Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник) Страница 9

С двенадцати лет он, выросший в трудовой еврейской семье, работал на гребеночной фабричке в Екатеринославе и, как многие провинциально романтические подростки за чертой оседлости, мечтал о революции, которая отменит это унижение. Но вряд ли он мог догадываться, что, утвердившись, революционная идеология, как беспощадный железный гребень, начнет выдирать романтизм из слишком горячих голов и многие изначальные идеалисты либо пойдут под расстрел, либо сопьются, либо превратятся в трусов и циников. А некоторые – и в палачей, как судья Горба, которого Голодный описал так страшноватенько, что ода революционной справедливости читается сегодня как приговор жестокости:

«Сорок бочек арестантов! Виноват!.. Если я не ошибаюсь, Вы – мой брат. Ну-ка, ближе, подсудимый. Тише, стоп! Узнаю у вас, братуха, Батин лоб… <…> Воля партии – закон. А я – солдат. В штаб к Духонину! Прямей Держитесь, брат!»

Чем не французский Термидор по-екатеринославски, но с такой уютной домашней кашей, ожидающей судью из нежных рук жены после одного расстрела за другим! Правда, не слишком верится в демонизм обвиняемой гражданки Ларионовой, которая и крысятину варила в борще, и хлеб подавала со стеклом.

Мне кажется, что и у Голодного, и у других рабоче-крестьянских поэтов поздние обличения нагнетались из инстинкта самосохранения, из опасения, как бы самих авторов не обвинили в контрреволюционной мягкотелости. И они громоздили примеры чей-то вражескости все азартнее, а получалось все абсурднее, как порой в признательных показаниях несчастных арестованных на допросах.

Сын репрессированного драматурга Владимира Киршона, Юрий, запоздало учившийся вместе с Беллой Ахмадулиной, рассказывал мне, как следователь побоями заставил его, шестнадцатилетнего, «признаться», будто он хотел бросить бомбу на автомобиль вождя из окна своей квартиры. Затем самого следователя посадили, а Киршона снова избили, потребовав переменить показания, ибо окна его квартиры выходили не на улицу, а во двор.

Друзья по Екатеринославу, Михаил Эпштейн и Михаил Шейнкман, вошли в литературу под псевдонимами. Один с оглядкой на прошлое (и на Демьяна Бедного, конечно) назвался Голодным, другой, мечтая о светлом будущем, стал Светловым. Оба крепко связали себя с комсомолом. Но и винтовкой новой власти послужили.

Голодный добровольно вступил в ЧОН (партийно-военные части особого назначения, известные жестокостями с колеблющимся крестьянством), состоял в комиссии губкома РКСМУ по переселению «буржуазных элементов» из принадлежавших им домов и квартир. Здесь даже заикаться о справедливости не полагалось, ибо это было бы расценено как пособничество классовым врагам. Гуманные колебания приравнивались к предательству. Спрос был не на идеалистов, а на исполнителей. Голодному и Светлову кое-как удалось выскользнуть из рук, втягивавших их в красное колесо, но время от времени им напоминали о прежних «шатаниях» и опять пытались привлечь к сотрудничеству.

Несмотря на пересечения их судеб в коридорах власти, пахнущих порохом расстрелов, не только по талантливости, но и по литературной образованности они были несравнимы. Светлову несколько больше повезло в его полуголодном детстве. Он вспоминал: «Моя культурная жизнь началась с того дня, когда мой отец приволок в дом огромный мешок с разрозненными томами сочинений наших классиков». Голодному и такого подарка в детстве не досталось. Вот что рассказывал о нем Семен Липкин:

«Перед войной к нам присоединили Бессарабию. Образовалась Молдавская ССР. Как полагалось, освобожденный молдавский народ написал Сталину письмо в стихах. Мне предложили сделать перевод. Я сказал, что связан с Востоком, молдавской поэтики не знаю. Но заказчики упорствовали, и, наконец, мы договорились, что я буду редактором перевода. Со мной согласились. Я предложил в качестве переводчиков Голодного, Светлова и Уткина. Заказчики и с этим согласились.

И вот, как и двум другим, я звоню Голодному и сообщаю ему, какую часть письма я отобрал для него – и добавил:

– Размер, как в «Гайавате», четырехстопный хорей, рифма перекрестная, сплошь женская.

