рода своего, –Сказал: «Я знаю, что рожден прекрасным;Я чую всех желаний торжествоИ я хочу использовать его.Мне надо – страсть моя тому причиной –И женщиной в любви быть, и мужчиной,Мужчиной быть, когда пылает день,И женщиной – когда ложится тень».Инкуб{114} сказал: «Исполнено желанье!»И с той поры бесстыдное созданьеДвойное получает ликованье.Так собеседник божества Платон{115},О людях говоря, был убежден,Что первыми из первозданной глиныЧудесные явились андрогины;Как существа двуполые, ониПитались наслаждением одни.

Гермафродит был высшее созданье.Ведь к самому себе питать желанье –Совсем не самый совершенный рок;Блаженней, кто внушить желанье могВкусить вдвоем двойное трепетанье.Ему его придворных хор поет,Что он то Афродита, то Эрот:Ему повсюду ищут дев прекрасных,И юношей, и вдов, на все согласных.

Но попросить Гермафродит забылО даре, для него необходимом,Без коего восторг не полным был,О даре… ну, каком? – да быть любимым.И сделал бог, карая колдуна,Его уродливей, чем сатана.Его глаза не ведали победы,Напрасно он устраивал беседы,Балы, концерты, всюду лил духиИ даже иногда писал стихи.Но днем, в руках красавицу сжимая,И по ночам, покорно отдаваяВозлюбленному женственный свой пыл,Он чувствовал, что он обманут был.Он получал в ответ на все объятьяПрезрение, обиды и проклятья:Ему являл воочью Божий суд,Что почести блаженства не дают.«Как, – говорил он, – каждая служанкаПокоится в возлюбленных руках,У каждого солдата – поселянка,У каждой послушницы есть монах.Лишь я, богач, могучий, гений – ах! –Лишь я лишен в круговороте этомБлаженства, ведомого целым светом!»Он четырьмя стихиями клялсяКарать и дев, и юношей коварных,Которым полюбить его нельзя,Чтоб стала окровавленной стезяСердец жестоких и неблагодарных.

По-царски относился он к гостям,И бронзовая Савская царица{116},Фалестра, македонская девица,Любезные двум царственным сердцам,Таких даров, какие ожидалиК нему въезжавших рыцарей и дам,От данников своих не получали.Но если гость в неведенье своемОтказывал ему в благоволеньиИли оказывал сопротивленье,Бывал посажен на кол он живьем.

Спустился вечер, – господин был дамой.Четыре вестника подходят прямоК красавцу Дюнуа сказать, что онОт имени хозяйки приглашенНа антресоли, в час, когда ИоаннаПойдет за стол под музыку органа.И Дюнуа, весь надушен, вошелВ ту комнату, где ждал накрытый стол,Такой же, как у дщери Птолемея{117},Что, вечным вожделеньем пламенея,Великих римлян милыми звала,И возлежали у ее столаМогучий Цезарь, пьяница Антоний;Такой же, полный яств и благовоний,Как тот, за коим пил со мной монах,Король обжор в пяти монастырях;Такой же, за каким в чертогах вечных, –Когда не лгали нам Орфей, Назон,Гомер, почтенный Гесиод, Платон, –Отец богов, пример мужей беспечных,Вдали Юноны ужинал тайкомС Европой иль Семелою вдвоем{118};На дивный стол принесены корзиныРуками благородной ЕвфрозиныИ Талии с Аглаей молодой,{119} –Так в небесах трех граций называют;Педанты наши их, увы, не знают;Там вместе с Гебою нектар златойЛьет сын царя, поставившего Трою{120},Который, вознесенный над землей,Утехою был Зевсу потайною.Вот за таким столом ГермафродитС бастардом поздно вечером сидит.Блистает госпожа своим нарядом,На ней алмазы – удивленье взглядам;Вкруг желтой шеи и косматых рукОбвязаны рубины и жемчуг;Еще страшней она была такою.Она бросается на грудь герою,И Дюнуа впервые побледнел.Но даже средь смелейших был он смел;И попытался нежностью взаимнойХозяйке отплатить гостеприимной.На безобразие ее смотря,Он думал: «Совершу же подвиг я!»Но не свершил: чудеснейшая доблестьЕй недоступную имеет область.Гермафродит почувствовал печаль,Но все ж ему бастарда стало жаль;И был в душе польщен он, без сомненья,Усильем, явственным для зорких глаз.Им были почтены на этот разОтвага и похвальные стремленья.«На завтра, – молвил, – можно отложитьРеванш. Но примените все уменье,Чтоб страсть преодолела уваженье,И приготовьтесь мужественней быть».

