Григорий Канович - Самая длинная соломинка Страница 6

— Здорово дерете! — рассмеялся Забелла, пересчитывая деньги.

— Что поделаешь. Каковы условия, такова цена, — развел руками Франциск. — Возвращайся к Мурской и скажи: Лис умер. Лис никогда не воскреснет. И пусть она все свое золото у него на том свете спрашивает. — И инвалид захихикал.

— А пистолет? — спросил Забелла.

— Пистолет… Пусть па память останется. Попрощайся, Вероника, и домой!

— Прощай, — прошептала Вероника. — Да хранит тебя бог! — и бросилась догонять коляску.

Забелла остался один на кладбище. Он оглянулся, не следят ли за ним, и направился к какому-то. надгробью. Посмотрел на надпись, на фотографию молодой женщины, сжал кулаки.

У самого выхода с кладбища баба в облезлом тулупе и укороченных армейских башмаках подкараулила Забеллу.

— Не узнаете? — сияя от умиления, спросила она.

— Не имею чести, — ответил Забелла.

— А я вас узнала! Я бывшая ваша дворничиха, — радостно затараторила баба, — вы молодой доктор…

— Ошибаетесь, — осадил ее Забелла. — Я никогда не был доктором. Ни старым, ни молодым.

— В Риге на доктора учились… А ваш отец все время у окна стоял, на улицу глядел, все ждал. Вот я и подумала, может, сыну моему поможете?

Сын её смотрел на Забеллу отрешенным взглядом, как будто видел поверх его головы что-то такое, чему он сам не мог найти определения.

— Извините меня, я очень спешу! — бросил Забелла и метнулся в ближайший переулок.

Когда он скрылся, из сторожки могильщиков вышел Антс и быстро нагнал бабу в тулупе.

— Кто он, Юшкене?

— Вроде он… Вроде не он. Поначалу показалось мне: вроде и он, сын профессора. Евреечку еще во время войны спасал. Потом — вроде не он. Тот моложе был, и глаза совсем другие. Может, и обозналась.

— А ты вспомни! Два дня тебе дается. — И, передумав, Антс выкрикнул: — День! До завтрашнего утра!

Над ледяными торосами кружились одинокие чайки. Вдали живой и грозной стеной вздымались волны. Они накатывали на берег, разбивались о панцирь льда и глухо откатывались назад.

Желтела заборонованная пограничниками прибрежная полоса, припорошенная снежной крупой, бежала вдоль взморья, теряясь где-то у самого горизонта.

Франциск, в теплой стеганке, в ватном треухе, обвязанный толстым шерстяным шарфом, сидел в коляске и жадно вдыхал обжигающий ледяной воздух.

— Господи, — прошептал он. — Сколько лет прожил у моря и впервые почувствовал… Как близко, как близко до бога! Рукой подать. Если бы сейчас там, на воде, стоял такой маленький корабль!.. Катер. Вероника! Там ничего не стоит? Ты ничего не видишь? Там, на воде! Что ты молчишь?

Она подняла на него свои печальные глаза, ветер вырвал из-под шапочки прядь волос, растрепал, и она безуспешно заталкивала их обратно.

— Подтолкни меня к берегу! — крикнул Франциск.

Вероника впряглась в коляску.

— Дальше!

Коляска приблизилась к боронованной полосе.

— Дальше!

— Ты с ума сошел!

— Дальше! — охваченный диким азартом. кричал беспомощный Франциск. — Дальше!

Вероника остановилась.

— Франциск, наши следы! — она в ужасе показала ему следы на пограничном, исполосованном бороной песке.

Он глянул вниз и затих. Потом сказал:

— Если бы можно было ходить по земле, ие касаясь се ногами… Как я шел тогда, до войны… Молодой… Играл оркестр в парке… Девушки смотрели на меня. Подай гармонику.

Она подала, и он заиграл, и берег моря поплыл у него перед глазами.

— Я думала, ты сошел с ума, — призналась Вероника. — Ты так кричал: дальше, дальше!

Музыка резко оборвалась. Франциск подпил голову. Его глаза были жестки и сухи. Он сказал:

— Дура. Я хотел проверить — следят за мной или нет.

— Зачем ты их обманываешь? Антса, Филиппа, Казимира? — спросила Вероника тихо.

— Должны же в моем государстве быть подданные. Должны же в моем государстве трудиться. Разве им в Воркуте или в Магадане было бы легче, чем на Столярной улице, восемнадцать? Что лучше — сама посуди: добывать уголь там или золото здесь?

— Хоть со мной не хитри. Его нет.

— Оно есть! Где-то там, — он ткнул пальцем в землю. — Оно есть. И они должны знать, что есть. Антс, Филипп, Казимир, Юшка, те, кто за ними, в лесу. Нас много. Надо верить, что есть. Если начнут сомневаться, государство мое распадется. Какое государство без золота!

…Коляска медленно катила по улице, и прохожие оглядывались на инвалида и молодую женщину, сочувствовали ей.

