Иосиф Бродский - Собрание сочинений Страница 8

Часть II. Времена года

Хлопки сентябрьских парадных,свеченье мокрых фонарей.Смотри: осенние утратыдаров осенних тяжелей,

И льется свет по переулкам,и палец родственной душивсе пишет в воздухе фигуры,полуодевшие плащи,

висит над скомканным газономв обрывках утренних газетвся жизнь, не более сезона,и дождь шумит тебе в ответ:

не стоит сна, не стоит скуки,по капле света и теплалови, лови в пустые рукии в сутки совершай дела,

из незнакомой подворотни,прижавшись к цинковой трубе,смотри на мокрое бароккои снова думай о себе.

На всем, на всем лежит поспешность,на тарахтящих башмаках,на недоверчивых усмешках,на полуискренних стихах.

Увы, на искренних. В разрывахвсе чаще кажутся милылюбви и злости торопливойнепоправимые дары.

Так все хвала тебе, поспешность,суди, не спрашивай, губи,когда почувствуешь уместностьсамоуверенной любви,

самоуверенной печали,улыбок, брошенных вослед, -несвоевременной печатинеоткровенных наших лет,

но раз в году умолкший голоснегромко выкрикнет – пиши,по временам сквозь горький холод,живя по-прежнему, спеши.

Уходишь осенью обратно,шумит река вослед, вослед,мерцанье желтое парадныхи в них шаги минувших лет.

Наверх по лестнице непрочной,звонок и после тишина,войди в квартиру, этой ночьюувидишь реку из окна.

Поймешь, быть может, на мгновенье,густую штору теребя,во тьме великое стремленьенести куда-нибудь себя,

где двести лет, не уставая,все плачет хор океанид,за все мосты над островами,за их васильевский гранит,

и перед этою стеноюсебя на крике оборвии повернись к окну спиною,и ненадолго оживи.

О, Петербург, средины векавсе будто минули давно,но, озаряя посвист ветра,о, Петербург, мое окно

горит уже четыре ночи,четыре года говорит,письмом четырнадцатой почтыв главе тринадцатой горит.

О, Петербург, твои карманыи белизна твоих манжет,романы в письмах не романы,но только в подписи сюжет,

но только уровень погостас рекой на Волковом горбе,но только зимние знакомствадороже вчетверо тебе,

на обедневшее семействовзирая, светят до утрапрожектора Адмиралтействаи императора Петра.

Зима качает светофорыпустыми крылышками вьюг,с Преображенского соборасдувая колокольный звук.

И торопливые фигуркибормочут – Господи, прости,и в занесенном переулкестоит блестящее такси,

но в том же самом переулкесреди сугробов и моренлегко зимою в Петербургепрожить себе без перемен,

пока рисует подоконникна желтых краешках газетнепопулярный треугольниклюбви, обыденности, бед,

и лишь Нева неугомоннок заливу гонит облака,дворцы, прохожих и колонныи горький вымысел стиха.

По сопкам сызнова, по сопкам,и радиометр трещит,и поднимает невысоконас на себе Алданский щит.

На нем и с ним. Мои резоны,как ваши рифмы, на виду,таков наш хлеб: ходьба сезона,четыре месяца в году.

По сопкам сызнова, по склонам,тайга, кружащая вокруг,не зеленей твоих вагонов,экспресс Хабаровск – Петербург.

Вот характерный строй метафорлюдей, бредущих по тайге,о, база, лагерь или табор,и ходит смерть невдалеке.

Алеко, господи, Алеко,ты только выберись живым.Алдан, двадцатое столетье,хвала сезонам полевым.

Прости волнение и горечьв моих словах, прости меня,я не участник ваших сборищ,и, как всегда, день ото дня

я буду чувствовать иноеволненье, горечь, но не ту.Овладевающее мноюзимой в Таврическом саду

пинает снег и видит – листья,четыре времени в году,четыре времени для жизни,а только гибнешь на лету

в каком-то пятом измереньи,растает снег, не долетев,в каком-то странном изумленьиполя умолкнут, опустев,

утихнут уличные звуки,настанет Пауза, а ятвержу на лестнице от скуки:прости меня, любовь моя.

