Елена Полякова - Станиславский Страница 12

Наблюдательность неизбежно поведет к самостоятельности. Вовсе не обязательно запоминать и перенимать детали чужой игры — не менее, более интересно переносить на сцену живую реальность самому, без посредничества. Ведь в сегодняшней московской действительности существуют все те типы, которых воплощают Музиль и Ленский. И, обращаясь к действительности, любитель не только освобождается от подражания любимым актерам, но становится равным им.

Вспомним совсем раннюю пространную запись шестнадцатилетнего юноши, посвященную исполнению роли лакея Семеныча в комедии П. Фролова «Капризница».

Комедия с успехом идет во многих театрах, роли ее сценичны, особенно второстепенные роли ключницы, весьма неравнодушной к лакею Семенычу, и самого лакея.

В шестнадцать лет гимназист играет старого лакея, который привез из города вина, предназначенные для свадебного торжества капризной помещичьей дочки. Несколько раз выходит Семеныч на сцену, докладывая каждый раз, что разбилась бутылка, и становясь с каждым разом все пьянее.

Исполнитель является к шести часам в дом Сапожниковых (тоже у Красных ворот) — является первым. Декорация уже поставлена, понемногу съезжаются исполнители и гости. Юноша одевается в костюм своего персонажа:

«Я надел свой костюм Семеныча, состоящий из грязных дырявых сапог, серых брюк с заплатами, старого серого и слишком для меня короткого пальто; шея была повязана цветным платком бедного класса, и вообще костюм очень невзрачный на вид, ибо этот Семеныч был пьяный лакей, возвратившийся из города… Гример… надел на меня рыжий лохматый парик, приклеил рыжие солдатские, наперед торчащие усы, намазал красной краской нос, щеки и вообще все лицо. Я очень типично был загримирован пьяным отставным солдатом. Примерив лакейский фрак, слишком для меня узкий, который решили, чтоб я надел в последнем явлении, я принялся за повторение роли. Тут-то я в первый раз почувствовал меленький страх.

…Я немножко боялся и ходил в волнении по сцене. Наконец все встали по местам. Марья Матвеевна Ежова, игравшая роль Матрены Марковны, встала на место и приготовилась чистить серебро.

— Марья Матвеевна, готовы? Занавесь подымается.

— Готова, готова.

Занавесь поднялась, сцена осветилась. У всех бывших за кулисами сделались ужасно странными лица. Я стоял около двери, выжидая время выхода. Наконец послышались слова: „А жаль, что покойница матушка не дождалась…“, после которых я должен был выходить. Николай Семенович толкнул меня, и я вышел на сцену, руки в карман, вытянув губы и стараясь придать своей физиономии немного пьяный вид.

При моем появлении послышался небольшой гул смеющейся публики.

„Ах, это ты, Семеныч?“

„Мы-с, Матрена Марковна“.

Тут я взглянул на публику и увидал первым долгом смеющуюся физиономию Поленова, Савву Ивановича, Володю нашего и Сапожникова, потом Репина, напашу, мамашу, Зину, Яковлеву и двух барышень Крестовниковых. Увидав последних, я очень обрадовался, во-первых, потому, что будет приятно получить похвалы от барышень, а во-вторых, мне представилось, что если я хорошо сыграю (на что я надеялся), то я возвышусь немного в их глазах. Все это я передумал в одно мгновение. В довольно длинном монологе, где я рассказываю, как меня расспрашивали, зачем я купил столько миндаля, я много пропустил и напутал и два или три раза взглянул на суфлера, но, как кажется, никто этого не заметил. Публика очень часто смеялась после моих слов, что меня ободряло. Наконец, я обнял Матрену Марковну и ушел со сцены, почесывая затылок. Публика сильно захохотала и захлопала мне, я довольный вышел и раскланялся в дверях и ушел снова за сцену. Некоторое время аплодисмент не кончался; я уж обрадовался и думал, что придется выходить еще раз, по нет, Матрена Марковна заговорила, и рукоплескания стихли. Потом выбежала Наташа, и так далее все пошло своим чередом. Когда Наташа ушла со сцены, то ей захлопали, мне стало досадно, потому что на генеральной репетиции мне одному хлопали в середине пьесы; на представлении же оказалось: после ухода каждого публика аплодировала.

…Второе мое появление состояло в том, что я должен был доложить о приезде Ивана Ивановича Малеева. Я вышел.

„Иван Иванович приехал“.

