Джордж Байрон - Дон-Жуан Страница 9

[48]

Инеса к медицине обратилась,Стремясь безумье мужа доказать,Потом она с отчаянья пустиласьЕго в дурных инстинктах упрекать,Но все-таки ни разу не решиласьПрямые доказательства назвать:Она считала (так она твердила),Что честно перед богом поступила.

Она вела старательно учетЕго проступкам; все его запискиЦитировать могла наперечет(К шпионству души любящие близки).Все жители Севильи круглый годИнесе помогали в этом сыске:Уж бабушка на что стара была —А ведь и та чего-то наплела!

Инеса созерцала без волненья,Подобно женам Спарты прошлых лет,Казнимого супруга злоключенья,Надменно соблюдая этикет.От клеветы и злобного глумленьяНесчастный погибал, а льстивый светВ ее великолепном равнодушииС восторгом отмечал великодушие.

Прощаю осторожное терпеньеМоим друзьям, которые молчат,Когда по мере сил и разуменьяВокруг меня завистники кричат:Юристы не такое поведеньеНазваньем «malus animus»[49] клеймят:Мы мстительность пороком полагаем,Но если мстит другой — не возражаем.

А если наши старые грешки,Украшенные ложью подновленной,Всплывут наружу, — это пустяки:Во-первых, ложь — прием традиционный,К тому же господа клеветники,Увлечены враждой неугомонной,Не замечают, что из года в годШумиха только славу создает.

Сперва друзья пытались их мирить,И родственники думали вмешаться.А я, уж если правду говорить,Советовал бы вам не обращатьсяНи к тем и ни к другим. Большую прытьЯвили и законники, признаться,В надежде гонораров. Только вдруг —Скончался неожиданно супруг!

Скончался. Умер. О его кончинеЖалели горячо и стар и младПо той весьма естественной причине,Что рассуждать о ближнем всякий рад.Мне намекал юрист в высоком чине:Процесс-то был скандалами богат.Любители острот и диффамацийЛишились самой лучшей из сенсаций.

Он умер. Вместе с ним погребеныИ сплетни и доходы адвоката;Любовницы пошли за полцены,Одна — еврею, а одна — аббату.Дом продан, слуги все разочтены,И, как ни принял свет сию утрату,Оставил он разумную женуЕго грехи обдумывать — одну.

Покойный дон Хосе был славный малый —Могу сказать: его я лично знал, —Он образ жизни вел довольно шалый,Но я его за то не осуждал:Он был горяч, игра его пленяла,И страсти он охотно уступал.Не всем же жить в таком унылом стиле,Как Нума[50], именуемый Помпилий!

Но, какова бы ни была ценаЕго грехам, он пострадал довольно,И вся его искуплена вина.Подумайте, ему ведь было больно,Что жизнь его и честь оскверненаЖеной и светской чернью сердобольной.Он понял — кроме смерти, для негоУже не остается ничего.

Он умер, не оставив завещанья,И стал Жуан наследником всего —И сплетен, и долгов, и состоянья,А маменька почтенная — егоОпекуном. Такое сочетаньеРолей не удивило никого:Единственная мать уже по чинуНадежный друг единственному сыну.

Умнейшая из вдов, немало силИнеса приложила и старания,Чтоб сын ее семьи не посрамил,Которою гордилась вся Испания,Жуан, как подобает, изучилЕзду верхом, стрельбу и фехтование,Чтоб ловко проникать — святая цель —И в женский монастырь, и в цитадель.

Инеса постоянно хлопоталаИ очень беспокоилась о том,Чтоб воспитанье сына протекалоОтменно добродетельным путем:Руководила и во все вникалаС большим педагогическим чутьем.Жуан отлично знал науки многие,Но, боже сохрани, — не биологию!

Все мертвые постиг он языкиИ самые туманные науки,Которые от жизни далеки,Как всякий бред схоластики и скуки;Но книжек про житейские грешкиЕму, конечно, не давали в руки,И размноженья каверзный законБыл от его вниманья утаен.

Трудненько было с классиками им:Ведь боги и богини резво жилиИ, не в пример испанцам молодым,Ни панталон, ни юбок не носили.Педантов простодушием своимСмущали и Гомер, и сам Вергилий;Инеса, что совсем не мудрено,Боялась мифологии давно.

Мораль Анакреона очень спорна[51],Овидий был распутник, как вы знаете,Катулла[52] слово каждое зазорно.Конечно, оды Сафо[53] вы читаете,И Лонгин[54] восхвалял ее упорно,Но вряд ли вы святой ее считаете.Вергилий чист, но написал же онСвое «Formosum Pastor Corydon»[55].