— Кто Лис? — неожиданно спросила Вероника.

— А тебе-то зачем знать? Лис — это каждый из нас.

— И я тоже?

— И ты? — Он удивился и отрицательно покачал головой. — Боже! И били тебя, и ломали, а ты все такая же. Как пластырь. Хоть к любой ране прикладывай — и заживет. Я иногда думаю: если мне и хочется еще жить, то, может быть, только из-за тебя. Ты ведь никогда не оставишь меня? Ты не предашь. Это лисы предают друг друга. А ты не можешь. Ты всех жалеешь. И меня… И его…

Вероника ничего не ответила.

Тогда он снова взорвался:

— Ну, почему? Почему? Ты что — знаешь его? Он брат тебе? Сват? Ои спасал тебя? Он тебя кормил? Он обещал тебе золото?

Вероника ничего не ответила.

Два бульдозера работали совсем рядом, будто стягивая кольцо. Франциск мрачно смотрел на них.

В дымной и шумной пивной за кружкой пива сидел человек в вязаном берете. Сидел, должно быть, давно. Время от времени поглядывал на дверь. Вдруг он вздрогнул — увидел за окном Забеллу. Тот вел себя странно. Подошел к двери, но тут же резко повернулся и ушел.

Забелла медленно шел улицей, больше не сомневаясь, что за ним следят, — баба в шали и в облезлом тулупе следовала за ним на расстоянии. Едва она зазевалась, Забелла юркнул в чью-то дверь. А когда вышел с другой стороны, почти наткнулся на Казимира, выходящего из церкви.

Одноглазый нищий схватил Забеллу за рукав: «Подайте ради Христа, со вчерашнего дня ничего нс…» Но Забелла только рукав выдернул, ушел, закружил по городу, пытаясь отделаться от «хвоста».

…Керосиновая лавка была закрыта. Рядом стояли за хлебом. Очередь, длинная, как змея, лепилась к домам.

Забелла глянул в окно магазина и застыл. Он не сводил глаз со знакомой, чуть ссутулившейся спины, и, когда покупатель, словно почувствовал его взгляд, на миг оторвался от книги и рассеянно оглянулся, Забелла нахлобучил на глаза шляпу. Он видел, как покупатель — странный, высокий, как бы отрешенный от этой очереди, от этого, прилавка, этого хлеба и всего мира — снова принялся читать свою книгу, как чьи-то ловкие пальцы, орудуя бритвой, полоснули по карману, и знаток римского права Эдвард Вилкс лишился главного своего богатства — продовольственных карточек на весь ноябрь тысяча девятьсот сорок седьмого года.

Вор вынырнул па улицу, криво усмехнулся. И, может быть, не столько от самой кражи, сколько от этой победной усмешки Забеллу окатило волной страшной удушающей ненависти. Он догнал вора, обнял его за плечи, по-братски, по-свойски, как кореш кореша, отвел в подворотню и, не давая ему опомниться, заломил руки и вытащил карточки из его кармана.

— Может, поделимся? — прокряхтел вор.

— Поделимся, — сказал Забелла и изо всех сил ударил его в солнечное сплетение. Тот рухнул.

Забелла сломал бритву и швырнул ее в грязь.

Когда он снова вернулся к магазину, увидел своего отца, Эдварда Вилкса, стоявшего у весов и беспомощно размахивающего руками. Продавец и покупатели оттирали его от прилавка, а он отчаянно пытался им что-то объяснить.

Забелла смотрел, стиснув зубы, словно приготовившись защитить честь своего униженного отца, но тут снова увидел Юшкене с незнакомым парнем. Они заняли очередь и о чем-то переговаривались, кивая на него, Забеллу.

Эдвард Вилкс вышел из магазина совершенно подавленный. Заслоняя книгой дыру в пиджаке, он заторопился домой. Шел без хлеба, а сын смотрел на него из-за угла, не имея права подойти.

В просторном кабинете, от окна к двери и обратно, нервно ходил сухопарый офицер в погонах НКВД, а за столом, вытянув руки, сидел одноглазый нищий и молча следил за его сапогами. Оба кого-то ждали.

— А тот, настоящий? — спросил нищий.

— Молчит, — ответил офицер.

Наконец явился мужчина в вязаном берете, тот, что сидел в пивной. Был он мрачен.

— Ну? — спросил офицер, остановившись.

Мужчина разделся, но берета не снял. Сел в глубокий кожаный диван, развел руками. Сказал:

— Он не вошел. Быть — был. Но не вошел.

— Он ко мне третий день подойти боится, — добавил одноглазый.

— Да сними ты эту повязку, — раздраженно бросил офицер. — Я тебя не вижу. Давайте думать!

Вошел еще один сотрудник — коренастый, почти квадратный крепыш.

Нищий снял повязку, пригладил волосы и, задумавшись, подпер щеку рукой, невольно закрыв левый глаз. Человек из пивной заметил, хмыкнул.