Марк Тарловский - Молчаливый полет Страница 9

27 июля 1929

У ворот Крыма[46]

Золотолюба-генуэзцаТолкает парусная прытьПространством досыта наестьсяИ время в жилы перелить. —

О вольный флаг его факторий!Ты солью крыт, ты ветром дран, —Довольно ржаветь на запореВоротам неоткрытых стран.

Вот петли, мазанные кровью,Прощальный отверзают срок,Вот Генуя средневековьюУказывает на порог…

Теснитесь, крымские монголыИ краснокожие Антилл, —Колумбы генуэзской школыЗаходят в первобытный тыл,

И крепость детской Балаклавы,И бизнесменский небоскреб —Зарубки первопутной славыНа крестовинах бурых троп. —

Соперники и антиподы,Открытые одним ключом,В различные глядятся водыПод переменчивым лучом,

И солнце — птичья каравелла —Плывет по очереди к ним,Чтобы в Нью-Йорке вечерелоИ утру радовался Крым,

Чтобы проклятие норд-остовКидал, пред Адмиральский лик,В новооткрытый полуостровЗакрытый на ночь материк.

Но плачь, татарская можара,И, ось Америки, кричи,Когда вратарь земного шараРоняет с пояса ключи

И в тайну башни генуэзской,Нарушив Галилеев лад,Землетрясение-пиратПорой врезается стамеской.

1 июля 1929

Ираклийский треугольник[47]

Севастополь — запальный фитильНа Таврической бомбе истории.Это — известь, и порох, и пыль,Это — совесть и боль Черномории;

Херсонес — это греческий крест,На дороге Владимира постланный,Это — твой триумфальный наезд,Князь, в язычестве равноапостольный.

Балаклава ж — молочный рожокВ золотой колыбели отечества,Переливший младенческий сокВ пересохшие рты человечества…

В Севастополе — бранный курганИ торжественность памяти Шмидтовой. —— Для чего он сжимает наган? —Ты рассердишь его — не выпытывай.

В Херсонесе, царьградский подолО языческий жертвенник вымарав,Византиец садится за стол,Чтобы выпить за подвиг Владимиров;

В Балаклаве — и английский бот,И фелука торгашеской Генуи,И пещерного жителя плотОблегли ее дно драгоценное…

Ираклия три гордых узлаНа платке завязала Таврическом,Чтобы память их нам донеслаНедоступными варварским вычисткам.

Треугольник убежищ морских,Он не канул на дно, он не врос в травуИ поет о столетьях своихПогруженному в сон полуострову.

2 июля 1929

Бахчисарай[48]

Фонтан любви, фонтан живой!

Александр Пушкин

Дворец Гиреев пуст…

Адам Мицкевич

Бродил я и твердил (не зная сам,Что значит по-татарски) — «мен мундам!»

Но с этих слов, загадочно простых,На землю веял прадедовский дых,

И дух кочевий, по моим следам,Гудел гостеприимно: «мен мундам!»

Я кланялся плетущимся домойСапожникам с паломничьей чалмой,

И отращенным в Мекке бородамЯ признавался тоже: «мен мундам!»

Я наблюдал, как жесткую струнуКидали шерстобиты по руну,

И войлочный мне откликался хламНа хриплое от пыли «мен мундам!»

По замкнутым дворам туземных нор,В святых пещерах молчаливых гор,

Снимая башмаки у входа в храм,Шептал я, как молитву: «мен мундам!»

К Фонтану слез Гиреева дворцаМладой певец другого вел певца,

Он звал его по имени — Адам —И, встретив их, я крикнул: «мен мундам!»

Когда же я спросил о смысле слов,Мне давших ласку и привет и кров,

— Я здесь! — мне отвечали. — здесь я сам!Вот всё, что означает «мен мундам»… —

Журчал ключом и лился через крайВоспетый Севером Бахчисарай.

В Бахчисарае это было, там,Где я сказал впервые «мен мундам».

Где хан не правит и фонтан не бьет,Где Пушкинская тень отраду пьет,

Где суждено уже не тем устамШептать благоговейно «мен мундам!»

10 июля 1929

Великий ветер[49]

Дули ветры всех румбов и линий:Ветер западный, чайки смелей,Волчий — с севера, с юга дельфинийИ верблюжий — с восточных степей;

Было шумно в обветренном стане —Между морем и горной дугой,В откроенной долине свиданий,Вдохновенный царил непокой;

И рвались через редкие звеньяУраганы в курганной гряде,И летело мое вдохновеньеПо соленой и желтой воде.

Пусть жара обернулась москитомИ рассыпала злые рои,Пусть ложатся зверьем перебитымБездыханные ветры мои, —

Но взревут возмущенные недра,Поколеблют зловещий покойИ начало Великого ветраВозвестят оживленной строкой.

26 июля 1929

Гриф[50]

За надрывным КарадагомГриф распластан рыжеперый,Смертью праведной и споройУгрожающий бродягам. —

А бродить не всякий можетПо разъятому вулкану,И, когда я в пропасть кану,Рыжий гриф мой труп изгложет…

Это было: рвань сандалий,Сгустки крови на ладонях,Отклик стона в гулких доньяхЛавой ущемленных далей,

Дрожь изъеденных тропинок,Скрежет зыблемых карнизов,И вверху — крылатый вызовНа неравный поединок.

Эту битву всякий знает,Все над пропастью мы виснем,Некий гриф беспутным жизнямО судьбе напоминает. —

Сквозь года, сквозь тучи зрячий,Смотрит хищник терпеливыйНа приливы и отливыЧеловеческой удачи.

Он с паденьем не торопит,Он спокоен, потому чтоВиноградный сок АлуштыБудет неизбежно допит,

Потому что мы летаемТолько раз и только книзуИ беспамятному бризуКлок одежды завещаем.

17 июля 1929

Кратер[51]

…Как рухнувший готический собор……Встает стена…

М. Волошин

Здесь — Крым. Здесь места нет Парижу,Но в рыжем Карадагском кратереЯ ощущаю, я предвижуСобор Парижской Богоматери. —

Как мир, в эскизах одичалый,Как первые истоки готики —И рвущиеся к небу скалы,И поднятые ими дротики.

Над вулканическим собором,Химерой, с парапета согнанной,Летает гриф с огромным взоромИ чертит в небе профиль огненный.

Закатного светила зорче,Паря над миром, как пророчество,Он видит творческие корчи,Он славит пламенное зодчество.

22 июля 1929

Ай-Петри и Карадаг[52]

На Ай-Петри не было туч,И сказала Ай-Петри богу:— По примеру кавказских кручЯ хочу облачиться в тогу.

Я — красавица меж вершин,А красавице льстит одежда…Расспроси об этом мужчин,Если сам ты в этом невежда.

И еще мне нужен покров,Чтоб отдать его Карадагу:Он страдает от злых врагов,И мне жалко его беднягу. —

Бог ответил, даря ей тканьИз добротной небесной влаги:— Семя Евы рядится в дрянь,только ангелы ходят наги.

Этим суетным городам,Осененным тобой, в угодуТы заимствовала у дамПеременчивую их моду.

Но не видыван в городахГолый воин рати небесной,Божий первенец, Карадаг,В бездну павший и ставший бездной.

Пусть же стынет его броняНа безоблачном жестком ветре,От гордыни его храняИ от женственных чар Ай-Петри.

Всё размоется. И сползутСкладки сланца во влажной ткани.Но свершу я мой страшный судНа нетленном моем вулкане. —

7 июля 1929