Лукреция[56] безбожие опасноДля молодых умов, а Ювенал[57],Хотя его намеренья прекрасны,Неправильно пороки обличал:Он говорил о ближних столь ужасно,Что просто грубым слог его бывал!И, наконец, чей вкус не оскорблялоБесстыдство в эпиграммах Марциала[58]?

Жуан, конечно, классиков зубрил,Читая только школьные изданья,Из коих мудрый ментор удалилВсе грубые слова и описанья.Но, не имея смелости и силИх выбросить из книги, в примечаньяИх вынес, чтоб учащиеся вмигИх находили, не листая книг.[59]

Как статуи, они стояли рядом,Казалось, педагогика самаИх выстроила праздничным парадомДля юного пытливого ума,Покамест новый ментор мудрым взглядомИх не пошлет в отдельные дома,По разным клеткам, строчкам и куплетам,Где место им назначено поэтом.

Фамильный требник[60] их украшен былКартинками, какими украшалиТакие книжки. Но излишний пылХудожники при этом допускали:Не раз глазком молящийся косилНа многие занятные детали.Инеса этот требник берегла,Но Дон-Жуану в руки не дала.

Читал он поученья, и гомилии[61],И жития бесчисленных святых,Отчаянные делавших усилияДля обузданья слабостей своих(Их имена известны в изобилии).Блаженный Августин[62], один из них,Своим весьма цветистым «Искушеньем»Внушает зависть юным поколеньям.

Но Августина пламенный рассказБыл запрещен Жуану: этим чарамПоддаться может юноша как раз.Инеса, осторожная недаром,Обычно с сына не спускала глаз,Служанкам доверяла только старым, —Что и при муже делала она.Сия метода женская умна!

Итак, мой Дон-Жуан все рос да рос,В шесть лет — прелестный мальчик, а в двенадцатьМог, если ставить правильно вопрос,Уже прелестным юношей считаться.Конечно, он не знал греховных грезИ был способен много заниматься:Все дни он проводил, покорен, тих,В кругу седых наставников своих.

В шесть лет он был ребенок очень милыйИ даже, по ребячеству, шалил;В двенадцать приобрел он вид унылыйИ был хотя хорош, но как-то хил,Инеса горделиво говорила,Что метод в нем натуру изменил.Философ юный, несмотря на годы,Был тих и скромен, будто от природы.

Признаться вам, доселе склонен яНе доверять теориям Инесы.С ее супругом были мы друзья;Я знаю, очень сложные эксцессыРождает неудачная семья,Когда отец — характером повеса,А маменька — ханжа. Не без причинВ отца выходит склонностями сын!

Я сплетничать не буду, но сказатьХочу со всею честностью моею:Когда б хотел я сына воспитать(А я его, по счастью, не имею!),Не согласился б я его отдатьВ Инесин монастырь; всего скорееПослал бы я мальчишку в пансион,Где подросту учиться мог бы он.

Там все-таки, скажу без хвастовства я,Как следует учили нас, ребят.Я греческие буквы забываю,Но многое я помню — verbum sat! [63] —И многое отлично понимаю.Я, в сущности, конечно, не женат,Но сыновей возможных воспитаниеОбдумывал как следует заранее.

В шестнадцать лет младой испанец нашБыл строен, ловок, хорошо сложён;Догадлив и умен почти как паж,Почти мужчиной мог назваться он;Но маменька его впадала в ражПри этой мысли, подавляя стон:Уж в самом слове «зрелость», ей казалось,Ужасное значенье заключалось!

Среди ее бесчисленных друзей(Чьи качества описывать не стану)Была и донна Юлия. Ей-ей,Красавица без всякого изъяну!Все прелести присущи были ей,Как сладость — розе, горечь — океану,Венере — пояс, Купидону — лук…(Как Купидону лук! Преглупый звук!)

Ее глаза, блиставшие пленительно,Могли на предков-мавров[64] намекать.В Испании оно предосудительно,Но факты невозможно отрицать!Когда Гренада пала и стремительноПустились мавры в Африку бежать,Прабабка донны Юлии осталасьВ Испании и вскоре обвенчалась

С одним идальго. Кровь ее и родУпоминать, я думаю, не лестно:Досадного скрещения породНе любят наши гранды, как известно,А потому они из года в годБерут себе в супруги повсеместноСвоих племянниц, теток и кузин,Что истощает род не без причин.

Но это нечестивое скрещеньеВосстановило плоть, испортив кровь.Гнилое древо вновь пошло в цветенье;Наследники дородны стали вновь,А дочери — так просто загляденье.(Мне, впрочем, намекали, что любовь,Законом не стесненная нимало,Прабабке нашей донны помогала!)

