Мурад Дост - Сколько ног у обезьянки? Страница 9

— Их сегодня никто не видел?

Ребята переглянулись, но ничего не сказали.

— Может, ты знаешь, Мухаббат? Где они?

— Не знаю… Они мне не сказали, куда уезжают…

Она вдруг поняла, что сказала лишнее. Умолкла. Опасливо посмотрела на товарищей.

— А в Австралии, оказывается, едят червей, — объявил вдруг Машраб. — Жарят на сковородке и едят. С хлебом и без него.

— Случайно, ты сам не пробовал? — спросил кто-то.

— Нет. Вообще-то шелковичных, наверное, есть можно. Они такие белые, чистые, только тутовыми листьями кормятся!

— Хорошо, что раис не слышит тебя, шелковод! Он о плане горюет, а ты готов весь его шелк съесть!

Ученики засмеялись. Тут постучались в в дверь и в класс вошел председатель колхоза.

— Легки на помине, — поднялся ему навстречу Самади. — Мы как раз говорили о вас.

— Плохо говорили?

— Всяко, — улыбнулся Самади.

— Вы у меня смотрите!.. — погрозил пальцем председатель.

— Опять помощь нужна? — спросил Самадн. — Силос, сенаж?..

— Нет. Я просто пришел вас поблагодарить. Там, в степи, за лошадей заступились. Я обещаю четыре путевки в лагерь для ваших ребят.

— А другие классы?..

— Им тоже будет, но эти четыре за счет колхоза.

— Тогда давайте лучше пять.

— Ладно, — засмеялся председатель. — Ваша взяла. Если бы мог, я бы всем вам дал по путевке. Договорились, будет… шесть путевок! Вы сами их распределите.

— А мы их просто разыграем.

Председатель вышел, и ребята принялись горячо обсуждать, как теперь быть с путевками. Самади прервал их:

— Поговорили, и хватит. Пора начинать урок.

Но сегодня начаться этому уроку, видимо, было не суждено. Распахнулась дверь…

Самади даже не поверил глазам своим — на пороге стояла его дочь!

— Папа! Меня украли, папа! — сообщила она, счастливая.

— Как?!

— Они меня украли, папа! — девочка подбежала к отцу, прижалась к нему. — Мы так бежали! Один мальчик меня на руках нес, он такой большой и сильный!.. Там еще двое были, один такой смешной, сказал, что меня для тебя украли, папа. Другой маленький, он не умеет бегать, все от нас отставал. Городские мальчики чуть его не поймали, но у него была палка, а я сперва испугалась, вдруг он и меня побьет. Нет, папа, не побил, он очень добрый…

Самадн все понял. Еще раз взглянул на пустующие парты похитителей, крепко прижал дочку к груди.

— Ну вот, натворили дел… Извините, нам теперь домой надо.

Класс даже не шелохнулся. Не последовало того радостного оживления, какое обычно бывает, когда добрые учителя отпускают с уроков раньше времени. Они все до единого знали, что те трое ушли именно за его дочкой, чтобы хоть чем-нибудь да угодить своему учителю. Они не понимали всей путаницы людских драм и решали все вопросы своим детским, очень простым и, как они полагали, очень справедливым способом. Самади это понял. И не мог он не быть благодарным за их участие и не сказать им:

— Спасибо, ребята. Спасибо вам за доброту.

Дома, когда он привел дочку, тетя очень обрадовалась. Обняла ее, расцеловала и, угощая ее невесть откуда взявшимися леденцами, вопросительно взглянула на племянника:

— Ты был в городе?

— Нет, ученики ее привезли.

— А она знает? Небось приедет и еще шум поднимет?

— Знает, но боюсь, что не приедет.

— Лучше бы не приезжала. Дочка ведь тебя любит. Я бы сама…

— Не знаю, тетя. Обидно, если она не приедет, за дочку обидно будет…

Тетя его не поняла.

Было воскресенье, единственный выходной день учителя. Самади поливал деревья из шланга. Левое плечо у него все еще было забинтовано. Он не удивился, когда во дворе появилась его жена. Она была безукоризненно одета, напудрена и при всем том очень красива.

— Где моя дочь? — гневно спросила его с ходу.

— На улице, — спокойно ответил Самади. — С детьми играет.

Она направилась к воротам.

— Зачем? — остановил ее Самади. — Она сама придет.

Жена вернулась.

— Не могли ничего другого придумать! Украли!..

— Нет, — сказал Самади. — Она сама приехала с детьми из нашего кишлака.

— Что они там делали? Кто подослал их, этих беспризорников? Небось испугались, что алименты придется платить?

— Что ты сказала?! — Самади сделал угрожающий шаг вперед и чуть ли не замахнулся шлангом. — Замолчи сейчас же!

