Пётр Киле - Солнце любви [Киноновеллы. Сборник] Страница 12

Все расходятся, воцаряется ночь...

ГОЛОС ПОЛИНЫ (с веселым дыханием). Что происходит? Призраки бродят по дому и разговаривают? И это не сказка?

ГОЛОС ПОТЕХИНА. Разве вся наша жизнь не сказка?

ГОЛОС ПОЛИНЫ. Как у Лысого?

ГОЛОС ПОТЕХИНА. Ну, нет!

Интерьер дома в стиле модерн. В гостиную входят Морев, широкоплечий и ладный по шагу, в джинсах и полувере, еще молодой человек, и Потехин. Останавливаются у портрета госпожи Ломовой.

ПОТЕХИН. Что здесь происходит?

МОРЕВ(с легкой усмешкой). Изображение человека словно оживает и заговаривает... Возможно, оно сходит с холста, и тогда словно видишь его в яви, как в кино, в сумерках ночи, как игру теней, что принимают, видимо, испокон века за привидения.

ПОТЕХИН. Да, нечто похожее я видел... Но что это значит?

МОРЕВ. Возможно, всего лишь игра света...

ПОТЕХИН. Всего лишь мерещится? А голоса?

МОРЕВ. И голоса могут мерещиться, не правда ли? Нет, тут несомненно нечто иное. Картина - это особая, в цвете, светотень, воссоздающая лицо человека, его глаза, улыбку... У одних это просто изображение, у гениальных художников - магия света и жизни, как природа творит все живое. Когда эта магия присутствует в картине, она может излучать изображение в пространство, и мы воспринимаем портрет как живое воссоздание человека, который может, вероятно, явиться вновь в самой жизни.

ПОТЕХИН. И это происходит здесь?

Оглядываются вокруг - интерьер, как и фасад, в этом доме заключал не просто уют старины, но и живое дыхание давно ушедшей эпохи, будто время повернуло вспять.

МОРЕВ. Я наблюдал неоднократно. И другие видели нечто такое. Правда, я не придавал особого значения этим происшествиям, поскольку здесь я мог прикладываться к бутылкам с отборными винами сколько угодно. Значит, и другие тоже.

ПОТЕХИН (рассмеявшись). Я не каждый день пью, да и то мало.

МОРЕВ. Когда всего вдоволь, ничего особо уж не хочется?

ПОТЕХИН. Нет, запой у меня в работе. А с тех пор, как поселились здесь, и в любви.

МОРЕВ. Еще бы! Здесь же Эдем, сотворенный архитектором из всех прельстительных и таинственных мотивов модерна, что завораживает и пьянит, как наркотик. Или и любовь - как наркотик?

ПОТЕХИН. Конечно! И сильнейший!

МОРЕВ. В вашем случае, успех и богатство, воплощенные в этом доме.

ПОТЕХИН. Пожалуй. Поэтому возможны и у меня галлюцинации, хотите сказать?

МОРЕВ. А мадам?

ПОТЕХИН. Все эти происшествия меня не очень тревожат, скорее завлекают тайной. Так и жена моя. Она слышала голоса... И был случай, когда в столовой, вместо экономки, возник дворецкий. Она чуть в обморок не упала.

МОРЕВ. Ничего страшного, а страшно. Такова жизнь. Ничего страшного - до смерти, а смерти не минуешь.

ПОТЕХИН. Полина тоже хотела поговорить с вами. Но, знаете, меньше всего о привидениях, а о тех людях, чьи портреты были найдены в чулане. Точнее, о доме и стиле модерн вообще.

МОРЕВ. А вы?

ПОТЕХИН. Меня занимает лишь портрет госпожи Ломовой.

МОРЕВ. Портрет или она сама?

ПОТЕХИН. Она сама, разумеется. Но на портрете.

МОРЕВ. А на рисунках?

ПОТЕХИН. Это она?!

Морев направляется к лестнице, и они поднимаются на третий этаж.

МОРЕВ. Чулан на чердаке, пятый угол которого был замурован, сохранил массу мелких вещей и предметов от разграбления.

Теперь он представлял мансарду с окнами на крыше и напоминал музей. Бюро из карельской березы, кресла, диван перемежались со столами, на которых под стеклом красовались драгоценные украшения, а по стенам  висели небольшие картины - гравюры и рисунки карандашом, гуашью, темперой и акварелью, - среди которых выделялись работы Ореста Смолина, по всему, с натуры, а моделью служила одна и та же особа.

То сидела она, полуприкрывшись, обнаженная до бедер, в позе Венеры кого-то из старых мастеров, то лежала совершенно голая, в позе естественной и целомудренной, как на пляже, разве что без купальника, то стояла, высокая, стройная, в позе, чуть вольной, может быть, от того, что одна нога была отодвинута и приподнята, как если бы молодая женщина, скорее крупнотелая девушка, переступала на месте, полная жизни, даже с впечатлением тяжести ее крупных ног.

Лицо не было отчетливо прорисовано, но овал, выражение, глаза - все как будто указывало на то, что это та же самая женщина, еще совсем юная, скорее девушка, которая воссоздана в портрете госпожи Ломовой.