Прекрасная предшественница светаУж на востоке в золото одета:А в этот самый миг меняет вид,Мужчиной делаясь, Гермафродит.Тогда, от нового желанья пьяный,Отыскивает он постель Иоанны,Отдергивает занавес, и грудьРукой бесстыдной силясь ущипнуть,К ней поцелуем приникая страстно,На стыд небесный посягает властно;Чем он страстней, тем более урод.Иоанна, гневом праведным вскипая,Могучую затрещину даетПо гнусной образине негодяя.Так видел я не раз в моих полях:На мураве зеленой кобылица,По масти – настоящая тигрица,На мускулистых и тугих ногах,Сбивает неожиданным ляганьемОсла, который был настолько глуп,Что, полный грубым и тупым желаньем,Уже взобрался на любимый круп.Иоанна поспешила, вне сомненья:Просить хозяин вправе уваженья.Стыд под защиту мудрецы берут,Не потерплю я на него гонений;Но если принц, особенно же гений,Становится пред вами на колени,Тогда ему пощечин не дают.И сын Алисы, хоть урод и плут,Досель таких не ведал приключенийИ никогда избитым не был тут.Вот он кричит; и тотчас разный люд,Пажи, прислуга, стражи, все бегут:Один из них клянется, что девицаНа Дюнуа не стала бы сердиться.О клевета, ужасный яд дворцов,Доносы, ложь и взгляд косой и узкий,И над любовью властен тот же ков,Которым преисполнен двор французский!

Гермафродит наш вдвое оскорбленИ отомстить немедля хочет он.Он произнес как только мог сердитей:«Друзья, обоих на кол посадите!»Они ему внимают, и тотчасПодготовляться пытка началась.Герои, драгоценные отчизне,Должны погибнуть при начале жизни.Веревкой связан Дюнуа и гол,Готовый сесть на заостренный кол.И в тот же миг, чтоб угодить тирану,К столбу подводят гордую Иоанну;За прелесть и пощечину ееЕй злое отомстит небытие.Удар кнута терзает плоть бедняжки,Она последней лишена рубашкиИ отдана мучителям своим.Прекрасный Дюнуа, покорный им,Сбирается в последнюю дорогуИ набожно творит молитву Богу;Но как найти в глазах его тревогу?Он палачей своих дивил порой;В его лице читалось: вот герой!Когда ж героя взоры различилиЧудесную отмстительницу лилий,Готовую сойти в могильный склеп,Непостоянство вспомнил он судеб;И, зная, что ее посадят на кол,Такую благородную в борьбе,Прекрасную такую, он заплакал,Как никогда не плакал о себе.

Не менее горда и человечна,Иоанна, страха чуждая, сердечноНа рыцаря смотрела своегоИ сокрушалась только за него;Их юность, тел прекрасных белоснежностьВ них против воли пробуждали нежность.Такой прекрасный, скромный, нежный пылРодился лишь у края их могил,В тот миг, как колокольчиком зазвякал,С досадой прежней ревность слив теперь,И подал знак, чтоб их сажали на колПротивный небесам двуполый зверь.Но в тот же миг громоподобный голос,На головах вздымая каждый волос,Раздался: «Погодите их сажать!Постойте!» И решили подождатьЗлодеи, обнаружив не без страхаНа ступенях огромного монаха;Веревкою был препоясан он,И в нем легко был узнан Грибурдон.Как гончая, несясь между кустами,Почует вдруг привычными ноздрямиЗнакомый запах, сквозь лесную сень,Где скрылся убегающий олень,И вот летит вперед на резвых лапах.Не видя дичи, только чуя запах,В погоне перепрыгивает рвы,Назад не поворотит головы;Так тот, кому патрон Франциск Ассизский,Примчался на погонщике верхомПройденным Девственницею путем,Упорно добиваясь цели низкой.