Сей обновленный род и цвел и рос,Давал побеги, листики и почки.Ему последний отпрыск преподнесПрекрасный дар в лице последней дочки:Она была прелестней всяких грез(Я говорил об этом с первой строчки),Милее розы и нежней зариИ замужем была уж года три.

Ее глаза (охотник я до глаз!)Таили пламя гордости и счастья,Как темный полированный алмаз.В них было все: и солнце и ненастье;А главное, мелькало в них не разКакое-то — не то что сладострастье,А тайное движение мечты,Разбуженной сознаньем красоты.

На лоб ее прекрасный и открытыйЛожились кольца шелковых волос,Румянец озарял ее ланиты,Как небеса — зарницы теплых гроз;Она была стройна, как Афродита:А статность — я хочу сказать всерьез —Особенно в красавицах ценю я:Приземистых толстушек не терплю я.

Вполне корректен был ее супругПятидесяти лет. Оно обычно,Но я бы променял его на двухПо двадцать пять. Ты скажешь: неприличнаТакая шутка? Полно, милый друг, —Под южным солнцем все звучит отлично!Известно, у красавиц не в честиМужья, которым больше тридцати.

Печально, а придется допустить,Что вечно это солнце озорноеНе хочет бедной плоти пощадить:Печет, и жжет, и не дает покоя.Вы можете поститься и грустить,Но сами боги в результате знояНам подают губительный пример.Что смертным — грех, то Зевсу — адюльтер!

О, нравственные северные люди!О, мудрый климат, где любой порокМороз и успокоит и остудит!Снег, я слыхал, Антонию[65] помог…На севере любовников не судят,Но с них берут порядочный налогСудейские, признавшие недаромПорок довольно выгодным товаром.

Муж Юлии, Альфонсо, я слыхал,Был — по своим годам — мужчина в силе;Их брак довольно мирно протекал,Зазорного о них не говорили.Он никогда жену не упрекал,Но подозрения его томили:Он, говоря по правде, ревновал,Но признаков того не подавал.

В нежнейшей дружбе — странный род влеченья! —С Инесой донна Юлия была,Она, однако, не любила чтенья,Пера же просто в руки не брала.Но, впрочем, я слыхал предположенье(Хотя молва завистлива и зла),Что в юности Альфонсо и ИнесаОкутывались облаком Зевеса[66].

И, сохраняя дружбу прежних дней —Конечно, в форме сдержанной и милой, —Инеса (этот метод всех умней)Его супругу нежно полюбила:Нежней сестры она бывала с нейИ вкус Альфонсо каждому хвалила, —И сплетня, как живуча ни была,А укусить Инесу не могла.

Я сам не разобрался, видит бог,Как Юлия все это принимала.Спокойно, без волнений и тревогЕе существованье протекало,И вымысел смутить ее не мог,И ревности она не понимала:Не разрешала пагубных проблемИ не делилась тайнами ни с кем.

Жуан любил, играя, к ней ласкаться.И в этом ничего плохого нет:Когда ей — двадцать, а ему — тринадцать,Такие ласки терпит этикет.Но я уже не стал бы улыбаться,Когда ему шестнадцать стало лет,Ей — двадцать три, а три коротких годаМеняют все у южного народа!

И он переменился и она:Они при встречах стали молчаливы,Он был смущен, а донна — холодна,И только взоры их красноречивы.Она понять бы, кажется, должнаЗначенье сей тревоги справедливой,А не видавший моря Дон-ЖуанНе сознавал, что видит океан!

Но холодность ее дышала тайной,И так тревожно нежная рукаРуки Жуана словно бы случайноКасалась осторожно и слегка,Что юноша тоской необычайнойТомился — бессознательно пока!Прикосновенья магия простаяОпасней волшебства, я так считаю.

Она не улыбалась, но подчасТак ласково глаза ее блестели,Как будто скрытой нежности запасЖуану передать они хотели.Очаровать одним сияньем глазВсе женщины умеют и умели.Сама невинность прячется за ложь —Так учится притворству молодежь!

Но страсти беспокойное движеньеНельзя ни подавить, ни даже скрыть,Как в темном небе бури приближенье.Напрасно вы стараетесь хитрить,Подделывать улыбки, выраженья,Неискренние речи говорить:Насмешка, холод, гнев или презренье —Все это маски только на мгновенье.

Украдкой разгорающийся взор,Запретного румянца трепетанье,Рукопожатья ласковый укор,Смятенье встреч, томленье ожиданья,Невинной страсти тайный разговор —Прелюдия любви и обладанья.Но ежели любовник — новичок,То для развязки надобен толчок.

