Николай Гумилев - Глоток зеленого шартреза Страница 85

Как-то он позвал меня к себе. Жил он недалеко, на Ивановской, близ Загородного, в чьей-то чужой квартире. Добрел я до него благополучно, но у самых дверей упал: меня внезапно сморило от голода. Очнулся я в великолепной постели, куда, как потом оказалось, приволок меня Николай Степанович, вышедший встретить меня у лестницы черного хода. (Парадные были везде заколочены.)

Едва я пришел в себя, он с обычным своим импозантным и торжественным видом внес в спальню старинное расписанное матовым золотом лазурное блюдо, достойное красоваться в музее. На блюде был тончайший, почти сквозной, как папиросная бумага – не ломтик, но скорее лепесток серо-бурого, глиноподобного хлеба, величайшая драгоценность тогдашней зимы.

Торжественность, с которой еда была подана (нужно ли говорить, что поэт оставил себе на таком же роскошном блюде такую же мизерную порцию?), показалась мне в ту минуту совершенно естественной. Здесь не было ни позы, ни рисовки. Было ясно, что тяготение к пышности свойственно Гумилеву не только в поэзии и что внешняя сторона бытовых отношений для него важнейший ритуал.

Братски разделив со мной свою убогую трапезу, он столь же торжественно достал из секретера оттиск своей трагедии «Гондла» и стал читать ее вслух при свете затейливо-прекрасной и тоже старинной лампады.

Но лампада потухла. Наступила тьма, и тут я стал свидетелем чуда: поэт и во тьме не перестал ни на миг читать свою трагедию, не только стихотворный текст, но и все ее прозаические ремарки, стоявшие в скобках, и тогда я уже не впервые увидел, какая у него необыкновенная память.

Впоследствии я убеждался в этом не раз. Зимою 1921 года он каждое воскресенье заходил за мной, и мы шли через весь город на Петроградскую сторону к нашей общей знакомой Варваре Васильевне Шайкевич, большой поклоннице его поэзии, и покуда мы шли по пустынному, промозглому, окоченевшему, тихому городу, он всю дорогу читал мне стихи Иннокентия Анненского и свои, новые, сочиненные только что, в последние дни. В ту зиму он создавал их во множестве, порою по нескольку в день. Было очевидно, что только теперь его дарование созрело вполне, оставив далеко позади все «Жемчуга» и «Колчаны».

Он помнил эти новые стихи наизусть, помнил даже черновые варианты – и читал эти варианты один за другим, словно они были у него перед глазами.

Я и теперь, когда читаю его «Лес», «Шестое чувство», «Заблудившийся трамвай», «Слово», «Память» в его сборнике «Огненный столп» – лучшие из всех, когда-либо написанных им, – вспоминаю глуховатый, немного простуженный и совершенно новый для меня голос поэта, каким никогда он не читал своих прежних стихов. В голосе этом уже не было пышной торжественности. Что-то молитвенно кроткое слышалось в той интонации, с которой в «Заблудившемся трамвае» он произносил имя «Машенька», такое русское, никак не вмещавшееся в прежнем его словаре, где полновластно царили такие имена, как Лай-Це, Андромеда, Маб, Семирамида, Лилит.

Машенька, я никогда не думал,Что можно так любить и грустить.

Это был новый Гумилев, наконец-то преодолевший холодную нарядность и декоративность своей ранней поэзии. У Варвары Васильевны он чинно садился в кресло прямой, как линейка (в креслах он никогда не разваливался), и, прихлебывая красное вино, которое каким-то чудом сохранилось у нее от старых времен, вновь прочитывал ей все свои последние стихи. Однажды мы застали у нее А. М. Горького, который незадолго до этого и познакомил нас с нею. Алексей Максимович, умевший слушать чужие стихи с необыкновенным вниманием, веско сказал Гумилеву:

– Вот какой из вас вырос талантище!

То была болдинская осень Гумилева: самое изобилие стихов, созданных им в эти несколько месяцев, говорило о новых открывшихся перед ним перспективах поззии.