Жена мгновенно притихла. Ошалело смотрела на мужа: вроде это был Самади, тот самый, тихий, кроткий человек, какого она знала, и в то же время не Самади, другой — решительный и уверенный в себе.

Во двор вошла тетя с покупками с базара. Увидев невестку, воскликнула с неподдельной радостью (о, женщины!):

— Зарифа, это ты, доченька?! Здравствуй, наконец-то мы дождались тебя!.. — Она обняла опешившую от такого приема Зарифу. — Ты уж Музаффара не вини, у него школа, дети. Хорошо, что ты сама прислала дочку. Мы по вас так соскучились.

…Зарифа открыла дверь комнаты. Неловко ей было входить в комнату, которую она надолго, а может, и навсегда оставила. Увидела свой халат на вешалке — его, оказывается, и не тронули. Невольно сняла его с вешалки, неловко взглянула на мужа — тот стоял у окна и молча смотрел на нее. Зарифа хотела было повесить халат на место, но Самади сказал:

— Возьми, не ходить же дома в таком платье.

Она взяла халат и вышла.

— Я завтра утром приду, — донесся голос тети. — Ты бы только знала, Зарифа, сколько у меня хлопот с внуками!..

В чайхане Кривого Барота за обильным дастарханом сидели старик Хуччи, табунщик Хасан, Самади и два старика из соседнего кишлака.

— Мы знали твоего отца, Музаффар, — говорил гость из соседнего кишлака, самый видный и самый старый, если не считать старика Хуччи. — Садовник он был замечательный, коснись его рука — даже трухлявое бревно распускало листья… Ведь правда, Халмат?

— Правда, — нерешительно подтвердил второй гость.

— И главное, сердобольный был человек. Себя в обиду не давал, — продолжал гость, — но и прощать умел. Правда ведь, Халмат? Вот и Хуччи-ака может подтвердить. Хороший был человек покойный Халик?

— Да, он лошадей очень любил, — сказал старик Хуччи.

— Вам бы только о конях, Хуччи-ака!.. — усмехнулся гость и повернулся к Самади: — Ты уж прости нашего Саттара. Он еще молодой, неразумный. Прости парня. Его могут посадить надолго, жалко будет, если в молодые годы…

Самади молчал.

— Вы скажите, Хуччи-ака… — попросил гость.

— Пускай учитель сам скажет, — рассудил старик Хуччи. — Вот меня однажды избил Усман. Его давно нет в живых, а я все не могу простить, а все потому, что было несправедливо.

— Усман был злой человек, — морщась, перебил его гость. — Саттар просто глупый еще… С кем не случается? Немножко был пьян, не разобрал- Может, вас за городских принял…

— Значит, он у вас пьет? — насторожился старик Хуччи. — И о городских вы зря. Какая разница — городские, не городские…

— Это я к слову, Хуччи-ака. Да и сам Музаффар немного виноват, зачем им мешать, и все из-за какой-то лошаденки. Ну, побаловались бы и отпустили…

— А он еще лошадей мучает! — старик Хуччи не выдержал. — Нет, Мухаммад, я не могу за него просить — пьет, бьет!..

Старик Хуччи ушел, даже не простившись.

— Святой нашелся! — сказал гость с издевкой. — Будто сам никогда не пил!..

— А он и не пил, — сказал Самади.

— Да-да, я что-то не слышал, — поторопился сказать Халмат, потом он быстро развязал лежавший рядом узелок, вытащил роскошный халат и, не дав Самади опомниться, накинул ему на плечи.

— Зачем это?.. — только и успел сказать Самади.

Халмат это воспринял как знак примирении, взбодрился, взял из-под тюфяка другой узелок, совсем маленький, с деньгами.

— Мы возместим вам все, Музаффар-бек…

Самади растерялся, побледнел. Скинул с себя халат и резко поднялся.

…На улице его догнал табунщик Хасан.

— Зря ты их обидел, Музаффар…

— Значит, всякий подонок, у кого есть деньги, может в меня стрелять? — повернувшись, спросил Самади.

— Зачем так? Все-таки соседи. Что наш Галатепе, что их кишлак… Не первый день видимся…

— Не могу, теперь не могу… — Самади двинулся дальше.

— Но старики… Они же по-хорошему…

— А вы свое взяли уже?

— Что ты городишь! Они же в тебя стреляли…

— И вы что — жалеете, что в вас не стреляли? Быстро все забываете! Помните, как вы дрожали из-за горстки черешен?! У меня дети, а не черешни, и никому я не дам их унижать!.. Никому!

Ночью они долго не смыкали глаз. Между ними, на середине широкого ложа, сближая и разделяя их, спала пятилетняя дочь, далекая от всех тревог и забот.

— Мы там неплохо жили… Вы сами говорили, что мы туда вернемся… Говорили ведь?

— Говорил, — признался Самади. — Тогда я думал, что мне все же удастся порвать с Галатепе, оказалось — нет.