Александр Кушнер - Стихотворения. Четыре десятилетия Страница 9

И за то, что она не искусство для них, а наука,

За обидой не лезет в карман.

Может быть, она мука,

Но не скука. Я вышел во двор, пригляделся: туман.

СЛОЖИВ КРЫЛЬЯ

 Крылья бабочка сложит,

И с древесной корой совпадёт её цвет.

 Кто найти её сможет?

 Бабочки нет.

 Ах, ах, ах, горе нам, горе!

Совпадут всеми точками крылья: ни щёлки, ни шва.

 Словно в греческом хоре

 Строфа и антистрофа.

 Как богаты мы были, да всё потеряли!

Захотели б вернуть этот блеск – и уже не могли б.

Где дворец твой? Слепец, ты идёшь, спотыкаясь в печали,

 Царь Эдип.

 Радость крылья сложила

И глядит оборотной, тоскливой своей стороной.

 Чем душа дорожила,

 Стало мукой сплошной.

 И меняется почерк.

 И, склонясь над строкой,

Ты не бабочку ловишь, а жалкий, засохший листочек,

 Показавшийся бабочкой под рукой.

 И смеркается время.

Где разводы его, бархатистая ткань и канва?

 Превращается в темень

Жизнь, узор дорогой различаешь в тумане едва.

Сколько бабочек пёстрых всплывало у глаз и прельщало:

И тропический зной, и в лиловых подтёках Париж!

 И душа обмирала –

Да мне голос шепнул: «Не туда ты глядишь!»

 Ах, ах, ах, зорче смотрите,

Озираясь вокруг и опять погружаясь в себя.

Может быть, и любовь где-то здесь, только в сложенном виде,

Примостилась, крыло на крыле, молчаливо любя?

Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку.

Совершённое в тайне, оно совершенно темно.

 Не оставит и щелку,

Чтоб подглядывал кто-нибудь, как совершенно оно.

Может быть, в том, что бабочка знойные крылья сложила,

Есть и наша вина: очень близко мы к ней подошли.

Отойдём – и вспорхнёт, и очнётся, принцесса Брамбила

 В разноцветной пыли!

* * *

Сентябрь выметает широкой метлой

Жучков, паучков с паутиной сквозной,

Истерзанных бабочек, ссохшихся ос,

На сломанных крыльях разбитых стрекоз,

Их круглые линзы, бинокли, очки,

Чешуйки, распорки, густую пыльцу,

Их усики, лапки, зацепки, крючки,

Оборки, которые были к лицу.

Сентябрь выметает широкой метлой

Хитиновый мусор, наряд кружевной,

Как если б директор балетных теплиц

Очнулся – и сдунул своих танцовщиц.

Сентябрь выметает метлой со двора

За поле, за речку и дальше, во тьму,

Манжеты, застёжки, плащи, веера,

Надежды на счастье, батист, бахрому.

Прощай, моя радость! До кладбища ос,

До свалки жуков, до погоста слепней,

До царства Плутона, до высохших слёз,

До блёклых в цветах элизийских полей!

* * *

Там – льдистый занавес являет нам зима,

Весной подточенная; там – блестит попона;

Там – серебристая, вся в узелках, тесьма;

Там – скатерть съехала и блещет бахрома

Её стеклянная, и капает с балкона;

Там – щётка видится; там – частый гребешок;

Там – остов трубчатый, коленчатый органа;

Там – в снег запущенный орлиный коготок,

Моржовый клык, собачий зуб, бараний рог;

Там – шкурка льдистая, как кожица с банана;

Свеча оплывшая; колонны капитель

В саду мерещится; под ней – кусок колонны –

Брусок подмокший льда, уложенный в постель,

Увитый инеем, – так обвивает хмель

Руины где-нибудь в Ломбардии зелёной.

Всё это плавится, слипается, плывёт,

Мы на развалинах зимы с тобой гуляем.

Культура некая, оправленная в лёд,

В слезах прощается и трещину даёт,

И воздух мартовский мы, как любовь, вдыхаем.

* * *

Как клён и рябина растут у порога,

Росли у порога Растрелли и Росси,

И мы отличали ампир от барокко,

Как вы в этом возрасте ели от сосен.

Ну что же, что в ложноклассическом стиле

Есть нечто смешное, что в тоге, в тумане

Сгустившемся, глядя на автомобили,

Стоит в простыне полководец, как в бане?

А мы принимаем условность, как данность.

Во-первых, привычка. И нам объяснили

В младенчестве эту весёлую странность,

Когда нас за ручку сюда приводили.

И эти могучие медные складки,

Прилипшие к телу, простите, к мундиру,

В таком безупречном ложатся порядке,

Что в детстве внушают доверие к миру,

Стремление к славе. С каких бы мы точек

Ни стали смотреть – всё равно загляденье.

