Юрий Белаш - Окопные стихи Страница 8

По щекам размазывая грязь.

Все кишки спеклись от мелкой дрожи.

Лечь бы – и лежать не шевелясь,

и не двигать ни рукой, ни шеей,

пусть война чуть-чуть повременит…

Но сержант бежит уж по траншее

и охрипшим голосом кричит:

-- Приготовиться к отражению танковой атаки!

И тогда встаём мы через силу.

И, гранаты в нишах отыскав,

видим, как в притихшую низину

выползают танки из леска.

Вьётся за стальными черепахами

пыль столбом, бензиновая вонь, --

по траншее, бомбами испаханной,

открывают пушечный огонь.

И опять заваривают кашу.

Пыль, и дым, и гарь – не продохнуть!

Нутряной, туберкулёзный кашель

прямо выворачивает грудь.

Голову раскалывает грохот,

мысли рвёт снарядный свист и вой,

и уже мы понимаем плохо,

что творится на передовой…

А сержант ныряет по ячейкам –

раненую ногу волочит –

и, погон сминая чей-то,

в уши жарко дышит и хрипит:

-- Вы что тут – заснули, мать вашу? Гранаты к бою!

* * *

Мы устали так страшно, что нам уже безразлично.

Лишь затихнет стрельба – где стоим, там и валимся

замертво.

И в траншею вползает с тротиловым дымом безмолвие.

И средь этой – скорее могильной, чем сонной – тиши

бродит, еле держась на ногах, добровольный дежурный –

сержант, -- может быть, больше всех и измученный.

Он не то что присесть – он боится замедлить шаги,

чтоб цигарку скрутить… Потому что замедлит – уснёт;

потому что теперь, даже если начнётся опять канонада,

не проснётся никто. Надо будет будить,

надо будет хлестать по щекам и над ухом стрелять, --

а иначе фашисты, дойдя до траншеи, повырежут сонных.

Непримиримость

В патронник загоню патрон.

Затвор поставлю на предохранитель.

Готово для похорон, --

давайте, что ли, подходите.

Берите…

Но запомните одно:

ох, дорого вам это обойдётся! –

коль скоро мне греметь на дно,

то вам меня сопровождать придётся.

Я жизнь свою задаром не отдам.

Умоюсь я – и вас умою кровью.

Мы смерть разделим пополам,

и вашу долю – вам я приготовлю.

И то, что это не болтовня,

вы сами в этом скоро убедитесь,

и прежде чем приняться за меня –

вы за себя сначала помолитесь.

Пускай глаза мне выклюют вороны

и белый свет я больше не увижу, --

до самого последнего патрона

не принимаю вас

и ненавижу.

Я кончил.

Ровен сердца стук.

И отжимаю я предохранитель.

Ну, что вы заскучали вдруг?

Давайте, суки, подходите!..

* * *

Мы могли отойти: командиров там не было.

Мы могли отойти: было много врагов.

Мы могли отойти: было нас всего четверо.

Мы могли отойти – и никто б нас не стал упрекать.

Мы могли отойти, но остались в окопах навеки.

Мы могли отойти, но теперь наши трупы лежат.

Мы могли отойти, но теперь наши матери плачут.

Мы могли отойти – только мы не смогли отойти:

за спиною Россия была.

* * *

Посредине нейтралки протекает ручей:

куры вброд проходили в мирное время.

А теперь он - рубеж между ими и нами.

Чтоб его одолеть, столько жизней положишь!-

перекроют плотиной

трупы русла ручья,

И окрасится кровью у запруды и ниже вода.

Воскресший из мертвых

Его посчитали убитым…

И, все документы забрав,

ушли по дороге размытой,

в воронке землёй забросав.

Но он оказался живучим –

откуда и силы взялись! –

и выбрался из-под липучей

холодной липучей земли.

Он был оглушён и контужен,

и долго не мог он понять,

кому и зачем было нужно

живого его зарывать.

А понял – и грудью на пашню:

«Ремень где, медаль, сапоги?!»

И так ему сделалось страшно,

что лучше б он вправду погиб.

Уж лучше и вправду навеки

ему земляную дыру,

чем так вот случайно, нелепо

остаться в фашистском тылу!

Куда он теперь –

безоружный,

оглохший,

в грязи

и босой?