Да, Юлии прекрасной состояниеОпасно было — что и говорить, —Во имя веры, чести, воспитанияОна его сперва хотела скрыть,Потом решила — странное желание,Способное Тарквиния[67] смутить, —Святой мадонны попросить защиты,Поскольку тайны женщин ей открыты.

Она клялась Жуана не встречать,Но с маменькой его в беседе чиннойНевольно не могла не примечать,Кто открывает двери из гостиной.Не он… Опять не он… Не он опять!Вняла мадонна женщине невинной,Но Юлия, внезапно став грустней,Решила впредь не обращаться к ней.

Должна ли добродетельная ледиПугливо убегать от искушенья?Уверенная в доблестной победе,Она его встречает без смущенья:В спокойных встречах, и в живой беседе,И в дружеском, живом нравоученьеОна докажет юноше стократ,Что он ничуть не более, чем брат.

И даже если все же (бес хитер!)Проснется в сердце чувство поневоле, —Легко перебороть подобный вздорРаз навсегда простым усильем воли.Пусть о любви напрасно молит взор:Простой отказ — одно мгновенье боли!Красавицы! Рекомендую вамСей хитрый способ верности мужьям.

Притом ведь есть же чистая любовь,Какую сам Платон[68] провозглашает,Какую херувимы всех сортовИ пожилые дамы воспевают, —Гармония духовных голосов,Когда сердца друг друга понимают.От этакой гармонии, друзья,Не прочь бы с донной Юлией и я.

В дни юности, далекой от порока,Влюбленность безыскусна и чиста:Сперва целуют руку, после щеку,А там, глядишь, — встречаются уста.Я это говорю не для упрека,Я верю, что невинна красота,Но если нарушают меру эту, —Моей вины, читатель, в этом нету!

Итак, решила Юлия моя,Любви запретной воли не давая,Жуану преподать — сказал бы я:Святую дружбу. Как на лоне рая,Он мог бы, чистой страсти не тая,Быть счастлив, безмятежно расцветая,И даже обучиться, — но чему —И ей неясно было и ему.

В кольчуге благородного решенья,Она теперь уверена была,Что ей уже не страшно искушенье,Что честь ее упорна, как скала,И что она, отбросив опасенья,Предаться чувству нежному моглаК тому, о ком мечты ее пленяли…(Была ль она права, увидим дале!)

Что ничего плохого в этом нет,Она не сомневалась ни мгновенья:Жуан — дитя! Ему шестнадцать лет!К чему запреты, тайны, подозренья?Безгрешен сердца чистого совет.(Ведь жгли же христиане без стесненьяДруг друга, ибо так, любой считал,И всякий бы апостол поступал.)

А ежели б Альфонсо вдруг скончался?..Хотя и в тайниках заветных грезПодобный случай ей не представлялся:Он вызвал бы потоки горьких слез!А если б он возможен оказался…(Для рифмы добавляю «inter nos»[69],Точнее — «entre nous»[70], чтоб ясно стало,Что по-французски Юлия мечтала.)

Но если б это все-таки стряслось(Лет через семь — и то не будет поздно). —Жуан бы подучился и подросИ мог бы жизнь рассматривать серьезно,И нашей донне долго б не пришлосьТомиться вдовьей долей многослезной:Их дружбы серафическая[71] связьЕстественно бы в нежность развилась.

А что об этом думал мой Жуан?Волненьем непонятным пламенея,Он видел все сквозь розовый туман,Восторженный, как томная Медея[72]Овидия, на грани новых стран.Он ожидал, предчувствием пьянея,Что очень скоро с ним произойдетКакой-то коренной переворот.

Задумчивый, тревожный, молчаливый,В тени дубрав блуждая как во сне,Своей тоской печальной и счастливойТомился он в блаженной тишине.(Живых страстей приют красноречивый —Уединенье нравится и мне.Точней — уединенье не монаха,А нежащегося в гареме шаха.)

«Когда, Любовь, о божество весны,Сливаешь ты покой и упоенье, —Ты царствуешь! Тебе покореныБлаженство и святое вдохновенье!»[73]Стихи поэта этого сильны,Но странное он выражает мненье,«Сливая» «упоенье» и «покой» —Я помеси не видывал такой!

Мне непонятно это сочетанье:Поэт хотел заметить, может быть,Что в мирном, безопасном состояньеПривыкли мы и кушать и любить…Об «упоенье» да еще «слиянье»Я даже не решаюсь говорить —Но о «покое» — возражаю смело:«Покой» в минуту страсти портит дело!

Жуан мечтал, блуждая по лугам,В зеленых рощах солнечного лета,Он радовался чистым ручейкам,И птичкам, и листочкам в час рассвета.Так пищу идиллическим мечтамНаходят все любезные поэты,Один лишь Вордсворт не умеет ихПересказать понятно для других.

