Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 71

Песнь тридцать вторая

Мои глаза так алчно утолялиДесятилетней жажды[1034] жгучий зной,Что все другие чувства мертвы стали;

Взор здесь и там был огражден стенойНевнятия, влекомый неуклонноВ былую сеть улыбкой неземной;

Но влево отклонился принужденно,Когда из уст богинь,[1035] стоявших там,Раздалось слово: «Слишком напряженно!»

Упадок зренья, свойственный глазам,В которых солнце свеже отразилось,Меня на время приобщил к слепцам;

Когда же с малым зренье вновь сроднилось(Я молвлю «с малым», мысля о большом,С которым ощущенье разлучилось),

Я видел — вправо повернув плечом,Святое войско шло стезей возвратной,[1036]С седмицей свеч и с солнцем пред челом.

Как, оградив себя щитами, ратныйЗаходит строй, за стягом идя вспять,Пока порядок не создаст обратный, —

Так стран небесных головная ратьВся перед нами прежде растянулась,Чем колесница стала загибать.

Из женщин каждая к оси вернулась,И благодатный груз повлек Грифон,Но ни перо на нем не шелохнулось.

Та, кем я был сквозь воду проведен,И я, и Стаций шли с руки, где кручеКолесный след в загибе закруглен.

Так, через лес, пустынный и дремучийС тех пор, как змею женщина вняла,Мы шли под голос ангельских созвучий.

Насколько трижды пролетит стрела,Настолько удалясь, мы шаг прервали,И Беатриче на землю сошла.

Тогда «Адам!» все тихо проропталиИ обступили древо, чьих ветвейНи листья, ни цветы не украшали.[1037]

Его намет, чем выше, тем мощнейИ вправо расширявшийся, и влево,Дивил бы индов высотой своей.

«Хвала тебе, Грифон, за то, что древаНе ранишь клювом;[1038] вкус отраден в нем,Но горькие терзанья терпит чрево», —

Вскричали прочие, обстав кругомМогучий ствол; и Зверь двоерожденный:«Так семя всякой правды соблюдем».

И, к дышлу колесницы обращенный,Он к сирой ветви сам его привлек,Связав их вязью, из нее сплетенной.[1039]

Как наши поросли, когда потокБольшого света смешан с тем, которыйВслед за ельцом небесным ждет свой срок,[1040]

Пестро рядятся в свежие уборы,Пока еще не под другой звездойКоней для Солнца запрягают Оры, —

Так в цвет, светлей фиалки полевойИ гуще розы, облеклось растенье,Где прежде каждый сук был неживой.

Я не постиг нездешнее хваленье,Которое весь сонм их возгласил,И не дослушал до конца их пенье.

Умей я начертать, как усыпилСказ о Сиринге очи стражу злому,[1041]Который бденье дорого купил,

Я, подражая образцу такому,Живописал бы, как ввергался в сон;Но пусть искуснейший опишет дрему.

А я скажу, как я был пробужденИ полог сна раздрали блеск мгновенныйИ возглас: «Встань же! Чем ты усыплен?»[1042]

Как, цвет увидев яблони священной,Чьим брачным пиром небеса полныИ чьи плоды бесплотным вожделенны,

Петр, Иоанн и Яков, сраженыБесчувствием, очнулись от глагола,Который разрушал и глубже сны,

И видели, что лишена их школаУже и Моисея, и Ильи,И на учителе другая стола,[1043] —

Так я очнулся, в смутном забытьиУвидев над собой при этом кличеТу, что вдоль струй вела шаги мои.

В смятенье, я сказал: «Где Беатриче?»И та: «Она воссела у корнейЛиствы, обретшей новое величье.

Взгляни на круг приблизившихся к ней;Другие ввысь восходят[1044] за Грифоном,И песня их и глубже, и звучней».

Звенела ль эта речь дальнейшим звоном,Не знаю, ибо мне была виднаТа, что мой слух заставила заслоном.

Она сидела на земле, одна,Как если б воз, который Зверь двучастныйСвязал с растеньем, стерегла она.

Окрест нее смыкали круг прекрасныйСемь нимф,[1045] держа огней священный строй,Над коим Австр и Аквилон[1046] не властны.

«Ты здесь на краткий срок в сени лесной,Дабы затем навек, средь граждан Рима,Где римлянин — Христос, пребыть со мной.

Для пользы мира, где добро гонимо,Смотри на колесницу и потомВсе опиши, что взору было зримо».[1047]

Так Беатриче; я же, весь во всемК стопам ее велений преклоненный,Воззрел послушно взором и умом.

Не падает столь быстро устремленныйОгонь из тучи плотной, чьи пластыСкопились в сфере самой отдаленной,

Как птица Дия пала с высотыВдоль дерева, кору его терзая,А не одну лишь зелень и цветы,

И, в колесницу мощно ударяя,Ее качнула; так, с боков хлеща,Раскачивает судно зыбь морская.[1048]

Потом я видел, как, вскочить ища,Кралась лиса к повозке величавой,Без доброй снеди до костей тоща.

Но, услыхав, какой постыдной славойЕе моя корила госпожа,Она умчала остов худощавый.[1049]

Потом, я видел, прежний путь держа,Орел спустился к колеснице сноваИ оперил ее, над ней кружа.[1050]

Как бы из сердца, горестью больного,С небес нисшедший голос произнес:«О челн мой, полный бремени дурного!»

Потом земля разверзлась меж колес,И видел я, как вышел из провалаДракон, хвостом пронзая снизу воз;

Он, как оса, вбирающая жало,Согнул зловредный хвост и за собойУвлек часть днища, утоленный мало.

Остаток, словно тучный луг — травой,Оделся перьями, во имя цели,Быть может, даже здравой и благой,

Подаренными, и они оделиИ дышло, и колеса по бокам,Так, что уста вздохнуть бы не успели.[1051]

Преображенный так, священный храмЯвил семь глав над опереньем птичьим:Вдоль дышла — три, четыре — по углам.

Три первые уподоблялись бычьим,У прочих был единый рог в челе;В мир не являлся зверь, странней обличьем.[1052]

Уверенно, как башня на скале,На нем блудница наглая сидела,Кругом глазами рыща по земле;

С ней рядом стал гигант, чтобы не смелаНичья рука похитить этот клад;И оба целовались то и дело.[1053]

Едва она живой и жадный взглядКо мне метнула, друг ее сердитыйЕе стегнул от головы до пят.

Потом, исполнен злобы ядовитой,Он отвязал чудовище и в лесЕго повлек, где, как щитом укрытый,

С блудницей зверь невиданный исчез.[1054]

Песнь тридцать третья