Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977 Страница 8

«Стоял вопрос про роток и платок…»

Стоял вопрос про роток и платок.Стоял вопрос про лес и про щепки.Все подготовлено было крепко.Осталось включить ток.Но было страшно его включать,начать исключать, а потом заключать,ведь проводу дай только повод,и он срывается со столба, ив план врывается судьба,и бьет, где попадя, провод.

Поэтому лес пока шелестел.Никто его рубить не хотел,и щепки, вцепившись цепков привычку, в быт, в свое «дважды два»,такие вот произносят слова,высказываются крепко.

«Итог истории: осколки…»

Итог истории: осколкикакой-то склянки и бутылки.А были обвиненья — колки.А были вдохновенья — пылки.

Итог истории — обломки.Луч на глазури черепка.А люди, как солома, ломки,и как им пережить века?

Итог истории: слоидерьма, и мусора, и щебня.Хотя свистели соловьии были: доблесть, гордость, щедрость.

А ты? Ты сделал все, что мог,чтоб мерили иные мерытвою эпоху, нашу эру?Еще не подведен итог.

ПОКА ЕЩЕ ВСЕ НИЧЕГО

Если слово: «Нехорошо!»останавливает поступки —значит, все еще хорошои судьбы короткие стукив дверь твою и в твое окнои в ворота твоей эпохиозначают все равно,что дела покуда неплохи.Если, что там ни говори,не услышат и не исполнят«Бей!» — прикази приказ «Бери!»,значит, что-то они еще помнят.

Вот когда они все забудут,все запамятуют до конца,бить и братьвсе, что надо, будут,начиная с родного отца,вот когда они будут готовывсе поставить как есть на места,вовсе не с Рождества Христовачисля в календарях лета,вот когда переменятся датыи понятья: честь, лесть и месть,—настоящие будут солдаты!Что ни скажут — ответят: «Есть!»

ПИСАРЬ

Писарь в штабе мирового духа —сочинитель боговых приказов.Бог подписывает, но идеивырабатывает писарь.А фамилию его не нужноузнавать: она секретна.Хватит с вас, что вам известнотысяча одно названье бога.Принято считать, что писарь пишетто, что бог диктует.Впрочем, всем давно известно:бог не вышел на работу.День не вышел, год не вышел.С девятьсот семнадцатого годаон не выходил ни разу.Не пора ли рассекретить имяписаря, того, кто вправду пишет —тысяча второе имя бога,нет, его единственное имя?Может быть, добрее станет писарь,если будет знать, что отвечаетон и что прошла пора секретов?Рассекретим писаря! Объявим!Огласим его, опубликуем,обнародуем — и тем заставимоглянуться на рассудоки с историком считаться.Пусть на свет на божий он выходит —невеликий, может быть, плюгавый,в нарукавниках и с авторучкой,в писарских надраенных штиблетах,с писарской искательной улыбкой.Пусть он, знающий всему на свете цену,слышит крики: «Писаря на сцену!»

«Анекдоты о Сталине лет через много…»

Анекдоты о Сталине лет через много,через много столетий и через векас восхваленьями Сталина шествуют в ногу,отклоняются от славословий слегка.

Анекдоты боялись, и шепот страшился,даже шорох и шелест не мог и не смел.И никто до сих пор не посмел, не решился,может быть, и решался, да нет, не сумел.

До сих пор мы рассказываем, озираясь,как прошел он по миру, на нас опираясь,и хохочем, почтительно трепеща,и трепещем, почтительно хохоча.

«Доколе, доколе?..»

Доколе, доколе?И только потом — почему?За что, за что?И только потом — для чего же?От возгласа болик оценивающему умупридем несомненнозначительно позже.

Порядок рыданий установился давно —что крикнут, что спросят,что вымолят, что попросят,и камня в то зарешеченное окноникто, надеюсь, не бросит.

Поэтому снова: доколе? когда же конец?И после: за что же? да что же я сделал такое?А разум хлобучит венец на терновый венец,когда наконец все прошло — в промежуток покоя.

ИЗ «А» В «Б»

До чего довели Плутарха,как уделали Карамзинапролетарии и пролетаркии вся поднятая целина?

До стоического коварства,раскрываемого нелегко,и до малороссийского фарса,и до песенки «Сулико».

До гиньоля, до детектива,расцветающих столь пестро,довели областные активыи расширенные бюро.

Впрочем, это было и будет,и истории нету иной.Тот, кто это теперь забудет,тот, наверно, давно больной.

Если брезгуете, и гребуете,и чего-то другого требуете,призадумавшись хоть на миг,жалуйтесь! На себя самих.

«Я не искал виновника…»

Я не искал виновника:вредителей в тридцать седьмом,в другом году — чиновников, —я знал о себе самом.

Не надо качать права,а надо, очень надозасучивать рукаваи делать то, что надо.

Я знал, минуют новостии высохнут, как дождь.От собственной же совестине уйдешь.

«Где небитые? Не осталось…»

Где небитые? Не осталосьныне в мире ни одного,чтобы в холе и неге старость, —так и не испытал ничего.

Битых много. Битые все мы.От всеобщего боя                                  системыстал небитый редок, как лось,Как увидим — сразу стреляем,ни минуты не потеряем,чтоб никак ему не удалосьпоходить небитым неделю,чтобы гордо он не смотрел.Как увидели, углядели —начинаем тотчас отстрел.

«В раннем средневековье…»

Не будем терять отчаяния.

В раннем средневековьедо позднего далеко.Еще проржавеют оковы.Их будет таскать легко.

И будет дано понять нам,в котором веке живем:в десятом или девятом,восьмом или только в седьмом.

Пока же мы всё забыли,не знаем, куда забрели:часы ни разу не били,еще их не изобрели.

Пока доедаем консервы,огромный античный запас,зато железные нервы,стальные нервы у нас.

С начала и до окончаниясуровая тянется нить.Не будем терять отчаяния,а будем его хранить.

Века действительно средние,но доля не так тяжка,не первые, не последние,а средние все же века.

ВЫСОКОЕ ЧУВСТВО

Зло, что преданно так и тщательношло за каждым шагом добраи фиксировало старательновсе описки его пера, —

равнодушно к своим носителям,к честным труженикам, чья судьба,упревая под тесным кителем,зло носить на мозоли горба.

Их, кто мучит и убивает,челядь вернуюглупая знатьи оплачивает и забывает,не желает при встрече признать.

У глядевших по службе в оба,у давно уставших глядетьназревает глухая злоба,кулаки начинают зудеть.

Их тяжелые, словно дыни,кулаки-пудовикиот обиды и от гордыни,от печали и от тоски,

от высокого чувства чешутся.Между прочим — очень давно.И ребята угрюмо тешатся,разбивая о стол домино.

«Вогнутый выпуклого не поймет…»