Он (но не Вордсворт, а Жуан, понятно)Прислушивался к сердцу своему,И даже боль была ему приятнаИ как бы душу нежила ему.Он видел мир — прекрасный, необъятный,Дивился и печалился всемуИ скоро вдался (сам того не чуя),Как Колридж, — в метафизику прямую.

Он думал о себе и о звездах,О том, кой черт зажег в какой-то день их,О людях, о великих городах,О войнах, о больших землетрясениях,Терялся в фантастических мечтах,В заоблачных носился похождениях,Вздыхая о луне, о царстве фейИ о глазах красавицы своей.

Иным присуще с отроческих летТакое свойство мыслить и томиться,Но кто любовью тайною согрет,Тот может этой страсти научиться.Жуан привык, как истинный поэт,В заоблачные сферы уноситься,И томной жажде встретить идеалПыл юной крови очень помогал.

Он любовался листьями, цветами,В дыханье ветра слышал голоса,Порою нимфы тайными путямиЕго вели в дубравы и леса.Он, увлеченный неявными мечтами,Опаздывал на два, на три часаК обеду — но не сетовал нимало:Еда его почти не занимала!

Порою он и книги открывалВеликих Гарсиласо и Боскана[74]:Какой-то сладкий ветер навевалОт их страниц мечты на Дон-Жуана,В его груди волненье вызывалИх нежный бред, как сила талисмана.Так вызывают бури колдуныВ наивных сказках милой старины.

Жуан бродил, уединясь от света,Не понимая собственных стремлений.Ни томный сон, ни вымысел поэтаНе утоляли смутных вожделений:Ему хотелось плакать до рассвета,На чью-то грудь склонившись в умиленье(А может, и еще чего-нибудь,О чем я не решаюсь намекнуть).

От Юлии укрыться не моглиЕго томленье и его скитанья.Они, быть может, даже разожглиВ ее умильном сердце состраданье,Но странно, что они не привлеклиИнесы неусыпного вниманья.Она ему не стала докучатьВопросами и предпочла молчать.

Хочу отметить странное явленье:Известно, что ревнивые мужья,Жену подозревая в нарушенье…Какая это заповедь, друзья?Седьмая ли? Восьмая ль? Я в сомненье!И вы забыли — так же, как и я!Короче говоря — в своей тревогеМужья легко сбиваются с дороги.

Хороший муж, как правило, ревнив,Но часто ошибается предметом:С невинным он угрюм и неучтив,А окружает лаской и приветомКакого-нибудь друга, позабыв,Что все друзья коварны в мире этом.А после друга и жену клянет,Но собственной вины не признает.

Недальновидны часто и родные:Не в силах уловить их зоркий взглядТого, о чем подружки озорныеШутливо и лукаво говорят,И только результаты роковые —Явленье непредвиденных внучат —Повергнет, в семьях порождая грозы,Папашу — в ярость, а мамашу — в слезы.

Но где была Инеса, не пойму!Признаться, я имею подозренье,Что не случайно сыну своемуОна не запретила «искушенья»,Полезного и сердцу и уму,А также укреплявшего сомненьеАльфонсо относительно ценыКрасивой и молоденькой жены.

Случилось это вечером, весной, —Сезон, вы понимаете, опасныйДля слабой плоти. А всему винойПредательское солнце — это ясно!Но летом и под хладною лунойСердца горят. Да что болтать напрасно:Известно, в марте млеет каждый кот,А в мае людям маяться черед.

Двадцатого случилось это мая…Вы видите: любитель точных дат,И день и месяц я упоминаю.Ведь на полях веков они пестрят,Как станции, где, лошадей меняя,Перекладные фатума гостятЧасок-другой, а после дале мчатся,А, богословы смотрят и дивятся!

Случилось это все часу в седьмом,Двадцатого, как я заметил, мая.Как гурия в раю, в саду своемСидела томно Юлия младая.(Все краски для картины мы найдем,Анакреона-Мура[75] изучая.Он заслужил и славу и венец.Я очень рад: храни его творец!)

Но Юлия сидела не одна.Как это вышло — посудите сами…Оно, конечно, молодость, весна…Но — языки держите за зубами! —С ней был Жуан. В том не моя вина.Они сидели рядом. Между нами,Скажу вам, что не следовало имВ такую ночь весною быть одним.

Как нежно рдело на ее щекахЕе мечты заветное волненье!Увы, Любовь, весь мир в твоих руках:Ты — слабых власть и сильных укрощенье!И мудрость забываем мы и страх,Волшебному покорны обольщенью,И часто, стоя бездны на краю,Всё в невиновность веруем свою!