«О, сын Алисы, – так воскликнул он, –Во имя сатанинских всех имен,Во имя духа вашего папаши,Во имя вашей набожной мамаши,Спасите ту, по ком томлюсь, любя.Я за обоих отдаю себя,Когда на рыцаря и на ИоаннуНегодованье охватило вас,На место непокорных сам я стану;Кто я такой – вы слышали не раз.Вот, на придачу, мул, весьма пристойный,Примерный скот, меня носить достойный;Он ваш, и я б охотно присягнул,Что скажете вы: по монаху мул.О Дюнуа я толковать не стану,Что проку в нем мне? Подайте нам Иоанну;За девушку, которой пленены,Не пожалеем мы любой цены».

Иоанна слушала слова такиеИ содрогалась: помыслы святые,И девственность, и слава для нееДороже сделались, чем бытие.Внимая благодати вышний голос,В ней и любовь к бастарду не боролась.Она в слезах молила небеса,Да пронесут они опасность мимо,И, закрывая грустные глаза,Незрячая, желала быть незримой.

И Дюнуа был скорбью обуян.«Как, – думал он, – расстриженный болванВозьмет Иоанну, Францию погубит!Судьба волшебников бесчестных любит,Тогда как я, послушный до сих пор,Горящий страстью потупляю взор!»

Услыша вежливое предложенье,Улыбкой отвечал Гермафродит;Готов его принять без возраженья,Уже доволен он и не сердит.«Вы с мулом, – он монаху говорит, –Готовы оба будьте: я прощаюФранцузов; я их вам предоставляю».

Владел монах Иакова жезлом{121},И перстнем Соломона, и ключом;Он также обладал волшебной тростью,Придуманной египетским жрецом,И помелом, принесшим с дикой злостьюБеззубую к царю Саулу гостью{122},Когда в Эндоре, заклиная тьму,Она призвала мертвеца к нему.Был Грибурдон не хуже по уму:Круг начертав, он взял немного глины,Помазал ею нос своей скотиныИ произнес слова – источник сил,Которым персов Зороастр учил{123}.Услыша сатанинское наречье, –О, чудеса! О, власть нечеловечья! –На две ноги тотчас поднялся мул,Передними уздечку отстегнул,Густая шерсть сменилась волосами,И шапочка явилась над ушами.Не так ли некогда великий царь{124},За злобу сердца осужденный БогомБыком щипать траву по всем дорогам,Стал человеком наконец, как встарь?

Под синим куполом небесной сферыСвятой Денис, печален свыше меры,Услышал Девственницы слабый стон;К ней на подмогу устремился б он,Когда бы сам он не был затруднен.Денисовой поездкой оскорблен,Один весьма почтенный небожитель,Святой Георгий, Англии святитель{125},Открыто возмущался, что ДенисБез позволения спустился вниз,Стараясь, как непрошеный воитель.И скоро, слово за слово, они,Разгорячась, дошли до руготни.В характере британского святогоВсегда есть след чего-то островного:Пускай душа в раю поселена,Родная всюду скажется страна;Так выговор хранит провинциальныйСановник важный и официальный.Но мне пора, читатель, отдохнуть;Мне предстоит еще немалый путь.Когда-нибудь, но только не сегодня,Я расскажу вам, с помощью господней,К каким событьям это привело,Что сталось с Девой, что произошлоНа небе, на земле и в преисподней.

Песнь пятая