Особенно если кружится листочек

И осень, как знамя, стоит в отдаленье.

* * *

 Е. Невзглядовой

Если камешки на две кучки спорных

Мы разложим, по разному их цвету,

Белых больше окажется, чем чёрных.

Марциал, унывать нам смысла нету.

Если так у вас было в жёстком Риме,

То, поверь, точно так и в Ленинграде,

Где весь день под ветрами ледяными

Камни в мокром красуются наряде.

Слышен шелест чужого разговора.

Колоннада изогнута, как в Риме.

Здесь цветут у Казанского собора

Трагедийные розы в жирном гриме.

Счастье – вот оно! Театральным жестом

Тень скользнёт по бутонам и сплетеньям.

Марциал, пусть другие ездят в Пестум,

Знаменитый двукратным роз цветеньем.

* * *

И пыльная дымка, и даль в ореоле

Вечернего солнца, и роща в тумане.

Художник так тихо работает в поле,

Что мышь полевую находит в кармане.

Увы, её тельце смешно и убого.

И, вынув брезгливо её из кармана,

Он прячет улыбку. За Господа Бога

Быть принятым всё-таки лестно и странно.

Он думает: если бы в серенькой куртке,

Потёртой, измазанной масляной краской,

Он сунулся б тоже, сметливый и юркий,

В широкий карман за теплом и за лаской, –

Взовьются ли, вздрогнут, его обнаружа?

Придушат, пригреют? Отпустят на волю?

За кротость, за вид хлопотливо-тщедушный,

За преданность этому пыльному полю?

ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ

«Таврический сад»

«Дневные сны»

«Живая изгородь»

* * *

Небо ночное распахнуто настежь – и нам

Весь механизм его виден: шпыньки и пружинки,

Гвозди, колки… Музыкальная трудится там

Фраза, глотая помехи, съедая запинки.

Ночью в деревне, шагнув от раскрытых дверей,

Вдруг ощущаешь себя в золотом лабиринте.

Кажется, только что вышел оттуда Тезей,

Чуткую руку на нити держа, как на квинте.

Что это, друг мой, откуда такая любовь,

Несовершенство своё сознающая явно,

Вся – вне расчёта вернуться когда-нибудь вновь

В эти края, а в небесную тьму – и подавно.

Кто этих стад, этой музыки тучной пастух?

Небо ночное скрипучей заведено ручкой.

Стынешь и чувствуешь, как превращается в слух

Зренье, а слух затмевается серенькой тучкой.

Или слезами. Не спрашивай только, о чём

Плачут: любовь ли, обида ли жжётся земная –

Просто стоят, подпирая пространство плечом,

Музыку с глаз, словно блещущий рай, вытирая.

* * *

Ночной листвы тяжёлое дыханье.

То всхлипнет дождь, то гулко хлопнет дверь.

«Ай, ай, ай, ай» – Медеи причитанье

Во всю строку – понятно мне теперь.

Не прочный смысл, не выпуклое слово,

А этот всплеск и вздох всего важней.

Подкожный шум, подкладка и основа,

Подвижный гул подвёрнутых ветвей.

Тоске не скажешь: «Встань, а я прилягу.

Ты посиди, пока я полежу».

Она, как тень, всю ночь от нас ни шагу,

Сказав во тьму: «За ним я пригляжу».

Когда во тьме невыспавшийся ветер

Находит нас, неспящих, чуть живых,

Нет ничего точнее междометий,

Осмысленней и горестнее их.

Кто мерил ночь неровными шагами,

Тот знает цену тихому «увы!».

Всё, всё, что знает жалкого за нами,

Расскажет ночь на языке листвы.

НОЧНАЯ БАБОЧКА

Пиджак безжизненно повис на спинке стула.

Ночная бабочка на лацкане уснула.

Где свет застал её – там выдохлась и спит.

Где сон сморил её – там крылья распластала.

Вы не добудитесь её: она устала.

И жёлтой ниточкой узор её прошит.

Ей, ночью видящей, свет кажется покровом

Сплошным, как занавес, но с краешком багровым.

В него укутанной, покойно ей сейчас.

Ей снится комната со спящим непробудно

Во тьме, распахнутой безжалостно и чудно,

И с беззащитного она не сводит глаз.

* * *

По рощам блаженных, по влажным зелёным холмам,

За милою тенью, тебя поджидающей там.

Прекрасную руку сжимая в своей что есть сил.

Ах, с самого детства никто тебя так не водил!

По рощам блаженных, по волнообразным, густым,

Расчёсанным травам – лишь в детстве ступал по таким!

Никто не стрижёт, не сажает их – сами растут.