О чем она вздыхала? О Жуане,О том, что он наивен и хорош,О нежном, платоническом романе,О глупости навязчивых святош,Она вздыхала (я скажу заране)О том, что воли сердца не поймешь,О том, что мужу, как уже известно,Давно за пятьдесят, коль молвить честно.

«В пятидесятый раз я вам сказал!» —Кричит противник, в споре свирепея.«Я пятьдесят куплетов написал», —Вещает бард, и публика робеет:Ох, как бы он их все не прочитал!При слове «пятьдесят» любовь мертвеет…Лишь пятьдесят червонцев, спору нет, —Поистине прекраснейший предмет!

Спокойную и честную любовьК Альфонсо донна Юлия питалаИ никаких особенных греховПокамест за собой не замечала.Не торопясь в ней разгоралась кровь,Руки Жуана юного сначалаОна коснулась словно бы своей —Ну разве только чуточку нежней,

Его другую руку, как ни странно,Она нашла на поясе своем, —И вот начало каждого романа,Что мы из каждой книжки узнаем!Но как могла мамаша Дон-ЖуанаОставить эту парочку вдвоем?Она-то как за ними не следила?Моя мамаша б так не поступила!

Затем прелестной Юлии рукаЖуана руку ласково пожала,Как будто бы, не ведая греха,Продлить прикосновенье приглашала.Все было платонически пока:Она б, как от лягушки, убежалаОт мысли, что такие пустякиРождают и проступки и грешки.

Что думал Дон-Жуан, не знаю я,Но что он сделал, вы поймете сами:Он, пылкого восторга не тая,Коснулся дерзновенными устамиЕе щеки. Красавица мояВ крови своей почувствовала пламя,Хотела убежать… хотела встать…Но не могла ни слова прошептать.

А солнце село. Желтая лунаВзошла на небо — старая колдунья;На вид она скромна и холодна,Но даже двадцать первого июня[76]За три часа наделает онаТаких проказ в иное полнолунье,Каких за целый день не натворить:У ней на это дьявольская прыть!

Вы знаете опасное молчанье,В котором растворяется Душа,Как будто замирая в ожиданье:Природа безмятежно хороша,Леса, поля в серебряном сиянье,Земля томится, сладостно дышаВлюбленной негой и влюбленной ленью,В которой нет покоя ни мгновенья.

Итак: не разжимая жарких рук,Жуан и донна Юлия молчали;Они слыхали сердца каждый стукИ все-таки греха не замечали.Они могли расстаться… Но вокругТакую прелесть взоры их встречали,Что… что… (Бог знает что! Боюсь сказать!Уж я не рад, что принялся писать!)

Платон! Платон! Безумными мечтамиТы вымостил опасные пути!Любое сердце этими путямиДо гибели возможно довести.Ведь все поэты прозой и стихамиВреда не могут столько принести,Как ты, святого вымысла угодник!Обманщик! Плут! Да ты ведь просто сводник!

Да… Юлия вздыхала и молчала,Пока уж стало поздно говорить.Слезами залилась она сначала,Не понимая, как ей поступить,Но страсти власть кого не поглощала?Кто мог любовь и разум помирить?Она вздохнула, вспыхнула, смутилась,Шепнула: «Ни за что!» — и… согласилась!

Я слышал — Ксеркс[77] награду обещалЗа новое в науке наслажденья…Полезная задача, я б сказал,И, несомненно, стоит поощренья.Но лично я, по скромности, считалЛюбовь за некий вид отдохновенья:Нововведений не ищу я — что ж?И старый способ, в сущности, хорош.

Приятно наслаждаться наслажденьем,Хотя оно чревато, говорят,Проклятьем ада. С этим убежденьемСтараюсь я уж много лет подрядИсправиться, но с горьким сожаленьемЯ замечаю каждый листопад,Что грешником я оказался снова,Но я исправлюсь — я даю вам слово!

У музы я прощенья попрошуЗа вольность. Не пугайся, образцовыйЧитатель! Грех, которым согрешу,Есть только маленькая вольность слова.Я в стиле Аристотеля[78] пишу.У классиков устав весьма суровый;Вот почему, предвидя злой укор,Я о прощенье поднял разговор.

А вольность в том, что я предполагаюВ читателе способность допустить,Что после ночи на исходе мая(Что я уже успел изобразить)Младой Жуан и Юлия младаяУспели лето целое прожить.Стоял ноябрь. Но дата мне сомнительна:Не разглядеть в тумане позволительно!