Долгое молчание. А телефон – в коридоре коммунальной квартиры, задерживаться нельзя. Наконец, голос Голодного:

– Дай пример.

Даю пример: «Прибежали в избу дети. Второпях зовут папашу, Тятя, тятя, наши сети Притащили простоквашу».

Голодный – с облегчением:

– Так бы и сказал, а то строишь из себя интеллигента».

Поначалу стихотворные восторги Голодного были даже искренними, хотя и пародийно вдохновенными: «В переулках заводских окраин Я брошюру Октября нашел, С этих дней горю я, не сгорая, Как и ты, горящий комсомол!» (1922). Но дальнейшие покаянные стихи о своих «отклонениях от генеральной линии» написаны уже со сломленной понуростью – лишь бы отстали: «Стал я за морем славить синицу И соседние ветви ломать, Стал я с чертополохом родниться И на левую ногу хромать. Комсомольцы сказали: ошибка, До конца он быть нашим не мог. Большевик пригрозил мне с улыбкой: «Ты подумай еще, паренек» (1932).

Главным преступлением идеологии, исключавшей совесть, было вовлечение многих простодушных людей в заговор против них самих. Но тогда все было до того запутано в людях, что иногда обманыватели и сами были обмануты собой. Лучше всего об этом сказал Борис Пастернак: «Что ж, мученики до́гмата, Вы тоже жертвы века».

Есть у Светлова весьма прозрачное аллегорическое стихотворение, которое каким-то чудом прошло цензуру сначала в 1930 году, а затем и в послевоенном, 1948-м:

И жара над землей полыхает,И земля, как белье, высыхает,И уже по дороге пылятТри приятеля – трое цыплят:

«Мы покинули в детстве когда-тоНашу родину – наш инкубатор,Через мир,Через пыль,Через гром —Неизвестно, куда мы идем!»

…Ваша жизнь молодая потухнетВ адском пламени фабрики-кухни,Ваш извилистый путь устремленНепосредственно в суп и в бульон!

И с цыплятами, и с теми, кто за ними стоит, все уже ясно, но поэт последним штрихом переводит бытовую зарисовку в библейский контекст:

Над совхозом июльский закат,И земля в полусонном бреду…Три приятеля – трое цыплят,Три вечерние жертвы бредут…

Кто же были эти трое? По-видимому, речь о екатеринославской комсомольской троице: самом Светлове, Голодном и их близком товарище Александре Яновском, писавшем под псевдонимом А. Ясный (1903–1945). В ранних двадцатых он был способен на такие задорные строки: «Поведи удалой головушкой, Подыши на чужие края. Эх ты, Русь, стальная зазнобушка, Советская краля моя». Но уже к середине тех же двадцатых Ясный признавался, что временами рука нащупывает револьверный курок. Такое случалось, возможно, и с Михаилом Голодным, который в тридцать первом году написал о случайно уцелевшем полковом жеребце красной кавалерии: «Врангеля гонял он в Крым, К морю припирал барона…» И вот через десятилетие новая встреча с ним: «Что же вижу? В Понырях Конь мой Ходит водовозом! На худых, кривых ногах Не стоит перед начхозом. <…> / Пуля не брала его, Шашка не брала его, Время село на него – Не осталось ничего. / Я подумал: «Что ж ты брат…» – И пустил в него заряд!»

Какая трагическая перекличка комсомольского поэта с белоказаком Николаем Туроверовым, тоже пристрелившим своего коня. Вряд ли они знали стихи друг друга.

Восходящая звезда нового поколения советских поэтов, талантливейший, но во многом загубленный Ярослав Смеляков в тех же тридцатых весьма иронично посмеивался над Голодным:

Не был я ведущий или модный,без меня дискуссия идет.Михаил Семенович Голодныйпротив сложной рифмы восстает.

Слава Богу, Ярослав не слышал, как один молодой поэт сказал мне о нем самом гораздо хуже: «Как ты можешь дружить с этим старым маразматиком!» Мы не имеем права быть высокомерно жестокими к поэтам, пережившим страшное время, которое все-таки минуло нас, и судить их только с сегодняшней точки зрения. Нужно справедливо анализировать их, но обязательно спасать от забвения все лучшее, что они написали.