…Тогда было распространено суеверие, будто поэтическому творчеству можно научиться в десять – пятнадцать уроков. Желающих стать стихотворцами появилось в то время великое множество. Питер внезапно оказался необыкновенно богат всякими литературными студиями, в которых самые разнообразные граждане обоего пола (обычно очень невысокой культуры) собирались в определенные дни, чтобы под руководством хороших (или плохих) стихотворцев изучать технику поэтической речи.

Так как печатание книг из-за отсутствия бумаги в те дни почти прекратилось, главным заработком многих писателей стали эти занятия в литературных кружках. Гумилев в первые же месяцы стал одним из наиболее деятельных студийных работников. И хотя он никогда не старался подольститься к своим многочисленным слушателям, а, напротив, был требователен и даже суров, все они с первых же дней горячо привязались к нему, часто провожали его гурьбою по улице, и число их из недели в неделю росло. Особенно полюбили его пролеткультовцы. Те из них, что дожили до нашего времени, и сейчас вспоминают его с самыми светлыми чувствами.

Между тем курс его был очень труден. Поэт изготовил около десятка таблиц, которые его слушатели были обязаны вызубрить: таблицы рифм, таблицы сюжетов, таблицы эпитетов, таблицы поэтических образов. <<…>> От всего этого слегка веяло средневековыми догмами, но это-то и нравилось слушателям, так как они жаждали верить, что на свете существуют устойчивые, твердые законы поэтики, не подверженные никаким изменениям, и что тому, кто усвоит как следует эти законы, будет наверняка обеспечено высокое звание поэта. (Счастье, что сам-то Гумилев никогда не следовал заповедям своих замысловатых таблиц.)

Даже его надменность пришлась по душе слушателям. Им казалось, что таков и должен быть подлинный мастер в обращении со своими подмастерьями. Гумилев с самого начала уведомил их, что он «Синдик Цеха поэтов», и хотя слушатели никогда не слыхали о синдиках, они, увидя его гордую осанку, услышав его начальственный голос, сразу же уверовали, что это очень важный и многозначительный чин. В качестве синдика он, давая оценку тому или иному произведению студийца, отказывался мотивировать эту оценку: «достаточно и того, что ваши строки одобрены мною» или: «ваше стихотворение я считаю плохим, и не стану говорить почему».

Как это ни странно, студийцам импонировала такая методика безапелляционных оценок. Они чувствовали, что Синдик – властный, волевой человек, что у него сильный и цельный характер, и охотно подчинялись ему.

Ни о чем другом, кроме поэзии, поэтической техники, он никогда не говорил со своими питомцами, и дисциплина на его занятиях была образцовая. <<…>>

…Слово «поэт» Гумилев в разговоре произносил каким-то особенным звуком – пуэт – и чувствовалось, что в его представлении это слово написано огромными буквами, совсем иначе, чем все остальные слова.

Эта вера в волшебную силу поэзии, «солнце останавливавшей словом, словом разрушавшей города», никогда не покидала Гумилева. В ней он никогда не усомнился. Отсюда, и только отсюда то чувство необычайной почтительности, с которым он относился к поэтам, и раньше всего к себе самому как к одному из носителей этой могучей и загадочной силы.

Знаменательно, что при всем своем благоговении к поэзии он не верил ни в ее экстатическую, сверхреальную сущность, ни в мистическую природу ее вдохновений. Поэт для него был раньше всего умелец, искусник, властелин и повелитель прекрасных и сладостных слов. Поэтому при создании стихов он любил задавать себе, как мастеру слова, труднейшие формальные задачи. В каждой строке его ранней поэмы «Открытие Америки» звучат лишь две троекратные рифмы, причем комбинации этих рифм в каждой строфе – иные, так что к концу поэмы оказываются исчерпаны чуть ли не все математические возможности сочетания троекратных созвучий.

«Открытие Америки» не принадлежит к числу лучших произведений поэта: последние ее строфы он впоследствии не перепечатывал в своих поэтических сборниках, но этих забот о формальных «изысках» он не оставил никогда. <<…>>

Когда вступила в спальню Дездемона,Там было тихо, тихо и темно,Лишь месяц любопытный к ней в окноЗаглядывал с ночного небосклона.

И черный мавр со взорами дракона,Весь вечер пивший красное вино,К ней подошел, – он ждал ее давно, –Он не услышит девичьего стона.