Отрадно в полночь под луною полнойВнимать октав Торкватовых размер,Когда адриатические волныВеслом и песней будит гондольер;Отраден первых звезд узор безмолвный;Отрадно после бури, например,Следить, как выступает из туманаМост радуги на сваях океана!

Отраден честный лай большого пса,Приветствующий нас у двери дома,Где просветлеют лица и сердцаНавстречу нам улыбкою знакомой;Отрадны утром птичьи голоса,А вечером — ручья живая дрема;Отраден запах трав, и тень ветвей,И первый лепет наших малышей!

Отраден сбор обильный винограда,Вакхического буйства благодать;Отрадно из ликующего градаВ обитель сельской лени убегать;Скупому — груды золота отрада,Отцу — отрада первенца обнять,Грабеж — солдату, моряку — награда,А мщенье — сердцу женскому отрада.

Отрадно неожиданно узнатьО смерти старца, чье существованьеНас, молодежь, заставило вздыхатьО преизрядной сумме завещанья:Иные тянут лет по двадцать пять,А мы — в долгах, в надеждах, в ожиданье —Даем под их кончину векселя,Процентами евреев веселя.

Весьма отрадно славу заслужить —Чернилами иль кровью, все едино:Отрадно ссорой дружбу завершить,Когда к тому имеется причина;Отрадно добродетель защитить,Отрадно пить изысканные вина,Отраден нам родного неба свет,Уроки и забавы детских лет.

Но выше всех отрад — скажу вам прямо —Пленительная первая любовь,Как первый грех невинного Адама,Увы, не повторяющийся вновь!Как Прометей, бунтующий упрямо,Украв огонь небесный у богов,Мы познаем блаженство — пусть однажды, —Впервые утолив святую жажду.

Конечно, человек — престранный зверь,И странное находит примененьеСвоим чудесным склонностям. ТеперьУ всех экспериментом увлеченье:Мы все стучимся в запертую дверь.Таланты процветают, без сомненья:Сперва поманят истиной, а тамИсподтишка и ложь подсунут вам.

Открытий много, и тому причина —Блестящий гений и пустой карман:Тот делает носы, тот — гильотины.Тот страстью к костоправству обуян.А все-таки — открытие вакциныСнарядам антитеза. В ряде странВрачи от оспы ловко откупаются:Она болезнью бычьей заменяется.

Мы хлеб теперь картофельный печем,Мы трупы заставляем ухмылятьсяПосредством гальванизма, с каждым днемУ нас благотворители плодятся,Мы новые проекты создаем,У нас машины стали появляться.Покончили мы с оспой — очень рад!И сифилис, пожалуй, устранят!

Он из Америки явился к нам,Теперь его обратно отправляют.Растет народонаселенье там,Его и поубавить не мешаетВойной или чумой: ведь все друзьямЦивилизация предоставляет.Какая ж из общественных заразОпаснейшей является для нас?

Наш век есть век прекрасных разговоров,Убийства тела и спасенья душ,Изобретений и ученых споров.Сэр Хэмфри Дэви[79] — сей ученый муж —Изобретает лампы для шахтеров.Мы посещаем полюсы к тому ж.И все идет на пользу человечью:И Ватерлоо, и слава, и увечья.

Непостижимо слово «человек»!И как постичь столь странное явленье?Пожалуй, сам он знает меньше всехСвоих земных путей предназначенье.Мне очень жаль, что наслажденье — грех,А грех — увы! — нередко наслажденье.Любой из нас идет своим путем,Живет и умирает… А потом?

Ну что «потом»? Ни вы, ни я не знаем.Спокойной ночи! Ждет меня рассказ.Стоял ноябрь, туманы нагоняя;Надвинув башлыки до самых глаз,Белели горы. В скалы ударяя,Ревел прибой. И в очень ранний час,Покорное режиму неизменно,Ложилось солнце — скромно и степенно.

Была, как часовые говорят,«Глухая ночь», когда кричит сова,И воет ветер, и в печи горятПриветливо и весело дроваИ путника усталого манят,Как солнечного неба синева…(Люблю огонь, шампанское, жаркое,Сверчков, и болтовню, и все такое!)

В постели донна Юлия была;Спала, наверно. Вдруг у самой двериУжасная возня произошла…Я, правда, в жизнь загробную не верю,Но мертвых разбудить она могла,Я заявляю вам, не лицемеря.Потом раздался голос: «Ах, творец!Сударыня! Сударыня! Конец!

Сударыня! Хозяин за дверями,Сюда ведет полгорода с собою!Ах, я не виновата перед вами!Я не спала! Вот горе-то какое!Откройте им скорей! Откройте сами!Они уже на лестнице; гурьбоюИдут сюда! Но убежать легко:Он молод, и окно невысоко!..»

