Пётр Киле - Солнце любви [Киноновеллы. Сборник] Страница 21

ПОЛИНА. Ирина Михайловна, у нас невозможно спрятаться. Служба безопасности обнаружила бы.

БЕЛЬСКАЯ. Вы уверены?

ПОЛИНА. Абсолютно.

БЕЛЬСКАЯ. Коли так, я не знаю, что делать. Придется сказать Ермилу. Возможно, это похищение. У него врагов достаточно.

ПОЛИНА. Ирина Михайловна, что если Юля сама устроила это похищение? То есть захотела скрыться.

БЕЛЬСКАЯ. Она у меня разумная девочка. Я вам еще позвоню.

Полина, разговаривая по мобильнику, выходит в сад, где увидела худую, сутулую фигуру профессора, который был так хорош в его взаимоотношениях с детьми.

ПОЛИНА. Скажите, Владимир Семенович, вы знали Морева достаточно хорошо?

КОРОБОВ. Да, вроде да. Он любит цветы и рисовал много в оранжерее.

ПОЛИНА. Он мог уехать с Юлей за границу?

КОРОБОВ. Думаю, нет.

ПОЛИНА. Почему?

КОРОБОВ. По очень простой причине. У него нет денег.

ПОЛИНА. А у Юли есть.

КОРОБОВ. Но это и разлучило их. То, что разлучило, не может соединить.

ПОЛИНА. Но куда-то они уехали?

КОРОБОВ. Вы мне не поверите: они просто остались там.

ПОЛИНА. Где там?

КОРОБОВ. В том мире, который возникал здесь, в саду, ведь недаром.

ПОЛИНА. В самом деле? Но там, это значит умереть здесь?

КОРОБОВ. Умереть здесь не значит ли воскреснуть там? Этот вопрос нельзя считать решенным.

Зазвонил мобильник у Полины.

ПОЛИНА. Простите.

ГОЛОС  ПОТЕХИНА. Деборский заявил, что это мы их спрятали. Это мы им помогли бежать. Предлагает найти, пока не поздно.

ПОЛИНА. Стас уверяет, что в доме никого нет.

ГОЛОС  ПОТЕХИНА. Деборский твердит: Юленьке ничего не будет. Она неподсудна, как и он. А художник - труп. Найдите их! Иначе вы станете заложниками в собственном дворце.

ПОЛИНА. Боже!

ГОЛОС  ПОТЕХИНА. Хвастает. Он мне надоел.

Полина, заторопившись, прошла в дом.

Мансарда Ореста Смолина. Входят Марианна и Фаина Ивановна с вещами.

МАРИАННА. Зачем вы привезли меня сюда?

ФАИНА ИВАНОВНА. Хочешь уехать в деревню?

Фаина Ивановна спрятала вещи Марианны в дальний угол мастерской, чтобы не огорошить художника, а постепенно подготовить, небось, не выставит такую девушку из дома. Между тем они принялись наводить порядок в квартире, навели такой уют, что сразу стало ясно присутствие в ней женщины. Фаина Ивановна вышла за продуктами для приготовления праздничного ужина, когда пришел Орест. Он не мог узнать своего холостяцкого жилища. И тотчас почувствовал, что он не один.

СМОЛИН. Кто здесь?

В комнате рядом с кухней, предназначенной для прислуги, на кровати, полусидя, опустив голову на бок, спала Марианна. В это время в дверь позвонили, пришла Фаина Ивановна.

СМОЛИН.. Что случилось?

ФАИНА ИВАНОВНА. А ничего! Вам прислали то ли служанку, то ли натурщицу. А вы не рады?

СМОЛИН. Это же Марианна!

ФАИНА ИВАНОВНА. А кто же еще? А что она говорит?

СМОЛИН. Она спит.

ФАИНА ИВАНОВНА. Умаялась. Ну, я пойду. Закупила вам припасы. Разберетесь сами.

СМОЛИН. Сколько я вам должен?

ФАИНА ИВАНОВНА. Это на ее деньги. Евгения Васильевна собиралась написать письмо, да затруднилась. И махнула рукой. Я собрала ее вещи и привезла к вам. Не в деревню же ей уехать. Господа хорошие, а она виновата.

Фаина Ивановна ушла. В переднюю вышла Марианна, пунцовая со сна, как дети.

СМОЛИН. Хорошо, хорошо, Марианна, будьте, как дома! Я забежал на минуту. У нас будет время переговорить обо всем на досуге.

МАРИАННА. Не уходите! Ведь и мне придется уйти.

СМОЛИН. Куда?

МАРИАННА. Не знаю. На улицу.

СМОЛИН. Господи!

Входят в большую комнату, собственно мастерскую художника.

МАРИАННА. Воспользовавшись отсутствием жены, Игнатий взял меня.

СМОЛИН. Экий нахал!

МАРИАННА. Вы не знали?

СМОЛИН. Нет. Нахал! Недаром изображал сатира.

МАРИАННА. Впрочем, я не сопротивлялась. Стало быть, и я недаром изображала нимфу. Давно к этому шло. Вы же со своими рисунками  подкузьмили его.

СМОЛИН. Прости.

МАРИАННА. Чего уж там! Мне только жаль, что не вы были моим первым мужчиной.

СМОЛИН. Я?!

МАРИАННА. Конечно. А теперь, после Игнатия, у меня неизбежно будет и второй, а там третий... Быть мне субреткой.

СМОЛИН. А если я?

МАРИАННА. Я бы привязалась к вам всей душой и уже никому бы не досталась.

СМОЛИН. Боже!

МАРИАННА. Как говорит Фаина Ивановна, я упустила мою фортуну.

СМОЛИН. Меньше б слушалась. Добро. Будь здесь хозяйкой.

МАРИАННА. Хозяйкой? Как это?

СМОЛИН. Видишь ли, я уже так хорошо тебя знаю, что не могу предложить тебе быть служанкой и даже экономкой. Это нелепо.

МАРИАННА. Отчего же? Это как раз мне было бы понятно, как играть роль модели.

СМОЛИН. Представим дело так: два человека поселились в одной квартире и ведут одно хозяйство. Вот и будь ты такой же полноправной хозяйкой, как и я. Тем более что у тебя теперь денег даже больше, чем у меня.

МАРИАННА. Мне дали отступного? Покрыли грех муженька?!

СМОЛИН. Это в порядке вещей, но к тебе, Марианна, не относится.

МАРИАННА. Как это?

СМОЛИН. Евгения Васильевна говорит, что, хотя ты считалась ее горничной, она всегда относилась к тебе, как к младшей сестре.

МАРИАННА. Я и есть ее младшая сестра, только сводная.

СМОЛИН. Откуда ты это знаешь?

МАРИАННА. Шептались кумушки. И ко мне относились иначе, чем к прислуге. Я и была рада - свободе, какой не было и у Жени. Ей приходилось учиться, а я присутствовала на ее уроках и все схватывала на лету, и читать и писать научилась почти что сама. Когда это обнаружилось, думали отдать меня в гимназию, но я была из крестьянской семьи и должна была жить в деревне, не в гимназию в Москве ходить.

СМОЛИН (присматриваясь заново к девушке). Недаром я замечал в вас сходство, даже не внешнее, а в стати и повадках.

МАРИАННА. Как! В ваших глазах я в самом деле ее сестра?

СМОЛИН. Да.

МАРИАННА. Как это может быть? (Завертелась и чуть ли не запрыгала по мастерской.) Поверить не могу!

СМОЛИН. Чему ты так радуешься?

МАРИАННА. Уж конечно, не тому, что я ее сестра. Это я знала, кажется, всегда. А тому, что вы поверили!

СМОЛИН. Это так важно?

МАРИАННА. Еще бы! Даже отец мой родной смотрел на меня, как на девчонку из дворни. Сестра держала при себе, как горничную. А в ваших глазах я ничем не хуже ее.

СМОЛИН. Так оно и есть. Я потому стал писать с тебя, когда застрял с ее портретом, что ты воплощала то, что она утаивает в себе, жизненность во всей ее непосредственности и силе. В ней сквозь внешний лоск проступала некая ущербность, что культивируют декаденты ради свободы чувств и духа.

МАРИАННА. Боюсь, теперь и во мне проступит эта ущербность. Была, как цветок; сорванный, хоть в фарфоровой вазе, скоро увянет.

СМОЛИН. Останешься в моих рисунках, как живая, влекущая сердца живых. Приступим к работе!

МАРИАННА. Как! Я к вам нанялась в служанки, а не в натурщицы.

СМОЛИН. Мне не нужны ни служанка, ни натурщица. Мне нужна ты, Марианна. Я даже буду подписывать, с кого писал. С Марианны... Как твоя фамилия?

МАРИАННА. Фамилия? Колесникова.

СМОЛИН. Колесникова?

МАРИАННА. У нас полдеревни Колесниковы.

СМОЛИН. Хорошо. Тебе надо одеться...

МАРИАННА. Как! Раздеваться не надо?

СМОЛИН. Пока не надо. Где твои маскарадные платья?

МАРИАННА. В доме на Каменном острове остались.

СМОЛИН. Надо привезти. Напиши записку к сестре, пусть Фаина Ивановна привезет.

МАРИАННА. К сестре? (Взглядывая на Ореста с мучитель-ной улыбкой.)  Орест милый, этим не шутят.

СМОЛИН. Я и не шучу.

МАРИАННА. Она вам сказала?

СМОЛИН. Да. Отец ваш, будучи при смерти, признался.

МАРИАННА. Теперь он здоров, снова забудет.

Марианна заплакала и ушла в свою комнату.

СМОЛИН. Марианна!

МАРИАННА. Орест!

Марианна повернулась к нему, смеясь сквозь слезы. Он впервые обнял ее, а она, схватив его за голову, осыпала его лицо поцелуями.

СМОЛИН. Прекрасно, милая! Мне надо выйти из дома. Пиши записку. Я отдам ее посыльному.

МАРИАННА. Может, сам хочешь поехать на Каменный остров?

СМОЛИН. Может быть. Милый друг, я буду жить, как всегда, не обремененный ни службой, ни семьей, свободный художник.

МАРИАННА. Никто не покушается на вашу свободу, сударь. Вы свободны, свободна и я.

СМОЛИН. Разумеется.

Смеются.

Интерьер дома в стиле модерн. Морев и Юля нашли укрытие на башне за ширмой с изображениями в японском духе, не до конца раздвинутой, где находились кресла, как за кулисами, каковые при необходимости выносились и ставились в полукруг, как перед сценой, что и представлял из себя фонарь-башня. Нарядные шелковые жалюзи спускались до пола. Под ними-то они устроили себе пристанище. Юля была не в себе, но как? Как жаждущая любви и ласки юная особа, ничего более, и он не мог ей ни в чем отказать, взывать к разуму невозможно, ибо и сам упивался негой любви, впадая, быть может, как она, в безумие.