На мое счастье, я случайно нашел в 1941 году крошечную книжку Михаила Голодного, кажется, в синем ледериновом переплете и сразу и навсегда влюбился в гениальное, на мой взгляд, стихотворение «Верка Вольная».

Верка Вольная

Верка Вольная —          коммунальная женка, —Так звал меня          командир полка.Я в ответ          хохотала звонко,Упираясь руками в бока.

Я недаром          на УкраинеВ семье кузнеца          родилась.Кто полюбит меня —          не кинет,Я бросала —          и много раз!

Гоцай, мама,          да бер-би-цюци!Жизнь прошла          на всех парусах.Было детство,          и я была куцей,С красным бантиком в волосах…

Гоцай, мама,          да веселее!Горечь детства          мне не забыть.Никому          любви не жалея,Рано я научилась любить.

Год Семнадцатый          грянул железомПо сердцам,          по головам.Мне Октябрь          волос подрезал,Папироску поднес к губам.

Куртка желтая          бараньей кожи,Парабеллум          за кушаком.В подворотню бросался прохожий,Увидав меня за углом.

И смешно было,          и неловко,И до жара в спине горячо —Неожиданно вскинув винтовку,Перекинуть ее за плечо.

Гоцай, мама,          орел или решка!Умирать, побеждать – все к чертям!Вся страна —          как в стогу головешка,Жизнь пошлапо железным путям.

Ой, Синельниково,          Лозовая,Ларионово,          Павлоград!Поезда летели.          КриваяВыносила их наугад!

Гоцай, мама,          да бер-би-цюци!Жизнь включалась          на полный ход.Барабаны двух революцийПерепутали          нечет и чет.

Брань.          Проклятья.Проклятья          и слезы.На вокзалах          толпа матерей.Их сшибали с пути          паровозы,Поднимал          поцелуй дочерей.

«Верочка моя…          Вера…»Лозовая.          Павлоград.Подхватили меня кавалерыИз отчаянных наших ребят.………………………………………………

Я любила,          не уставая,Все неистовей          день ото дня.Член компартии из УругваяПлакал:          «Вэрко, люби меня…»

Я запомнила его улыбку,Лягушачьи объятья во сне.Неуютный,          болезненный,          хлипкий,Днем и ночью,          он липнул ко мне.

Я хотела на нем задержаться,Я могла бы себя укротить,Но не мог он —          подумаешь, цаца! —Мне любви моей прошлой простить.

Шел, как баба,          он к автомобилю,По рукам было видно —          не наш.Через год мы его пристрелилиЗа предательство и шпионаж.

Гоцай, мама,          да бер-би-цюци!Жизнь катилась,          как Днепр-река.Я узнала товарища Луца,Ваську Луца,          большевика.

Васька Луц!          Где о нем не слыхали?Был он ясен и чист          как стекло.Мои губы          его отыскали,Мое сердце          на нем отошло.……………………………………Гоцай, мама,          его подкосили!Под Орлом его пуля взяла.Встань из гроба,          Луц Василий,Твоя Верка          до ручки дошла.……………………………………………..

Гоцай, мама,          да бер-би-цюци!Я сама себе          прокурор.Без шумихи,          без резолюцийПодпишу себе приговор.

Будь же твердой,          Верка, в расплате.Он прощал, —          ты не можешь простить.Ты свободу искала          в кровати,Ты одно понимала —          любить.

Кто же ты?          Вспомни путь твой сначала.С кем ты шла?          Чем ты лучше любой?Ты не шла —          тебя время бросало,Темный сброд ты вела за собой.

Ты кидалась вслепую упрямо,Ты свой долг          забывала легко.Прямо в грязь          опрокинуто знамя,В подреберье          засело древко.

Посмотри:          ни орел и ни решка.От стыда          ты свернулась ежом,Рот усталый          искривлен усмешкой,Сердце – точно петух под ножом.Без почета,          без салютовСхороните Верку,          друзья.Родилась в девятьсотом          (как будто),В двадцать пятом расходуюсь я.

Месяц июль.          День Конституции.Облака бегут не спеша.Гоцай, мама,          да бер-би-цюци!Верка платит по счету.Ша!..

Хотите верьте – хотите нет