Анатолий Гребнев - Успех Страница 2

— Да, это мой товарищ, — подтвердил Геннадий. — А что он за актер?

— Актер умный. Живой. Может сыграть у вас Треплева, если вы намерены ставить «Чайку»… А вот вам. кстати, и Аркадина. Наша Зинаида Николаевна. Лучшей Аркадиной вы не найдете… — И дальше: — Это наша молодежь. Вот нам Нина Заречная, если желаете… Вот еще одна Нина. Эта несколько холодней, но, как видите, хороша, да? Вот пам Маша…

Вот вам Тригорин один, вот другой. Это Платонов Павел Афанасьевич. Артист, который сыграет вам все… Посмотрите его в спектаклях! Кстати! — Николай Александрович поднял палец. — Народ обидчивый, вы учтите. В последнее время почему-то особенно. Эпоха юбилеев, что ли. Так что — осторожно! Будут спрашивать ваши впечатления — говорите: «Да-да, интересно. Что-то больше понравилось, что-то меньше.» Испытанный прием!

Пошли дальше. Николай Александрович продолжал свои напутствия:

— Каждому театру, как известно, отпущен свой срок: двадцать лет. Нашему театру сто пятьдесят. Вы меня поняли… Кого-то из этих милых женщин надо вам запять по причинам, так сказать, гуманитарным. Вот эту — особенно. Ей год до пенсии, занятость небольшая. И вот этого актера. Это наш Владислав Петрович. Прямо скажем, не Качалов. Но что-то надо ему дать. Это в ваших интересах.

— Почему?

— Это муж пашей Зинаиды Николаевны.

— Понятно.

— А что делать, голубчик, куда от этого денешься. Я, правда, не знаю ваших тайных намерений. Хотите ли вы остаться у нас или это, так сказать, трамплин? — Николай Александрович посмотрел ласково на Геннадия. — И вообще, что вы за человек — принадлежите ли вы жизни или искусству? Вопрос не праздный… Кстати, вы мнительны или нет?

— Не знаю, — отвечал с улыбкой Геннадий.

— Я вам сразу скажу… — Они стояли теперь в тесной актерской раздевалке, у служебного входа, и Николай Александрович неторопливо, со вкусом надевал перед зеркалом плащ. — Жрать я вас не собираюсь, даже в случае вашего успеха.

Еще лет десять назад я бы за себя в этом плане не поручился. Но теперь, милый Геннадий Максимович, — так, кажется? — теперь я смотрю па вещи по-другому и собрался, как вы знаете, на заслуженный отдых, хотя от роду имею всего шестьдесят два года. Два года, как видите, пересидел… — Он двинулся к выходу, у самой двери задержался, королевским жестом пропуская вперед Геннадия. — Вы, кстати, как насчет ходьбы? Любите ходить? Этак километров на двадцать. Мой ежедневный минимум. Приглашаю. Нет ничего лучше, можете мне поверить… Так что, дорогой Геннадий Максимович, мне от вас ничего не нужно. Если поднимете театр на недосягаемую высоту, буду только рад. Советы мои поэтому вполне бескорыстны… Будьте дипломатом, если умеете… Вот, пожалуйста, два наших молодца! Что, антракт?

— Да, Николай Александрович! — Два актера, только что со сцены, в ботфортах, в плащах, наспех накинутых поверх театральных костюмов, устремились по улице, через дорогу, к находившемуся там стеклянному заведению.

Николай Александрович смотрел им вслед.

— Когда-то считалось невозможным появиться актеру в публике, если он занят в спектакле. Но сейчас уже трудно определить, где актеры, а где публика, они, так сказать, смешались в нечто одно, и если вы это поймете…

— Я попробую, — сказал Геннадий.

Начались репетиции.

Актеры с тетрадками расположились на пустой сцене, на стульях, расставленных полукругом, и здесь же поставлен был столик с лампой — для режиссера, но Геннадий за ним почти не сидел — ходил, иногда присаживался на какой-нибудь свободный стул, где придется.

Чеховский Треплев готовил свой домашний спектакль, ждал Нину Заречную, волновался. Олег Зуев читал по тетрадке:

— «Поднимем занавес ровно в половине девятого, когда взойдет луна… Если

Заречная опоздает, то, конечно, пропадет весь эффект. Пора бы уж ей быть. Отец и мачеха стерегут ее…»

— Вот с этого места: «Любит — не любит», — предложил Геннадий. — Дайте реплику ему.

Девушка-помреж прочла:

— «Ты вообразил, что твоя пьеса не нравится матери, и уже волнуешься и все. Успокойся, мать тебя обожает».

— «Любит — не любит, любит — не любит», — произнес Олег.