Трещала печь, героя пальцыопять лежали на окне,обои «Северные Альпы»,портрет прабабки на стене,

в трельяж и в зеркало второевсмотритесь пристальней, и выувидите портрет герояна фоне мчащейся Невы,

внимать желаниям нетвердыми все быстрей, и все быстрейсебе наматывать на горловсе ожерелье фонарей,

о, в этой комнате наскучит,герой угрюмо повторял,и за стеной худую участь,бренча, утраивал рояль,

да, в этой комнате усталойиз-за дверей лови, ловивсе эти юные ударыпо нелюбви, по нелюбви.

Апрель, апрель, беги и кашляй,роняй себя из теплых рук,над Петропавловскою башнейсмыкает время узкий круг,

нет, нет. Останется хоть что-то,хотя бы ты, апрельский свет,хотя бы ты, моя работа.Ни пяди нет, ни пяди нет,

ни пяди нет и нету цели,движенье вбок, чего скрывать,и так оно на самом деле,и как звучит оно – плевать.

Один – Таврическим ли садом,один – по Пестеля домой,один – башкой, руками, задом,ногами. Стенка. Боже мой.

Такси, собор. Не понимаю.Дом офицеров, майский бал.Отпой себя в начале мая,куда я, Господи, попал.

Так остановишься в испугена незеленых островах,так остаешься в Петербургена государственных правах,

нет, на словах, словах романа,а не ногами на травеи на асфальте – из карманадостанешь жизнь в любой главе.

И, может быть, живут герои,идут по улицам твоим,и облака над головоюплывя им говорят: Творим

одной рукою человека,хотя бы так, в карандаше,хотя б на день, как на три века,великий мир в его душе.

Часть III. Свет

Весна, весна, приходят людик пустой реке, шумит гранит,течет река, кого ты судишь,скажи, кто прав, река твердит,

гудит буксир за Летним садом,скрипит асфальт, шумит трава,каналов блеск и плеск канавок,и все одна, одна строфа:

течет Нева к пустому лету,кружа мосты с тоски, с тоски,пройдешь и ты, и без ответаоставишь ты вопрос реки,

каналов плеск и треск канатов,и жизнь моя полна, полна,пустых домов, мостов горбатых,разжатых рек волна темна,

разжатых рек, квартир и поля,такси скользят, глаза скользят,разжатых рук любви и горя,разжатых рук, путей назад.

Отъезд. Вот памятник неровныйлюбови, памятник себе,вокзал, я брошенный любовник,я твой с колесами в судьбе.

Скажи, куда я выезжаюиз этих плачущихся лет,мелькнет в окне страна чужая,махнет деревьями вослед.

Река, и памятник, и крепость -все видишь сызнова во сне,и по Морской летит троллейбусс любовью в запертом окне.

И нет на родину возврата,одни страдания верны,за петербургские оградыобиды как-нибудь верни.

Ты все раздашь на зимних скамьяхпо незнакомым городами скормишь собранные камнилетейским жадным воробьям.

К намокшим вывескам свисая,листва легка, листва легка,над Мойкой серые фасадыклубятся, словно облака,

твой день бежит меж вечных хлопот,асфальта шорох деловой,свистя под нос, под шум и грохот,съезжает осень с Моховой,

взгляни ей вслед и, если хочешь,скажи себе – печаль бедна,о, как ты искренне уходишь,оставив только имена

судьбе, судьбе или картине,но меж тобой, бредущей вслед,и между пальцами моимивсе больше воздуха и лет,

продли шаги, продли страданья,пока кружится головаи обрываются желаньяв душе, как новая листва.

Смеркалось, ветер, утихая,спешил к Литейному мосту,из переулков увлекаяокурки, пыльную листву.

Вдали по площади покатойсъезжали два грузовика,с последним отсветом закатасбивались в кучу облака.

Гремел трамвай по Миллионной,и за версту его слыхалминувший день в густых колоннах,легко вздыхая, утихал.