Напрасно с безысходною тоскойОна ловила тонкою рукойЕго стальные руки… было поздно.

И, задыхаясь, думала она:«О, верно, в день, когда шумит война,Такой же он загадочный и грозный!»<<1913 >>

Мое прекрасное убежище –Мир звуков, линий и цветов,Куда не входит ветер режущийИз недостроенных миров.

Цветок сорву ли – буйным пениемНаполнил душу он, дразня,Чаруя светлым откровением,Что жизнь кипит и вне меня.

Но так же дорог мне искусственныйВзлелеянный мечтою цвет:Он мозг дурманит жаждой чувственнойТого, чего на свете нет.

Иду в пространстве и во времени,И вслед за мной мой сын идетСреди трудящегося племениВетров, и пламеней, и вод.

И я приму – о да, не дрогну я! –Как поцелуй иль как цветок,С таким же удивленьем огненнымПоследний гибельный толчок.<<1913 >>

Этот город воды, колоннад и мостов,Верно, снился тому, кто, сжимая виски,Упоительный опиум странных стихов,Задыхаясь, вдыхал после ночи тоски.

В освещенных витринах горят зеркала,Но по улицам крадется тихая темь,А колонна крылатого льва подняла,И гиганты на башне ударили семь.

На соборе прохожий еще различитВизантийских мозаик торжественный блескИ услышит, как с темной лагуны звучитВозвращаемый медленно волнами плеск.<<1913? >>

Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно,Вы улыбнулись рассеянно и отказали бесстрастно.

Любит высокое небо и древние звезды поэт,Часто он пишет баллады, но редко ходит в балет.

Грустно пошел я домой, чтоб смотреть в глаза тишине,Ритмы движений небывших звенели и пели во мне.

Только так сладко знакомая вдруг расцвела тишина,Словно приблизилась тайно иль стала солнцем луна;

Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук;Вижу два белые стебля высоко закинутых рук,

Губы ночные, подобные бархатным красным цветам…Значит, танцуете все-таки вы, отказавшая нам!

В синей тунике из неба ночного затянутый станВдруг разрывает стремительно залитый светом туман,

Быстро змеистые молнии легкая чертит нога.– Видит, наверно, такие виденья блаженный Дега,

Если за горькое счастье и сладкую муку своюПринят он в сине-хрустальном высоком Господнем раю.

…Утром проснулся, и утро вставало в тот день лучезарно,Был ли я счастлив? Но сердце томилось тоскойблагодарной.1914

Пролетела стрелаГолубого Эрота,И любовь умерла,И настала дремота.

В сердце легкая дрожьЗолотого похмелья,Золотого, как рожь,Как ее ожерелье.

Снова лес и поляМне открылись, как в детстве,И запутался яВ этом милом наследстве.

Легкий шорох шагов,И на белой тропинкеГрузных майских жуковИзумрудные спинки.

Но в душе у меняЗатаилась тревога.Вот прольется, звеня,Зов военного рога.

Зорко смотрит Эрот,Он не бросил колчана…И пылающий ротБагровеет, как рана.<<1914 >>

Нет, не думайте, дорогая,О сплетеньи мышц и костей,О святой работе, о долге…Это сказки для детей.Под попреки санитаровИ томительный бой часовСам собой поправится воин,Если дух его здоров.

И вы верьте в здоровье духа,В молньеносный его полет,Он от Вильны до самой ВеныНеуклонно нас доведет.

О подругах в серьгах и кольцах,Обольстительных вдвойнеОт духов и притираний,Вспоминаем мы на войне.

И мечтаем мы о подругах,Что проходят сквозь нашу тьмуС пляской, музыкой и пеньемЗолотой дорогой муз.

Говорили об англичанке,Песней славшей мужчин на бойИ поцеловавшей воинаПред восторженной толпой.

Эта девушка с открытой сцены,Нарумянена, одета в шелк,Лучше всех сестер милосердияПоняла свой юный долг.

И мечтаю я, чтоб сказалиО России, стране равнин:– Вот страна прекраснейших женщинИ отважнейших мужчин.<<1914 >>

…Омочу бебрян рукав в Каяле реце, утру князю кровавые его раны на жестоцем теле.