ПОТЕХИН. Это она? Но здесь не молодая женщина, скорее еще девушка.

МОРЕВ. И в полном цвету, какой женщине уже не быть, пусть она прекрасней, но иначе.

ПОТЕХИН. И лицо не прорисовано.

МОРЕВ. Нарочно. Это она. И не она. Создается удивительное впечатление, когда вольно или невольно наглядевшись на портрет дамы в роскошном платье в гостиной, входишь в мансарду, где, привлеченный обнаженной моделью, узнаешь в ней ту, но моложе, простодушней, с затаенной тенью смущения и стыда, что она из гордости не обнаруживает, как желание прельстить собою.

ПОТЕХИН. Нет, это не госпожа Ломова.

МОРЕВ. Тут возникает загадка. Над портретом госпожи Ломовой Смолин работал в 1909-1910 годах. Вскоре после ее приезда в Петербург и замужества. Тут целая история...

ПОТЕХИН. Прошу вас остаться на ужин. (Он повел художника вниз.) Тогда вы и поведаете нам обо всем. А пока не хотите ли выпить и закусить, по русскому обычаю?

МОРЕВ. Охотно.

В просторном вестибюле показался Назимов, который и составил компанию художнику, а Потехин, заговорив по мобильнику, ушел к себе в кабинет.

К дому подъехала иномарка. Назимов заторопился к выходу, с ним вышел в сад и Морев. Из машины вышла Полина.

СТАС. Павел Морев, художник.

ПОЛИНА (протягивая руку). Здравствуйте!

Полина в костюме светло-серого цвета, казалось, ничем непримечательном, как и ее лицо, но пиджак подчеркивал ее плечи с их хрупким и нежным изяществом столь неожиданно, что Морев рассмеялся.

ПОЛИНА. Что?

Взглянула дружелюбно, будто они не только что познакомились, а давно знают друг друга.

МОРЕВ. Это дизайн или у вас такие плечи?

Художник рассматривал ее с ног до головы, будто собирался писать ее портрет. Полина его так и поняла и с неуловимыми движениями, исполненными изящества, сняла пиджак - не то, чтобы показаться ему в кофте, а входя в дом и не теряя ни минуты переодеться. В дверях однако не преминула оглянуться, словно желая узнать, удостоверился ли он в том, что его занимает: это дизайн или у нее такие плечи? Взгляды их встретились: он явно любовался ею. Боже!

Назимов качает головой.

Столовая в вечерних сумерках. Полина зажигает свечи. Входят Потехин и Морев.

ПОТЕХИН. Кто у нас еще будет?

ПОЛИНА. Стас и садовник.

МОРЕВ. Садовник?

ПОЛИНА. Он доктор наук, он профессор, я знаю.

Полина повела плечом, что же делать, мол, если он у нас садовник.

МОРЕВ. Да, да, профессор, который нуждается в дополнительном заработке… После  долгой болезни жены и ее смерти, он остался один с тремя детьми школьного возраста, - и тут эта работа в оранжерее и саду явилась, конечно, благом для него. Ему здесь, когда нужно, помогают его дети.

Тут вошли Стас и садовник Коробов, худой, высокого роста, с тонкими чертами лица, с щетиной черной бородки и бакенбардов, в которых проступали седеющие иглы, а на голове же мягкие, каштанового цвета волосы, слегка вьющиеся; черные глаза, - смолоду был, верно, красавцем, но теперь он горбился, исхудал, постарел от испытаний, к которым был явно не готов, всем щедро наделенный природой.

МОРЕВ. Должен сказать, в начале XX века в свечах не видели никакой романтики, как в газовых фонарях, тускло освещавших улицы. Настоящей романтикой веяло и сияло от электричества. А также от трамваев, заменивших конку, от автомобилей и аэропланов.

КОРОБОВ. И уж, конечно, от синема.

МОРЕВ. Восприимчивость к явлениям природы, жизни и искусства была обострена до крайности, до болезненности и мистики; острое чувство красоты - до уродства и юродства. Все наивно, блистательно и таинственно до восторга и жути, что нашло воплощение в стиле модерн - и в архитектуре, - здесь вы совершенно в серцевине этого стиля, - и в живописи, и в театре...

КОРОБОВ. Хорошо сказано. В сердцевине стиля модерн!

Полина и Потехин, переглянувшись, тоже рассмеялись. Полина была в легком платье без рукавов, точно нарочно для художника, плечи как плечи, что он в них нашел. Или все-таки дизайн?

МОРЕВ. Евгения Васильевна родилась в богатой купеческой семье в Москве, училась в гимназии и приехала в столицу к тетушке графине, чтобы выезжать в свет... Но тут выяснилось, что графиня, обобранная и покинутая его сиятельством картежником и шулером, не имела доступа в высший свет, где Евгения хотела явиться в ослепительном блеске парижских нарядов. Однако у графини была ложа, и Евгения показалась в театре, где ее появление мало кто заметил, кроме одного молодого человека, которого она хорошо знала еще в Москве...