Когда я стану великаном - Туманян Инна Суреновна Страница 10

Ока несколько удивилась, когда сразу же услышала голос Копейкина.

— Петь, ты спишь, Петь?

— Сплю!

— Петь, ты просто прелесть! Ну что мне для тебя сделать? — ворковала Горошкина.

— Дать мне спать! — грубовато отвечал Копейкин.

Он сидел в кухне, в темноте, горела одна конфорка, излучая слабенький синий свет. Он был одет и, видно, сидел так давно.

— Петь, а стихи хорошие, правда? Тебе нравятся?

— Обыкновенные.

— Ну что ты, Петь! — она даже захлебнулась в шепоте, и Петя дрогнул:

— Ну… есть пару строчек ничего!

— Ты пойми. Петь, это первые стихи, мне, первые настоящие! Не вообще какие-то стихи — а мне! Вот ты — хорошо пишешь, смешно… А это — про душу!

— Понятно.

Горячий шепот ее лился в трубку, и Петя улыбнулся.

— А рисунки? Петь, неужели тебе не нравятся рисунки? Кок Пушкин, на полях рисовал!

— Годятся на конфетные фантики!

— Ты чтоб позлить меня, да? Чтоб позлить, скажи? — она улыбалась, разозлить ее было невозможно. И Петя опять улыбнулся.

— Кристаллов — универсал! — сказал он тихо. — А я хочу спать!

— Петь, ну давай поговорим немножко еще, а?

— Ну давай…

— Я сижу в ванной, на полу! — Она тихо и счастливо рассмеялась. — Вода льется, слышишь?

— Ага! А я думаю, что это у тебя шумит?

— Пусть родители подумают, что в трубе шумит, если проснутся. Всегда ведь что-то где-то шумит, правда?

— Ну и хитрая ты, Машка!

— Петь, а расскажи еще про какие-нибудь стихи его, а?

— Горошкина, это же на анекдот, чтоб его рассказывать!

— Я думала, ты запомнил!

— Я и так слишком много запомнил, ты не считаешь? Спокойной ночи!

Копейкин и Кристаллов стояли в дверях балкона Петиной квартиры. Кристаллов смущенно озирался.

— Я думал — вы в разных подъездах…

— А мы в разных, а балконы рядом. Архитектура!

— А ты с кем живешь?

— С бабушкой и мамой. Мама в интернате воспитательница, мы её только на субботу-воскресенье забираем. А бабушка в больнице работает. Считай, тоже никогда нет дома.

Копейкин вышел на балкон, заорал во весь голос:

— Горошкина! Ты дома?

Ответа не было.

Копейкин прокричал еще раз:

— «Чтобы в море дни и годы не бывало непогоды!» Горошкина, на выход! Ты что делаешь?

И тут же дверь соседнего балкона скрипнула и возник тоненький голосок:

— «Чтоб весь год не знали драки ваши кошки и собаки!..» Сажаю лук! И пеку оладьи!

— Халдеев, Налдеев и Пепермалдеев

Однажды гуляли в дремучем лесу...». Уроки сделала?

— «…Халдеев в цилиндре, Налдеев о перчатках,

А Пепермалдеев с ключом на носу!..» Алгебра осталась! — пропела Горошкина стихи Хармса.

— Слушай, Петя, звонил Ласточкин. Юрский приезжает. Он билеты достал и меня пригласил. Ты представляешь, что будет твориться?

— Юрский — это прекрасно. А ты знаешь, кто у нас в гостях? У нас в гостях, — начал торжественно Копейкин, — прославленный баскетболист, рекордсмен и олимпийский чемпион, кавалер мяча и сетки Николай Кристаллов — Советский Союз!

— Ой, — смутилась Маша от неожиданности. — Ну, Петь, что ты валяешь дурака? Коля — новый человек, что он подумает?

А Коля, большой Коля — весь сжался и покраснел…

Маша была вся внимание: чутко ловя каждое движение за стенкой, она вслушивалась, а ее перепачканные в муке руки застыли у груди.

— Ну что он подумает? Что? Коля, вот что ты думаешь? — спрашивал Копейкин. Он взял этакий лихой тон и потому говорил чуть громче обычного, двигался чуть развязнее, словом, ему было море, по колено, и на всю эту игру он смотрел снисходительно, как игрок, знающий десять ходов вперед.

— Я думаю, что… Я ничего, собственно, не думаю, — проговорил Коля едва слышно и еще больше смутился.

