Сергей Александров - Без видимых причин Страница 4

— Ямщиков выполнял поручения Плюснина?

— Кто его знает?.. Володька — не из болтливых, а Плюснин и подавно… Может, и исполнял… Вы, товарищ Кузнецов, еще с народом потолкуйте…

Закопченный паровозик с высокой трубой, астматически хрипя, подтащил ободранный состав к станции с вывеской «Белецкъ». Толпа пассажиров с мешками и баулами хлынула на перрон.

Камчатов сошел с поезда, поправил картуз, двинулся в город.

…На руины старой крепости спускались сумерки. У подножья полуразвалившейся башни стояли Камчатов и Осокин — молодой вихрастый чекист в кожаной куртке и в пенсне.

— Жестокости этот Плюснин был необычайной, животы бритвой вспарывал, — волнуясь, рассказывал Осокин. — Во всем подражал своему предшественнику Овчинникову…

— Простите, вы сказали — Овчинников? — насторожился Камчатов. — Он капитан?

— А вы откуда знаете? — удивился Осокин.

— Получили ориентировку из Иркутска о его розыске.

— Любопытный экземпляр. Голубая кровь, пажеский корпус окончил, на фортепьянах умел… Офицеры на допросах рассказывали: в подвале рояль стоял, Овчинников во время расстрелов Моцарта играл, «Турецкий марш»… Так Плюснин, представляете, даже музыке учился у своей жены… Прямо влюблен был в Овчинникова, хоть не видел никогда…

— Почему не видел? — заинтересовался Камчатов. — Кумира — и не видел?

— Овчинникова перевели в Иркутск прежде, чем приехал с назначением Плюснин, — объяснил Осокин. — Но слух остался.

— Связи Плюснина известны? Знакомые, друзья?

— Одних мы расстреляли, другие сгинули куда-то.

— А родня? Вы сказали — жена?…

— Он ее с юга привез. Подобрал под Новороссийском во время деникинского отступления. Дама, что называется, с прошлым… А уж венчались здесь, в Белецке.

— Где она сейчас?

— Понятия не имею, — пожал плечами Осокин.

Церковь была прохладна и погружена в полутьму. Таинственно мерцали на иконостасе лица угодников.

Костлявый седобородый священник в ветхой подпоясанной веревкой рясе равнодушно наблюдал, как Камчатов, устроившись на подоконнике — единственном относительно светлом месте, терпеливо водил прокуренным ногтем по страницам пухлого рукописного фолианта. Вдруг лицо его озарилось радостной улыбкой. Захлопнув книгу, он передал ее священнику:

— Дай вам бог здоровья, святой отец.

Священник перекрестился и серьезно произнес:

— Все было, а чтобы чекист здоровья желал — не доводилось.

Камчатов и Осокин прогуливались по пустынному берегу мутной бурливой реки. Вечерело. Порывистый ветер нагонял тучи.

— Ну, с Плюсниным я вроде разобрался, — сказал Камчатов. — А вот насчет его кумира… Есть у вас фотография Овчинникова? Из Иркутска почему-то не прислали.

Осокин отрицательно покачал головой:

— Как-то на молебне в честь тезоименитства императора фотограф щелкнул его со всем начальством. Так он, знаете, повесил бедолагу как шпиона, а негативы сжег. Ненавидел сниматься.

— В ориентировке есть примета: сабельный шрам на груди, — сказал Камчатов. — Откуда он у него?

— Говорят, в корпусе Овчинников дрался на дуэли из-за женщины. Вот и остался след.

— Не густо, — закончил, вздохнув, Камчатов.

В канцелярии сидели рядом начальник тюрьмы Важин и стройный, с тонким полевым лицом блондин в форме командира Красной Армии.

— С жильем устроились? — заботливо спросил Важин.

— Поживу пока в гостинице, — сказал блондин.

В дверях показался Камчатов.

— Разговор есть. — Камчатов настороженно посмотрел иа блондина.

— Знакомьтесь, — представил его Важин. — Новый командир взвода охраны Дроздов. Из Читы. Прямиком из госпиталя. А эго начальник Воскресенской ЧК Камчатов.

Дроздов сдержанно поклонился, показав ровный пробор.

— Рад знакомству, — Камчатов крепко пожал руку Дроздову. — Слыхал о вас. Геройски воевали. Сидите, от вас секретов нет. — Камчатов повернулся к Важину: — Кузнецов на родину Ямщикова ездил. Оказывается, не так там все просто. Может, п прав Маслаков.

— Все равно — жаль Володьку… — вздохнул Важин.

— Теперь — не вернешь, — жестко произнес Камчатов. — Я не за тем пришел. Куницына помнишь, что сам к нам явился?.. Поручик, молодой такой, щека дергается.

— Вспомнил! — оживился Важин. — Ну и что?

— Никакой он не Куницын. Жандармский ротмистр Плюснин, вот он кто. Каратель. Палач.

