Николай Атаров - Коротко лето в горах Страница 8

— Так и знала, что проскучаю все лето, — сказала она. — Разве это люди? Хамят и даже не замечают… — Она перевернулась на спину. Ей уже надоело быть грустной. — Хоть бы влюбился кто, цветы поднес…

— В тебя Бимбиреков сразу влюбился, — с каменной улыбкой, скрывающей ревность, сказал Дорджа.

— Да, Бимбирек. Неужели он будет начальником, когда снимут Летягина?

Дорджа искоса поглядел на Галю.

— Я приехал на практику. Меня интересует работа, — сказал он.

Галя села перед ним на корточки и нежно потрепала его жесткие волосы.

— Тебе хорошо. Знаешь, чего хочешь…

Так на корточках они посидели друг против дружки, почти стукаясь лбами. Сперва очень серьезные, грустные даже, потом рассмеялись, как бы оценив со стороны свою неестественную позу. Галя вскочила и побежала к заплечному мешку, брошенному в сторонке. Там — транзистор. Она включила. И зазвучала сипловатая джазовая мелодия среди высокой, почти в рост человека, травы. Галя начала приплясывать твист, рукой подозвала Дорджу. Он неохотно подошел.

— Я же не умею.

— Научу! Стилем пойдешь, стилем!.. Вот так, вот так…

Они принялись танцевать вместе. Галя — отлично, Дорджа — неуклюже. Но все быстрее, быстрее…

У Гали сделалось совсем счастливое лицо. И все кружилось перед ней:

горы,       небо,              горы,                      небо…

И наконец непроницаемое лицо Дорджи озарилось улыбкой.

Летягин и Бимбиреков услышали издали странные звуки — даже не понять сразу: джаз?

Вдали, на цветущем лугу, среди гор, плясали практиканты. И все это выглядело чудовищно несообразно.

— Что я говорил… — усмехнулся Бимбиреков.

Летягин направился к танцующим, оставляя за собой примятый след в траве.

Вдали, в высокой траве, мелькнула касторовая шляпа Афони. Афоня, за ним — мальчик-заморыш собирали цветы.

— Посмотри-ка, Галочка! Ты хотела цветов! Несут… — сказал Дорджа.

И верно, Афоня с ворохом цветов появился прямо перед ней.

— Спасибо, дядя, хоть вы догадались, — нисколько не удивившись, сказала Галочка.

— То не букет, девица. То — медоносные травы… Место для пасеки подыскал… — сразу понял ее Афоня и, разбирая цветы, принялся приговаривать: — Лабазник — белая травка. Марьин корень — тайгу украшает. Кипрей — в порунные ночи цветет, когда воспарение… Дягиль — главный взяток для пчелок. Даленько летать не положено. Ей полет назначен всего три километра, а горы-то вокруг облысели. И лето коротко в горах, все сразу цветет. Господь сроку не отпускает…

— И тут спешка! — удивилась Галочка.

— А как же: иней, изморозь, туман. Пчела не поспеват…

— Что пчела: люди и те не поспеват, — передразнила Галя.

— А вы что ищете? — спросил Афоня.

— Счастье ищем.

— Счастье все ищут. Только где дорога к нему…

— А мы как раз дорогу и ищем, — вмешался Дорджа.

— Далась вам эта дорога… Божий край расковыряли, пыль столбом, камень рвут аммоналом. — Он показал на свои траченные молью меховые ноговицы. — Верно сказано в божественных книгах: моль шкуру тратит, а человек — землю… Топайте отсюда, пока не поздно. И других за собой зовите! А то засвищут ветры в октябре — не то что палатки, а и вагоны под откос потащат…

Он вдруг втянул голову и побежал в траву, и тут же скрылась из глаз его касторовая шляпа. Летягин кричал ему вслед:

— Ты у меня найдешь дорогу! Чтоб твоего духу здесь не было! Ханжа-богомолец…

— Скушно, Егорыч! Скушно! — издали донесся голос Афони. — Господа бога взыскую! Стучусь в дверь бессмертную…

Не было видно Афони, только след от него, где бежал — травы ложились вправо и влево.

— И вы тоже… — Летягин взял записи у Дорджи, просмотрев, небрежно вернул. — Ну и ну… Не вижу работы. Практику вам лучше отбывать у Калинушкина.

Он ушел. Галя осталась стоять, как провинившаяся школьница. Наконец, с трудом возвращая себе чувство достоинства, выключила транзистор и сказала:

— Чего это он? И потанцевать нельзя… А ну его к черту!

Подумаешь — «ну и ну»! Когда отец говорил «ну и ну», это означало только его нежелание препираться из-за какой-нибудь ерунды. Когда «ну и ну» пела Наташка Чижова, в этом слышалась детская зависть перед ее, Галкиной, свободой. А что означает «ну и ну» у этого неудачника? Кто он такой, чтоб говорить ей «ну и ну»!