Но в этот миг Альфонсо показалсяВ толпе друзей, средь факелов и слуг;Никто из них ничуть не постеснялсяПрелестной донне причинить испуг;У многих лоб уже давно чесалсяОт шалостей хорошеньких супруг, —Примеры заразительны такие:Простишь одну — начнут шалить другие!

Не понимаю, как и отчегоБезумное закралось подозренье,Но грубости идальго моегоНе нахожу я даже извиненья.Ревнивец безрассудный! От кого,Чему и где искал он подтвержденья,Ворвавшись в дом с толпой ретивых слуг?Тому, что он — обманутый супруг.

Проснулась донна Юлия и сталаВздыхать, стонать и жалобно зевать,А верная Антония ворчала,Что донне помешали почивать.Она поспешно взбила одеяло,Подушки взгромоздила на кровать,Чтоб показать ревнивому герою,Что на кровати, точно, спали двое —

Служанка с госпожой. Не без причинКрасавицы пугливы. В самом деле:Страшась и привидений и мужчин,Разумно спать вдвоем в одной постели,Пока не возвратится господин.А он еще последние неделиПриходит очень поздно, как на грех,Ворча, что «возвратился раньше всех»!

Тут наша донна голос обрела:«В уме ль вы, дон Альфонсо? Что случилось?Какая вас причуда привела?Что с перепою ночью вам приснилось?Зачем до свадьбы я не умерла?Я жертвою чудовища явилась!Ищите же! Но я вам не прощу!..»Альфонсо мрачно молвил: «Поищу!»

И он и все, кто с ним пришел, искали:Комоды перерыли, сундуки,Нашли белье и кружевные шали,Гребенки, туфли, тонкие чулки(Чем женщины от века украшалиЧасы безделья, неги и тоски),Потом еще потыкали с отвагойВо все диваны и портьеры шпагой.

Иные заглянули под кроватьИ там нашли… не то, чего хотели,Окно открыли, стали толковать,Что и следов не видно, в самом деле!Посовещались шепотом опятьИ комнату вторично оглядели,Но странно: ни один не мог смекнуть,Что и в постель бы надо заглянуть!

«Ищите всюду! — Юлия кричала. —Отныне ваша низость мне ясна!Как долго я терпела и молчала,Такому зверю в жертву отдана!Смириться попыталась я сначала!Альфонсо! Я вам больше не жена!Я не стерплю! Я говорю заранее!И суд и право я найду в Испании!

Вы мне не муж, Альфонсо! Спору нет —Вам и названье это не пристало!Подумайте! Вам трижды двадцать лет!За пятьдесят — и то уже немало!Вы грубостью попрали этикет!Вы чести осквернили покрывало!Вы негодяй, вы варвар, вы злодей, —Но вы жены не знаете своей!

Напрасно, вам доставить не желаяРевнивого волненья, вопрекиСоветам всех подруг, себе взяла яГлухого старика в духовники!Но даже он однажды, отпускаяМои невинно-детские грехи,С улыбкою сказал шутливо все же,Что я на дам замужних не похожа!

Из юношей Севильи никогоМоим кортехо я не называла.Что видела я в жизни? — Ничего!Бои быков, балы да карнавалы!Суровой честью нрава моегоЯ всех моих поклонников пугала!Сам граф О’Рилли[80] мной отвергнут был,Хоть он Алжир геройски покорил[81].

Не мне ль певец прославленный КаццаниШесть месяцев романсы распевалИ не меня ль прекрасный граф Корньяни[82]Испанской добродетелью назвал?У ног моих бывали англичане,Граф Строганов к любви моей взывал,Лорд Кофихаус[83], не вымолив пощады,Убил себя вином в пылу досады!

А как в меня епископ был влюблен?А герцог Айкр? А дон Фернандо Нуньес?Так вот каков удел покорных жен:Нас оскорбляет бешеный безумец —К себе домой нахально, как в притон,Приводит он ораву с грязных улиц!Ну что же вы стоите? Может быть,Жену вы пожелаете избить?

Так вот зачем вчера вы толковали,Что будто уезжаете куда-то!Я вижу, вы законника призвали:Подлец молчит и смотрит виновато!Такую массу глупостей едва лиПридумали бы вы без адвоката!Ему же не нужны ни вы, ни я, —Лишь низменная выгода своя!

Вы комнату отлично перерыли, —Быть может, он напишет протокол?Не зря ж ему вы деньги заплатили!Прошу вас, сударь, вот сюда, за стол!А вы бы, дон Альфонсо, попросили,Чтоб этот сброд из комнаты ушел:Антонии, я вижу, стыдно тоже!(Та всхлипнула: «Я наплюю им в рожи!»)