— Чего же он в ЧК сам сунулся?

— Вот это и надо выяснить, прежде чем его трибунал к стенке прислонит. Я это к тому вам обоим рассказываю, чтобы стерегли, как зеницу ока.

Дроздов сосредоточенно кивнул.

— Гляну, с кем сидит… — Важин склонился над схемой «рассадки». — Куницын, Куницын… Нашел: с штабс-капитаном Синельниковым.

— Дай дело Синельникова, — попросил Камчатов и, просмотрев папку, пожал плечами: — Ничего особого.

— Может, этого карателя в одиночку перевести? — спросил Важин. — Пост у камеры выставить?

— Не суетись, — сказал Камчатов. — Пусть пока думает, что мы его Куницыным считаем. Так спокойнее… Возможно, еще один прячется у вас под чужим именем. Капитан Овчинников из белецкой контрразведки. Взяли, сволочи, манеру: от розыска в тюрьме скрываться… Примета — длинный сабельный шрам на груди. Пусть надзиратели людей в бане посмотрят. Аккуратно. Это похуже Плюснина зверь. — Камчатов повернулся к Дроздову: — Осваивайтесь, товарищ. Понадобится помощь — заходите без стеснения. Ну, всего!

У крыльца его поджидал озабоченный Распутин.

— Выучил французский? — улыбнулся Камчатов.

Распутин отрицательно покачал головой и хмуро произнес:

— Я насчет могилы товарища Ямщикова… Мы с ним вместе воевали… Памятник какой-никакой поставить надо. Он же кровь за революцию проливал… А Важин говорит — не положено.

— Верно говорит! — отрубил Камчатов, резко повернулся и размашисто зашагал к вахте.

Растерянный Распутин с тоской смотрел ему вслед.

…В тюремной канцелярии остались Дроздов и Важин.

— Четыре года эту публику рубил, а теперь… — Дроздов невесело усмехнулся. — Сосватали назначеньице…

— Тут, понимаешь, контры триста тридцать пять голов сидит, а фронт рядом, вокруг города Мещеряков с бандой шастает, человек шестьдесят, — озабоченно объяснил Важин. — А войск в Воскресенске — отряд чекистский, двенадцать сабель, да твой взвод охраны, намертво к тюрьме привязанный, и немного милиции. Пополнение когда еще получим… Вот и вертись…

Важин вздохнул, кивком позвал Дроздова и вместе с ним прошел в дальний конец канцелярии.

— Вооружить тебя требуется. — Начальник тюрьмы отдернул занавеску.

На полках в образцовом порядке стояли блестевшие смазкой пулеметы «Максим», «Шварцлозе», «Льюис», «Хочкис», пирамиды новеньких винтовок и карабинов, ящики с гранатами, цинковые коробки с патронами.

— Откуда богатство? — уважительно спросил Дроздов.

— В прошлом году целый вагон отбили. — Важин открыл ящик, где рядком лежал десяток пистолетов: — Любой бери.

Дроздов наугад взял пистолет, привычно передернул затвор.

— Бельгийский браунинг, второй номер. С Германской в руках не держал…

— У наших командиров — у всех такие, и у меня тоже. Владей, Алексей Евгеньевич, рази врагов революции!

— Постараюсь, — серьезно откликнулся Дроздов.

Зябко и неуютно было в сыром осеннем лесу. Стлался между стволов клочковатый предвечерний туман. Далеко в чаще кукушка тоскливо высчитывала остаток чужого века.

По берегу глухого таежного ручья прохаживались двое: широкоплечий приземистый азиат, в черкеске с погонами корнета и неподвижным смуглым лицом, и атлетического сложения высоколобый есаул — желтые лампасы выдавали забайкальского казака. На руке есаула висела нагайка. Рядом с ним, шаг в шаг, мягко ступала огромная овчарка.

Корнет меланхолично зевнул:

— Скучно живем, есаул. Стреляем, стреляем… Вот у нас в дикой дивизии врага не сразу кончали. Сломают хребет и оставят в степи. Двинуться не может, лежит долго-долго… Беркут глаза выклюет, а он все живет… Потом зной сожжет либо волки сожрут…

— Замолчи, Кадыров, — раздраженно сказал есаул.

— Нервничаешь, есаул, — помолчав, усмехнулся Кадыров. — Уходить надо.

— Нельзя за кордон пустыми уходить! — сказал тот, с лютой тоской глядя в пространство. — Кишки выпустят в Маньчжурии за невыполнение приказа!

— Как же это? Ты ведь всю головку харбинскую знаешь. Разве наша вина, что сорвалось?.. А, Мещеряков? Что молчишь?.. Может, помилуют?..

— Не помилуют. Им виноватые нужны.

Пес, учуяв в голосе хозяина беду, подошел к нему вплотную и, умильно виляя хвостом, потерся боком о голенище.

— Худо, Шериф, — Мещеряков ласково потрепал собаку по холке. — Хоть в петлю полезай.