Иосиф Бродский - Конец прекрасной эпохи Страница 9

С февраля по апрель

1. «Морозный вечер…»

Морозный вечер.Мосты в тумане. Жительницы гротана кровле Биржи клацают зубами.Бесчеловечен,верней, безлюден перекресток. Ротаматросов с фонарем идет из бани.

В глубинах ростра —вороний кашель. Голые деревья,как легкие на школьной диаграмме.Вороньи гнездачернеют в них кавернами. Отрепьяшвыряет в небо газовое пламя.

Река — как блузка,на фонари расстегнутая. Садикдворцовый пуст. Над статуями кровелькурится люстралуны, в чьем свете император-всадниксвой высеребрил изморозью профиль.

И барку возлеодним окном горящего Сенататяжелым льдом в норд-ост перекосило.Дворцы промерзли,и ждет весны в ночи их колоннада,как ждут плоты на Ладоге буксира.

2. «В пустом, закрытом на просушку парке…»

В пустом, закрытом на просушку паркестаруха в окружении овчарки —в том смысле, что она дает кругивокруг старухи — вяжет красный свитер,и налетевший на деревья ветер,терзая волосы, щадит мозги.

Мальчишка, превращающий в руладыпосредством палки кружево ограды,бежит из школы, и пунцовый шарсадится в деревянную корзину,распластывая тени по газону;и тени ликвидируют пожар.

В проулке тихо, как в пустом пенале.Остатки льда, плывущие в канале,для мелкой рыбы — те же облака,но как бы опрокинутые навзничь.Над ними мост, как неподвижный Гринвич;и колокол гудит издалека.

Из всех щедрот, что выделила бездна,лишь зренье тебе служит безвозмездно,и счастлив ты, и, не смотря ни начто, жив еще. А нынешней весноютак мало птиц, что вносишь в записнуюих адреса, и в святцы — имена.

3. Шиповник в апреле

Шиповник каждую веснупытается припомнить точносвой прежний вид:свою окраску, кривизнуизогнутых ветвей — и то, чтоих там кривит.

В ограде сада поутрув чугунных обнаружив прутьяхисточник зла,он суетится на ветру,он утверждает, что не будь их,проник бы за.

Он корни запустил в своиже листья, адово исчадье,храм на крови.Не воскрешение, но ине непорочное зачатье,не плод любви.

Стремясь предохранить мундир,вернее — будущую зелень,бутоны, тень,он как бы проверяет мир;но самый мир недостоверенв столь хмурый день.

Безлиственный, сухой, нагой,он мечется в ограде, тычаиглой в металлкопья чугунного — другойапрель не дал ему добычии март не дал.

И все ж умение кустасвой прах преобразить в горнило,загнать в нутро,способно разомкнуть усталюбые. Отыскать чернила.И взять перо.

4. «В эту зиму с ума…»

В эту зиму с умая опять не сошел, а зимаглядь и кончилась. Шум ледоходаи зеленый покровразличаю — и значит здоров.С новым временем годапоздравляю себяи, зрачок о Фонтанку слепя,я дроблю себя на сто.Пятерней по лицупровожу — и в мозгу, как в лесу,оседание наста.

Дотянув до седин,я смотрю, как буксир среди льдинпробирается к устью. Не нижепоминания злапревращенье бумаги в козлаотпущенья обид. Извини жеза возвышенный слог;не кончается время тревог,не кончаются зимы.В этом — суть перемен,в толчее, в перебранке Каменна пиру Мнемозины.

5. Фонтан памяти героев обороны полуострова Ханко

Здесь должен быть фонтан, но он не бьет.Однако сырость северная нашаосвобождает власти от забот,и жажды не испытывает чаша.

Нормальный дождь, обещанный в четверг,надежней ржавых труб водопровода.Что позабудет сделать человек,то наверстает за него природа.

И вы, герои Ханко, ничегоне потеряли: метеопрогнозытвердят о постоянстве Н2О,затмившем человеческие слезы.

Пенье без музыки

F. W.

Когда ты вспомнишь обо мнев краю чужом — хоть эта фразавсего лишь вымысел, а непророчество, о чем для глаза,

вооруженного слезой,не может быть и речи: датыиз омута такой лесойне вытащишь — итак, когда ты

за тридевять земель и заморями, в форме эпилога(хоть повторяю, что слеза,за исключением былого,

все уменьшает) обо мневспомянешь все-таки в то ЛетоГосподне и вздохнешь — о невздыхай! — обозревая это

количество морей, полей,разбросанных меж нами, ты незаметишь, что толпу нулейвозглавила сама.В гордыне

твоей иль в слепоте моейвсе дело, или в том, что ранооб этом говорить, но ей —же Богу, мне сегодня странно,

что, будучи кругом в долгу,поскольку ограждал так плохотебя от худших бед, могуот этого избавить вздоха.

Грядущее есть форма тьмы,сравнимая с ночным покоем.В том будущем, о коем мыне знаем ничего, о коем,

по крайности, сказать односейчас я в состояньи точно:что порознь нам сужденос тобой в нем пребывать, и то, что

оно уже настало — ревметели, превращенье крикав глухое толковище словесть первая его улика —

в том будущем есть нечто, вещь,способная утешить или— настолько-то мой голос вещ! —занять воображенье в стиле

рассказов Шахразады, с тойлишь разницей, что это большепосмертный, чем весьма простойстрах смерти у нее — позволь же

сейчас, на языке родныхосин, тебя утешить; и дапусть тени на снегу от нихтолпятся как триумф Эвклида.