— Погоди, не торопись, — поднялся Геннадий. — «Мать тебя обожает». Смешно! Ты-то знаешь, что это не так…

Все это слушали молча, с тетрадками на коленях, дожидаясь своей очереди, исполнители других ролей, и среди них — Арсеньева Зинаида Николаевна. Лицо ее выражало покорное терпение. Рядом с ней сидела молодая актриса, одна из тех, чьи фотографии демонстрировал Геннадию умудренный Николай Александрович: «Эта несколько холодней, но, как видите, хороша». Актриса была действительно хороша собой; холодность тоже присутствовала и в данном случае относилась к репетиции и режиссеру: обе актрисы, как, впрочем, и остальные, внимали происходящему с терпеливо-скучающими лицами экзаменаторов…

Одно из лиц было, однако, добрее, на нем был свет благожелательности и внимания. Но, вероятно, в каждой экзаменационной комиссии находится человек, готовый ободрить или подсказать. В данном случае это был актер на роль Тригорина, Павел Афанасьевич Платонов, тот самый, который, по уверению главрежа, может сыграть все. С ним сидела худенькая некрасивая женщина лет тридцати, его жена, тоже с тетрадкой — ролью Маши…

— «Видишь, моя мать меня не любит, — говорил Треплев — Олег Зуев. — Еще бы! Ей хочется жить, любить, носить светлые кофточки, а мне уже двадцать пять лет, и я постоянно напоминаю ей, что она уже немолода… Она знает также, что я не признаю театра. Она любит театр, ей кажется, что она служит человечеству, святому искусству, а по-моему, современный театр — это рутина, предрассудок…»

— «Без театра нельзя», — подала реплику девушка-помреж.

— «Нужны новые формы. Новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно». Смотрю на часы, — добавил Олег.

— Смотришь на часы. Она опаздывает… Вы что-то сказали? — встрепенулся Геннадий, услышав реплику одной из женщин — то ли Зинаиды Николаевны, то ли ее очаровательной соседки.

— Нет, — сказала соседка.

— Встаньте, пожалуйста, подойдите.

— Мне… подойти?

— Да, пожалуйста… Алла, как вас по отчеству? С вашего выхода! Какой там текст?

— Он говорит: «Я слышу шаги… Я без нее жить не могу…» — прочла девушка-помреж.

— «Я без нее жить не могу…» — повторил Зуев.

— Встань, не бойся! — обратился к Зуеву Геннадий. — «Я без нее жить не могу!» Услышал ее шаги! Алла, где вы там?

— Что, будем строить мизансцену? — спросила Алла.

— Я не знаю, как это у вас называется… Вот оттуда, скорей! Что вы там ищете, черт побери?

— Черт побери, текст, — не осталась в долгу Алла.

— Текст надо знать! Ну? Что вы стоите! Пошли! Треплев — ей навстречу!

— «Я не опоздала… Конечно, я не опоздала», — прочла девушка-помреж.

— «Я не опоздала… Конечно, я не опоздала», — повторила Алла, выходя из кулисы.

— «Нет, нет и нет!» — произнес Олег, идя ей навстречу.

— Дальше!

Актриса нашла наконец текст в тетради.

— «Весь день я беспокоилась, мне так было страшно! Я боялась, что отец не пустит меня, но они уехали с мачехой… Красное небо, уже начинает восходить луна, и я гнала лошадь, гнала!»

— «В самом деле, уже пора начинать. Надо идти звать всех». Тут реплика дяди, — сказал Олег.

— Давайте дальше. Я должен посмотреть артистов.

— Нас вы уже посмотрели? — спросила Алла.

— Вас — да. Посмотрел.

— И как?

— Что-то больше понравилось, что-то меньше!

Все засмеялись. Формула была знакома.

— Хотите правду? — продолжал Геннадий. — У вас скучные лица на сцене. Вот у вас, кстати, — он смотрел на Аллу. — Такая милая физиономия и такая скука. После сытного обеда! «Красное небо… я гнала лошадь», — передразнил он ее. — Да вы же летели сюда! Это ваша радость, надежда! — Он вскочил с очередного стула. — «Гнала лошадь, гнала!.. Меня тянет сюда, к озеру, как чайку… Мое сердце полно вами.» Так или нет?

Актеры переглянулись.

— Это она что, здесь любит его? — спросила, не скрывая иронии, Алла.

— Любит, да, всех любит, и его в том числе! Колдовское озеро, счастье, тут кругом разлито счастье, все любят, все опьянены! И даже вы! — он повернулся к актрисе, играющей Машу: — Вы тоже!

— «Я хожу в черном. Это траур по моей жизни», — процитировала актриса.

— И все равно! Тем не менее! Вы у меня выйдете со словами из пьесы Треп-лева: «Люди, львы, орлы и куропатки!».

С улыбкой, с предвкушением чего-то необыкновенного, что должно случиться! Вот такой у нас будет первый акт! «Люди, львы, орлы и куропатки!» И вам отвечает эхо: у-у… ы-ьг… ы-ы… а-а!..

Он замолк, сел. Экзаменаторы следили за ним с выражением вежливого интереса на лицах.

— Данте музыку! — он обратился вверх, к будке радистов. — Грустный вальс какой-нибудь, все равно!