Смеркалось. В комнате героятрещала печь и свет серел,безмолвно в зеркало сыроегерой все пристальней смотрел.

Проходит жизнь моя, он думал,темнеет свет, сереет свет,находишь боль, находишь юмор,каким ты стал за столько лет.

Сползает свет по длинным стеклам,с намокших стен к ногам скользя,о, чьи глаза в тебя так смотрят,наверно, зеркала глаза.

Он думал – облики случайнейдогадок жутких вечеров,проходит жизнь моя, печальнейне скажешь слов, не скажешь слов.

Теперь ты чувствуешь, как страннопонять, что суть в твоей судьбеи суть несвязного романапроходит жизнь сказать тебе.

И ночь сдвигает коридорыи громко говорит – не верь,в пустую комнату героятолчком распахивая дверь.

И возникает на порогепришелец, памятник, венецв конце любви, в конце дороги,немого времени гонец.

И вновь знакомый переулокбелел обрывками газет,торцы заученных прогулок,толкуй о родине, сосед,

толкуй о чем-нибудь недавнем,любимом в нынешние дни,тверди о чем-нибудь недальнем,о смерти издали шепни,

заметь, заметь – одно и то жемы говорим так много лет,бежит полуночный прохожий,спешит за временем вослед,

горит окно, а ты все плачешьи жмешься к черному стеклу,кого ты судишь, что ты платишь,река все плещет на углу.

Пред ним торцы, вода и бревна,фасадов трещины пред ним,он ускоряет шаг неровный,ничем как будто не гоним.

Гоним. Пролетами Пассажа,свистками, криками ворон,густыми взмахами фасадов,толпой фаллических колонн.

Гоним. Ты движешься в испугек Неве. Я снова говорю:я снова вижу в Петербургефигуру вечную твою.

Гоним столетьями гонений,от смерти всюду в двух шагах,теперь здороваюсь, Евгений,с тобой на этих берегах.

Река и улица вдохнулилюбовь в потертые дома,в тома дневной литературыдогадок вечного ума.

Гоним, но все-таки не изгнан,один – сквозь тарахтящий веквдоль водостоков и карнизовживой и мертвый человек.

Зимою холоден Елагин.Полотна узких облаковвисят, как согнутые флаги,в подковах цинковых мостков,

и мертвым лыжником с обрываскользит непрожитая жизнь,и белый конь бежит к заливу,вминая снег, кто дышит вниз,

чьи пальцы согнуты в кармане,тепло, спасибо и за то,да кто же он, герой романав холодном драповом пальто,

он смотрит вниз, какой-то праздникв его уме жужжит, жужжит,не мертвый лыжник – мертвый всаднику ног его теперь лежит.

Он ни при чем, здесь всадник мертвый,коня белеющего беги облака. К подковам мерзлымвсе липнет снег, все липнет снег.

Канал туманный Грибоедов,сквозь двести лет шуршит вода,немного в мире переехав,приходишь сызнова сюда.

Со всем когда-нибудь сживешьсяв кругу обидчивых харит,к ограде счастливо прижмешься,и вечер воду озарит.

Канал ботинок твой окатити где-то около Невыплеснет водой зеленоватой, -мой Бог, неужто это вы.

А это ты. В канале старомты столько лет плывешь уже,канатов треск и плеск каналови улиц свет в твоей душе.

И боль в душе. Вот два столетья.И улиц свет. И боль в груди.И ты живешь один на свете,и только город впереди.

Смотри, смотри, приходит полдень,чей свет теплей, чей свет серейвсего, что ты опять не понялна шумной родине своей.

Глава последняя, ты встанешь,в последний раз в своем лицесменив усталость, жизнь поставишь,как будто рифму, на конце.

А век в лицо тебе смеетсяи вдаль бежит сквозь треск идей.Смотри, одно и остается -цепляться снова за людей,

за их любовь, за свет и низость,за свет и боль, за долгий крик,пока из мертвых лет, как вызов,летят слова – за них, за них.

Я прохожу сквозь вечный город,дома твердят: река, держись,шумит листва, в громадном хорея говорю тебе: все жизнь.

Июльское интермеццо