При этих словах я мотнул головой, как делают это пьяные, неотесанные лакеи. Этот жест мне, по-видимому, удался, так как вызвал смех. Взошел Иван Иванович, его играл Ладыженский, и стал толковать насчет Анны-польки. Я же поспешно поднялся по винтовой лестнице, сильно изгибаясь, в гримерскую, чтобы сделать свою рожу еще пьянее, так как Семеныч выпил еще одну бутылку.

Там Третьяков уже совсем загримировался, и Савва Иванович, пришедший для того, чтобы подмазать меня, стал подправлять его. Я напомнил ему, что мне скоро опять выходить. Мне подмазали нос, щеки и растрепали парик».

Все в записи характерно для начинающего актера: и добросовестный приезд первым, и волнение перед спектаклем, и подробнейшее наблюдение за собой и за зрительным залом — когда, в каких местах смеются, и вовсе не скрываемое обычное актерское тщеславие, даже ревность к Мамонтову, который начал поправлять грим прежде другому исполнителю, и главное — процесс перевоплощения в своего героя, словно сошедшего с картины передвижников старого лакея, типичного для литературы, живописи, театра девятнадцатого века.

Самое интересное то, что молодой исполнитель вовсе не стремится подражать в роли актерам Малого театра: он с раннего детства хорошо знает самый тип человека и упоенно, подробно воссоздает того реального «неотесанного лакея», каких приходилось встречать в московских домах. И как только (а это случалось достаточно редко) в репертуаре кружка появлялась не оперетта, не «перевод с французского», но произведение, дающее хотя бы минимальную возможность воплощения современной российской реальности, так исполнитель использует эту возможность, достаточно свободно комбинируя в работе над ролью прямое подражание любимым актерам и собственные житейские наблюдения.

Во времена домашнего театра гимназист начинает собирать вырезки из журналов, газет, фотографии, репродукции портретов, где выразительны лица, характерны костюмы, могущие послужить для создания сценического грима, сценического костюма. Легкий для подражания, привычный театральный образец неодолимо заменяется прямым «образцом из жизни», из круга непосредственной сегодняшней или прошлой реальности, которую так точно умеют воплощать актеры Малого театра и которую стремится воплотить молодой премьер Алексеевского кружка.

Когда летом 1883 года в Любимовке идет комедия Дьяченко «Практический господин», Алексеев-младший, играющий молодого секретаря практического господина, откровенно подражает М. П. Садовскому и в то же время находит «новый принцип» подхода к своей роли, да и ко всем другим ролям, так как он режиссирует спектакль.

Новый принцип, которым он так гордится, заключается в том, что исполнители не просто репетируют пьесу, но буквально «живут в образах», сохраняют их взаимоотношения в реальных ситуациях в течение всего дачного любимовского дня. На веранде, на дорожках сада, за обедом все Алексеевы и их друзья ни на минуту не должны забывать о взаимоотношениях своих героев, о том, кто из них беден, кто богат, кто в кого влюблен, кто кому подчиняется. По аллеям, по веранде, где когда-то играли в «кораблекрушение», ходит уже не молодой богач Алексеев, но герой его, молодой разночинец.

Сценическим прототипом своего Покровцева исполнитель откровенно называл одну из лучших ролей Михаила Прововича Садовского — Мелузова из «Талантов и поклонников».

«Таланты и поклонники» поставлены на сцене Малого театра совсем недавно — в 1881 году (в бенефис Музиля); «Таланты и поклонники» — один из совершеннейших спектаклей Малого театра восьмидесятых годов, в котором каждый образ — словно великолепный портрет современного художника, и Петя Мелузов в исполнении Садовского — один из самых проникновенных портретов. Разночинец, получивший образование на гроши, восторженный, чистый студент-идеалист. В своем поношенном костюме, в клетчатом пледе через плечо, в потрепанной шляпе он кажется одним из тех студентов, что учатся на Моховой, снимают бедные комнаты на Бронной, обедают в дешевых столовых и допоздна спорят за стаканом чая о грядущих путях России.

Студент с популярной картины Ярошенко, студент из сегодняшних газет, которые сообщают о волнениях в университете и о процессах учащихся то петербургского Горного института, то московской Сельскохозяйственной академии. Та самая реальность восьмидесятых годов, от которой так далек двадцатилетний служащий семейной фирмы «Товарищество Владимир Алексеев», рьяно исполняющий обязанности одного из распорядителей хора и оркестра, встречавших на Красной площади Александра Третьего в день коронации.