14

Стряпуха грузила в арбу пустые бидоны. Сильный ветер, непогода. Двор базы пуст. Только Галя, нахохлившись, стояла мрачная, иззябшая. Возле нее топтался Дорджа.

Бимбиреков подошел с ватником, накинул на плечи Гале и слегка прижал ее к себе.

— Замерзла, девочка?

Она высвободилась из его объятий, что-то злобно прорычала.

— Не понравилось у нас? — спросил Бимбиреков.

Стряпуха уселась в арбу и крикнула Гале:

— Садись, что ли? Поехали.

Галя взобралась на арбу. Ватник упал с ее плеч. Дорджа подбежал, подал ей, она надела в рукава. Арба двинулась со двора.

Бимбиреков издали приветливо махнул рукой, потом подозвал Дорджу.

— Запиши. Рыбка плавает по дну — не поймаешь ни одну… — сказал он раздельно, по слогам, и засмеялся.

Дорджа машинально полез в карман за блокнотом, вдруг понял смысл сказанного и, мрачно взглянув на инженера, ушел в дом.

15

— Ну, так что же? Не нравится тебе у Ивана Егорыча? — расспрашивал Калинушкин Галю.

Он с удовольствием следил за тем, как она накрывала на стол.

Комната Калинушкина — дверь в служебный кабинет открыта — находилась в щитовом доме, но была обставлена по-городскому, даже с некоторой роскошью. Пыльная шляпа брошена на полированный ящик — это радиола и магнитофон, заграничный модный «комбайн». На столике красного дерева — ушной аппарат и недопитая пивная бутылка. В углах — холодильник и сейф.

— Все делают постные лица: лавина, лавина! — рассказывала Галя. — Летягина оберегают: как бы чего не сотворил над собой. А он тоже входит в роль. «Это у нас игра такая». Ну, просто смех! Я-то не дура, хорошо понимаю: два начальника перегрызлись в глуши, кто кого съест. Знакомая картина! А лавина — это только предлог. Что, неправда?

— Так и отцу скажешь? — расхохотался Калинушкин.

— Скажу обязательно.

— «Кто кого съест»… Есть его я не собираюсь: несъедобный, — он придавил окурок. — Ему бы сейчас в отпуск по состоянию здоровья. Куда-нибудь в Сочи. Месяца на три. До зимы. Покуда все рассосется…

— С какой он полки сорвался? Неудачник? Или просто так, чокнутый? — Она повертела пальцем у виска.

Калинушкин ел со вкусом, как все толстяки, когда они уже привыкли быть толстыми, и приговаривал:

— Человека делают обстоятельства. Что меня, что его — каждого по-своему. Он тут подзавяз маленько. Изыскания не однажды консервировались и вновь возобновлялись. Край глухой, отдаленный, назначение трассы транзитное. Горный рельеф пугал. Вот и не торопились. Иван Егорыч привык думать, что стройка никогда не начнется. Зимой он в городе, в своем проектном институте, в маленькой комнатушке в конце коридора. А чуть весна — до поздней осени он сюда, в командировку. Хороша командировка, когда он тут и состарился. И все ему казалось, что только надобно ему до конца жизни все хорошо вычертить, на самом лучшем ватмане… А два года назад открыли геологи тут и медь, и молибден, и уран, и бокситы, и нефелины, и золото, одним словом, всю Менделееву таблицу. Меня ночью с постели подняли… Месяц-другой — уже и поселок мы тут отгрохали. Глядь, уже гудят самосвалы, летят вертолеты.

— И во главе строителей не кто-нибудь, а сам Калинушкин! — подхватила в тон Галочка.

— Да, пробивной дядя Рика… Что-то твою Москву долго не дают…

Галя сняла телефонную трубку.

— Нет, просто так, — сказала она телефонистке, — я Москву заказала, скоро?

Она принялась рассматривать портреты на стене: один старинный, царских времен — мастеровой в картузе, другой советских лет — тоже, видно, железнодорожный мастер.

— Это отец ваш?.. — спросила она Калинушкина. — А это дедушка? Я догадалась. Мне папа говорил, что вы потомственный рабочий. Ишь как уютно обставились! Что люди о вас подумают, вам все равно?

— Видишь ли, что люди думают — это не твоего ума дело. Ты еще маленькая, хоть и москвичка. Вот поживешь с нашим народом…

— «И результат не замедлит сказаться»? Так папа любит выражаться в торжественных случаях. Где это вы достали?

Она рассматривала пластинки с полочки «комбайна».

— Случайно. Для дочки. Вы же, современная молодежь, увлекаетесь этим.

Галя включила радиолу и, отдавшись настроению и ритму «Больших бульваров», стала слегка покачиваться в танце. Калинушкин был грустен — появление этой девчонки напомнило ему о семье. И сейчас, когда он сидел, по-домашнему неприбранный, громоздкий, в глубоком кресле, чувствовалось, как ему трудно, как он устал от одиночества, как храпит по ночам.