— Вот видишь, Горошкина, он ничего не думает! Ты, между прочим, могла бы задать ему кучу оригинальных вопросов — как он стал мастером, например, или сколько лет он занимается спортом, или какие его любимые пирожные, и видит ли он цветные сны, и какое это имеет значение для современного баскетбола!

— Но я ничего не понимаю в баскетболе! — игриво сказала Маша.

— А мне показалось, что ты каждый день ходишь на игры в Дом пионеров! — но удержался и съязвил Копейкин.

Горошкина чуть покраснела, но тут же нашлась:

— Ну и что? Хожу и смотрю — и ничего не понимаю! Бросают мяч туда-сюда — и все! — рассмеялась она. — Что в этом такого?

— «Бросают мяч»! — простонал Копейкин. — Коля, это невозможно! Зрители тоже бывают бездарные, Коля!

— Что вы! — оживился вдруг Кристаллов. — Баскетбол, как ни один вид спорта, требует координации движений, вырабатывает чувство ритма, развивает реакцию! А по дриблингу и взрывной стартовой скорости может сравниться разве только с хоккеем!

Но за стенкой было гробовое молчание.

— Ты поняла что-нибудь, Горошкина? — крикнул Петя.

— Нет, — холодно сказали Горошкина. — Особенно про дриблинг ваш, извините меня… Это правда, наверное, великолепный спорт. Я со временем, надеюсь, научусь понимать, — она милостиво улыбнулась и сказала чуть теплее. — Во всяком случае, приятно, что вы так разносторонне… Что вы такой… универсал! — вспомнила она Петино выражение. — Скажите лучше, Коля, вам нравится Хармс?

Коля беспомощно захлопал глазами, он совершенно не понимал, о чем идет речь, и вопросительно глядел на Копейкина. А тот, давясь от смеха, сделал серьезное лицо и закивал, подсказывая, что нужно ответить.

— Да! — тихо, но решительно сказал Коля. Он все еще пожимал плечами, жестикулировал, вопрошал, пытаясь все-таки понять, что это такое.

— Хармс — любимый Колин поэт, Горошкина!

— Правда? — обрадовалась Маша. — И я его с детства очень люблю! Он прелестный, да? Что вам больше всего нравится?

Коля опять захлопал глазами.

— Будь тактична, Горошкина! В присутствии одного поэта неудобно хвалить другого. Это же элементарно!

— Да? — проворковала Горошкина и спохватилась. — Ой, у меня там все сгорит!

И умчалась.

Коля в ужасе смотрел на Копейкина, не зная куда деваться, а тот, как ни в чем не бывало, с удовольствием намазывал бутерброд.

— Кто это, Хармс? — наконец прошептал Коля.

— Хармс? — глаза Копейкина смеялись. — Хармс — это… Хармс! Это поэт, Коля.

— Коля, а вы давно пишете стихи, да? — послышался опять голос из-за перегородки.

— Да с самого детства! — Копейкин даже не дал Коле раскрыть рот. — А ты что, незнакома с ранним периодом его творчества?

— Нет, я знакома только… с поздним! — засмеялась Горошкина. — Может быть, мы уговорим его что-нибудь почитать, а, Петь?

— Это мысль! Конечно, уговорим! Коль, ты нам что-нибудь почитаешь? Он почитает, если ты принесешь нам оладьи!

— Ой, ну конечно! С медом или с вареньем?

— И с медом и с вареньем! — Копейкин гулял, разошелся и едва ли его можно было остановить.

Едва Горошкина скрылась, Коля набросился на Копейкина.

— Ты с ума сошел! — выдохнул он.

— А что? — невозмутимо спросил Копейкин.

— Да с этими стихами! Что делать?

— На! — Он вынул из кармана листок. — Посмотри.

— Что это?

— Твои новые стихи…

И тут выглянула наконец Горошкина. В руках у нее была сковорода с оладьями.

— Ну, берите же… — она смотрела прямо о глаза Коле, и он тоже не мог отвести своих, — так и застыл.

— Берите. Они горячие…

Горошкина держала в руках горячую сковородку с оладьями, она жгла ей руки, но это сейчас было не важно, потому что их глаза наконец встретились, и они забыли про оладьи, про стихи и, уж конечно, про Копейкина…

А он стоял в углу своего балкона, было ему совсем невесело, да он и не скрывал этого — он знал, что его сейчас никто не видит.

С того самого дня что-то изменилось… Теперь каждый раз, встречаясь на балконах, о чем бы они ни говорили, разговор неизменно возвращался к одной и той же теме.

Как обычно, каждый из них сидел на своем балконе. Петя помогал Горошкиной чистить картошку, кидая её в кастрюлю, которая как раз стояла «на границе».