Себе самому-то не нужный –

кому же он нужен такой?..

Смеркалось.

С тоскливою болью

за лесом дымился закат.

И брёл, спотыкаясь, по полю

воскресший из мёртвых солдат.

* * *

Вокзалы, вокзалы, вокзалы…

Дорожный приглушенный гвалт.

Карболкой пропахшие залы

и серый перронный асфальт.

И пусть я давно уж не езжу,

осёдлою жизнью живу,

но снова – как прежде,

я к вашим причалам хожу.

Вокзалы, вокзалы, вокзалы…

Придут и уйдут поезда.

Вы, если б могли, рассказали

про то, что видали т о г д а.

Оркестр играл на перроне,

на фронт провожая солдат,

и было нас в каждом вагоне

по сорок военных ребят.

И нм картузами махали

с откосов крутых пацаны,

и девушки вслед нам кричали,

чтоб мы возвращались с войны.

Но смерть пощадила немногих.

Вернулись – кому повезло…

Дороги, дороги, дороги –

и радость и страшное зло.

Мемуары

Солдат

никогда не станет писать о том,

как воевали генералы:

он этого не знает.

А генералы

любят писать о том,

как воевал солдат,

хотя знают они о солдате

не больше, чем тот о генералах.

Каждому – своё.

Славный мальчик

В детстве лазил по деревьям и по крышам, –

мать ругала: «Разобьёшься!»

На ходу с трамваев прыгал, не боялся, –

«Выпорю!» – грозил отец.

В расшибалку и пристеночек играл –

участковый приходил.

Подерёшься с пацанами ненароком, –

«Хулиган!» – кричат соседки.

Из рогатки мух стреляешь, –

«Вот бандит растёт, ей-богу!»

И когда устанешь разве от такого воспитанья –

и не лазишь по ям,

и не прыгаешь с трамваев, в расшибалку

не играешь, ям не роешь, не дерёшься,

и рогатка надоела, –

и родители, и в школе,

и соседки с участковым говорили:

«Славный мальчик!» – и вздыхали облегчённо.

А на фронте если лазил по деревьям и по крышам, –

говорили: «Он умеет!»

С танков на ходу как кошка прыгал, –

«Молодец!» – хвалил сержант.

Точно в цель швырял гранаты –

благодарность от комроты получил.

Отрывал окопы ловко, –

«Он работал на гражданке землекопом!»

В рукопашных не терялся, не плошал, –

помогал ребячий опыт.

огонь из миномёта без промашки, –

и медалью наградили «За отвагу!»

А придёт какой, бывало,

с ним наплачешься на фронте:

лазить, прыгать не умеет,

и гранаты-то боится, а не то что

рукопашной, и окопа не отроет,

и стреляет чёрт-те как, –

и солдаты, и сержанты, и комроты с замполитом

говорили:

«Кто воспитывал такого?» – и ругались огорчённо.

Коса Фриш-Нерунг

Вот мы и к Балтике вышли!..

Солнце и ветер. Лазурное небо. И синее-синее море.

Белые тучки на небе и белая пена на волнах.

Серые дюны и желтые сосны с зелеными кронами.

Солнце и ветер. Плещет о берег прибой. С шелестом

Волны бегут по песку. Поверху сосны шумят.

И по всему побережью — гуд, непрерывный и вязкий.

Солнце и ветер. Воздух — крепок как спирт. Напоен

Йодистой свежестью моря, хвоей сосновой, смолой

И непривычным солдату запахом пляжных песков.

Вот мы и к Балтике вышли, с юга на север разрезав

Восточную Пруссию.

Вышли на взгорье —

и замерли от удивленья:

серое, ровное что-то внизу — до горизонта.

Раньше такого не видели...

— Хлопцы! Да это же море, Балтийское море!

И по всему косогору,

по травке весенней,

путаясь в полах шинелей,

падая и подымаясь,

что-то крича несусветное,—

хлынула лава русских шинелей...

Так все и врезались с ходу в балтийские волны!

Ну а потом, у костров,

кто нагишом, кто в исподнем — кто как,

грелись, сушились, курили

и улыбались счастливо

губами, от холода синими,—

словно мальчишки, перекупавшись.

* * *

Наш полк стоял в резерве, за рекой –

в весёлом молодом березнячке.

Мы целую неделю отдыхали: