Наталья Рязанцева - Голос Страница 3

Павел Платонович рассказывал, что-то изменилось в том, как он это делал, кажется, он вспомнил что-то важное, и от этого поза его перестала быть такой напряженной, и слова ложились свободно и просто.

— «Я скобку эту спрятал в штанину, только боялся, чтоб не вывалилась, штаны-то все рваные, и лежу… Днем уже открывают дверь: «Русс! Партизанен!». Встаю, выводят, двое, пошли по тропинке, один впереди, один сзади…»

Скрипнула дверь. Вошла Анна Викторовна.

— Что, Анюта? — повернулся режиссер.

— Я не хочу вас дергать, Сергей Анатольевич, — громким отчетливым шепотом заговорила Анюта, — но Ромашкина видели на третьем этаже… Может быть, вы сами..

— Анюта, милая, ну неужели вы со всеми ассистентами не можете поймать одного композитора?

— Я подумала, что вам самому… самим… проще…

Юля на экране смотрела на Павла Платоновича, слушала его историю.

— «…А мне главное — заднего поближе подпустить, я гак замедляю понемножку шаги, чуть-чуть, чтоб он, не дай бог, не понял…»

— Я не понимаю, — сказал автор, — почему весь рассказ идет на ее изображении?

— Не весь.

— Ох, засмотрелась, — вздохнула Анюта и скользнула к двери. — Очень нравится этот эпизод. И Мартынова прелесть, правда, Александр Ильич? — Не дожидаясь ответа, она пырнула в темноту.

— Почему фея? — вспомнил режиссер. — Современная девушка, каких много.

— Не встречал. И дело не в этом…

— А в чем?

— Ладно, давай смотреть, — скрипнуло кресло под автором, — твоя фея очень мила, но из другого кино.

— Ты человек пятидесятых годов.

— Прошлого века, — усмехнулся автор. — Да, я человек пятидесятых годов. А ты зачем-то взял мою повесть пятидесятых годов, тогда уж будь добр…

— Между прочим, Мартынова всем нравится.

— Второй сорт всегда всем нравится. Недаром ее пе снимали в хороших картинах.

— Зря не снимали.

— «…И покатился вниз, качусь, качусь, в руках уже автомат и скобка эта, вся в крови, зачем-то я се держал, все выпустить боялся…» — Это голос из магнитофона. А Юля записывает.

— Простите, что я вас дергаю. — неслышно возникла Анна Викторовна, — но Ромашкин уже в группе. Я вызвала на завтра Ахтырскую, завтра дают полсмены речевого, я все узнала — с Мартыновой — это надолго, можно взять пролонгацию под Юлькину болезнь, по…

Они уже давно шли по коридору режиссер и Анна Викторовна, а на экране Юля кричала на какую-то женщину в фартуке:

— «…Прочтете, когда будет книга! Нет, вы и тогда не прочтете! Вы и так знаете, что ваш отец — герой, и пользуетесь его именем… Я не собираюсь писать о ваших дрязгах, о ваших письмах в редакцию…»

— «Вы, девушка, как приехали, так и уедете. а мы тут живем, вы не знаете всю подноготную…»

— «Зато я знаю, что вы жили рядом с удивительным, неповторимым человеком, и самого главного в нем не разглядели, потому что вы бездарная корова! И уйдите с террасы, мы здесь работаем!»

Мартынова прокричала это и сама испугалась.

Лицо автора на миг прояснилось от этой живой детали.

— Ну где же он? Где композитор? — выскакивая из группы, закричал Сережа.

— Опять ушел! — ахнула Анна Викторовна. — Я же Мишу оставила его держать! Где Миша? Где Миша?

— Анюта, сядь на минутку, — сказала замдиректора. — Так мы картину не сдадим.

— Сдадим, и не так сдавали.

— Если Петр Иваныч вдруг напишет музыку, а Миша озвучит главную героиню. Нет, по-моему, наш режиссер не хочет сдавать картину. Я не знаю, о чем он думает…

— А я знаю! — Анюта встала. — Терпеть не могу разговорчики за спиной! Когда надо поддерживать! Надо костьми лечь! — И она погналась по коридору за ускользающим силуэтом. — Миша! Миша! Где Ромашкин?

— А где Сергей Анатольевич? — Миша сторожил у шторы.

А композитор, худенький, взъерошенный, в свитерке и в кедах, прятался в уборной и смотрел в окно. Улыбнулся — режиссер п автор шли через двор к монтажному корпусу и были уже далеко Они шли и размахивали руками.

— Нет, ты можешь мне нее говорить, все, правду и только правду, по мне, только мне. без посторонних! И потом — ради бога, не говори о вещах, которых ты ее понимаешь… Есть незаметные, подсознательные толчки, которых ты пока не ощущаешь. По твоим рассказам делали плохие картины, согласись…

— Допустим…

— У тебя героиня прозевала семейное счастье и об этом горько плакала это уже неправда. Она сознательно ничем не хочет поступиться, она теперь бесстрашней и беспечней перед будущим, она всегда найдет выход и знает это, и нечего ее жалеть, она выкарабкается и встанет на все четыре лапки. В Мартыновой есть это свойство, она, как матрешка…

— Как мартышка.

— Да! Знаешь, когда я ее заметил? Она играла клоуна, рыжего, мужскую роль — в студенческом театре! Я обалдел!..

Сережа был молод и обаятелен. Пятнадцатилетний Александр Ильич не мог с этим ничего поделать — Сережа его похлопывал по плечу, а он только посмеивался.

— Слушай, зачем я тебе нужен? Там симпозиум, я обещал выступить…

— А финал?! И Мартыновой надо подправить текст. Нет, пожалуйста, если хочешь, лети. — И обижался он открыто, мгновенно, с детской хитростью.

Юля кормила голубей в больничном саду, а сама все поглядывала в сторону телефонной будки. Толстый дядька в больничном халате кричал в трубку:

— Меду, меду купи! Цветочный бери! Мы тут книгу читаем — «Мед»! Ме-ед! Не скучаем, коллектив подобрался неплохой, сохраняем бодрость духа, как говорится!

Около будки на скамейке сидели женщины, дожидаясь очереди к автомату, и читали вслух советы из журнала:

— «Чтобы в раскрытое окно не влетели мухи, оконные рамы смазывают уксусом…»

Юле уже давно надоело кормить голубей, она вытряхнула им последние крошки: «Весь день едят и едят, как не надоест!» и подошла к кабинке.

— «Если заест стеклянную притертую пробку во флаконе, на помощь приходит одна капля уксусной эссенции, пущенная между горлышком и пробкой…»

Женщины поворачивали головы и рассматривали Юлю. Ее очередь была далеко, но когда дядька вышел, Юля так умильно посмотрела на высокую даму, открывшую дверь будки, что та остановилась на пороге и пропустила Юлю: «У вас что-то срочное? Ну, звоните, звоните, конечно…»

Юля скользнула в будку.

— Артистка, — сказали в очереди.

— А что у нее? — спросили сквозь советы.

— Говорят, гипертония… с подозрением на злокачественную…

— Ой, а по виду не скажешь…

«Бывает, что курица в супе никак не хочет стать мягкой. Тогда, поварив ее минут двадцать, выньте из кастрюли и опустите в другую кастрюлю — с холодной водой. Потом вновь положите в кипящий бульон…»

Юля говорила по телефону:

— У кого ты спросила? У Анны Викторовны? Да ты что! Она меня избегает!

У Анюты больше не спрашивай! Я не хочу. Я не хочу ей звонить! Она избегает! Танечка, узнай как-нибудь так, ну хоть у диспетчера, назначена смена или нет… Если назначена, значит, все. Заменяют… У меня один монолог остался, и там еще… Ну, ладно… Пусть… Это какой-то замкнутый круг! Мама говорит: «Никто не звонил». Аркадий тоже, само собой… Он меня бережет на черный день. А черный день наступил, только он не понимает. Что? Что ты! Узнай, пожалуйста, хотят они или не хотят, придумай что-нибудь! Ты единственный человек, кому я могу это сказать… Танечка, узнай… А врачи всегда все запрещают. А может, они там даже рады, что я легла…

— Ой, артистка, артистка. — сказала одна больная другой.

— Дерганая какая-то, — подтвердила та, что читала советы.

Разговор Юли был всем им слышен, потому что в будке было выбито стекло.

На экране монтажного стола застыл крупный план Юли.

— Еще раз восьмую сначала, Людмила Ивановна, — попросил режиссер.

Монтажер Людмила Ивановна, худая, смуглая пожилая дама, с непостижимой ловкостью перезарядила часть. В углу возилась с пленками помощница — молчаливая Вероника; время от времени она поворачивала к столу огромные вдумчивые глаза и смотрела словно сквозь экран.

— Не нервничайте, Сережа, — сказала Людмила Ивановна, — вот Александру Ильичу на свежий глаз понравился наш материал, да, Александр Ильич? Это мы с Сергеем Анатольевичем немного засмотрели…

Автор вынужден был молча кивать и даже промычал неопределенное «угу».

— Поехали, — сказал режиссер.

На экране возникло изображение. Режиссер смотрел больше на автора, а автор впился в экран. На экране был аэропорт. Юля ходила по залу, среди людей, таща за собой какой-то огромный баул, более подходящий какому-нибудь баскетболисту, пробиралась к кассе, требовала билет в Москву.

— А почему ты выбросил, как она сидит на чемодане и знакомство с летчиком? И потом… почему вместо человеческого чемодана она таскает этот…

— Баул? — подсказала Вероника и улыбнулась. — Такой смешном…