Когда ты вспомнишь обо мне,дня, месяца, Господня Летатакого-то, в чужой стране,за тридевять земель — а это

гласит о двадцати восьмивозможностях — и каплей влагизрачок вооружишь, возьмиперо и чистый лист бумаги

и перпендикуляр стоймявосставь, как небесам опору,меж нашими с тобой двумя— да, точками: ведь мы в ту пору

уменьшимся и там, Бог весть,невидимые друг для друга,почтем еще с тобой за честьслыть точками; итак, разлука

есть проведение прямой,и жаждущая встречи паралюбовников — твой взгляд и мой —к вершине перпендикуляра

поднимется, не отыскавубежища, помимо горнихвысот, до ломоты в висках;и это ли не треугольник?

Рассмотрим же фигуру ту,которая в другую порузаставила бы нас в потухолодном пробуждаться, полу —

безумных лезть под кран, дабырассудок не спалила злоба;и если от такой судьбыизбавлены мы были оба —

от ревности, примет, комет,от приворотов, порч, снадобья— то, видимо, лишь на предметчерчения его подобья.

Рассмотрим же. Всему свой срок,поскольку теснота, незрячестьобъятия — сама залогнезримости в разлуке — прячась

друг в друге, мы скрывались отпространства, положив границейему свои лопатки, — вотоно и воздает сторицей

предательству; возьми перои чистую бумагу — символпространства — и, представив про —порцию — а нам по силам

представить все пространство: нашмир все же ограничен властьюТворца: пусть не наличьем стражзаоблачных, так чьей-то страстью

заоблачной — представь же тупропорцию прямой, лежащеймеж нами — ко всему листуи, карту подстелив для вящей

подробности, разбей чертежна градусы, и в сетку втиснидлину ее — и ты найдешьзависимость любви от жизни.

Итак, пускай длина чертыизвестна нам, а нам известно,что это — как бы вид четы,пределов тех, верней, где места

свиданья лишена она,и ежели сия оценкаверна (она, увы, верна),то перпендикуляр, из центра

восставленный, есть сумма сихпронзительных двух взглядов; и наоснове этой силы ихнаходится его вершина

в пределах стратосферы — врядли суммы наших взглядов хватитна большее; а каждый взгляд,к вершине обращенный, — катет.

Так двух прожекторов лучи,исследуя враждебный хаос,находят свою цель в ночи,за облаком пересекаясь;

но цель их — не мишень солдат:она для них — сама услуга,как зеркало, куда глядятне смеющие друг на друга

взглянуть; итак, кому ж, как немне, катету, незриму, нему,доказывать тебе вполнеобыденную теорему

обратную, где, муча глаздоказанных обильем пугал,жизнь требует найти от насто, чем располагаем: угол.

Вот то, что нам с тобой дано.Надолго. Навсегда. И дажепускай в неощутимой, нов материи. Почти в пейзаже.

Вот место нашей встречи. Гротзаоблачный. Беседка в тучах.Приют гостеприимный. Родугла; притом, один из лучших

хотя бы уже тем, что насникто там не застигнет. Этолишь наших достоянье глаз,верх собственности для предмета.

За годы, ибо негде до —до смерти нам встречаться боле,мы это обживем гнездо,таща туда по равной доле

скарб мыслей одиноких, хламневысказанных слов — все то, чтомы скопим по своим углам;и рано или поздно точка

указанная обрететпочти материальный облик,достоинство звезды и тотсвет внутренний, который облак

не застит — ибо сам Эвклидпри сумме двух углов и мракавокруг еще один сулит;и это как бы форма брака.

Вот то, что нам с тобой дано.Надолго. Навсегда. До гроба.Невидимым друг другу. Нооттуда обозримы оба

так будем и в ночи и днем,от Запада и до Востока,что мы, в конце концов, начнемот этого зависеть ока

всевидящего. Как бы явьна тьму ни налагала арест,возьми его сейчас и вставьв свой новый гороскоп, покамест

всевидящее око словне стало разбирать. Разлукаесть сумма наших трех углов,а вызванная ею мука

есть форма тяготенья ихдруг к другу; и она намногосильней подобных форм других.Уж точно, что сильней земного.

Схоластика, ты скажешь. Да,схоластика и в прятки с горемлишенная примет стыдаигра. Но и звезда над морем —

что есть она как не (позвольтак молвить, чтоб высокий в этомне узрила ты штиль) мозоль,натертая в пространстве светом?

Схоластика. Почти. Бог весть.Возможно. Усмотри в ответесогласие. А что не естьсхоластика на этом свете?

Бог ведает. Клонясь ко сну,я вижу за окном кончинузимы; и не найти весну:ночь хочет удержать причину

от следствия. В моем мозгукакие-то квадраты, даты,твоя или моя к вискуприжатая ладонь…Когда ты

однажды вспомнишь обо мне,окутанную вспомни мраком,висящую вверху, вовне,там где-нибудь, над Скагерраком,

в компании других планет,мерцающую слабо, тускло,звезду, которой, в общем, нет.Но в том и состоит искусство

любви, вернее, жизни — в том,чтоб видеть, чего нет в природе,и в месте прозревать пустомсокровища, чудовищ — вроде

крылатых женогрудых львов,божков невероятной мощи,вещающих судьбу орлов.Подумай же, насколько проще

творения подобных дел,плетения их оболочкии прочих кропотливых дел —вселение в пространство точки!

Ткни пальцем в темноту. Невестькуда. Куда укажет ноготь.Не в том суть жизни, что в ней есть,но в вере в то, что в ней должно быть.

Ткни пальцем в темноту — туда,где в качестве высокой нотыдолжна была бы быть звезда;и, если ее нет, длинноты,

затасканных сравнений лоскпрости: как запоздалый кочет,униженный разлукой мозгвозвыситься невольно хочет.

Октябрьская песня