Михаил Ульянов - Марков Сергей Николаевич Страница 16

— А если б не выпил, то и не сказал бы?

— Вот так вот случайно переплелось всё, совпало… Не могу не верить в случай. Ты спрашиваешь, что было бы, если бы да кабы…

— История не знает сослагательного наклонения. Это я так, в порядке бреда.

— Мы с тобой весь круиз только и делаем, что болтаем, болтаем. Уединяемся, как голубые ребята. На нас тут косо стали поглядывать. И Алла Петровна с Ленкой обижаются. Давай заканчивать эти наши беседы. Да ещё бы знать, кому это всё нужно?

— Может быть, книга возникнет. Спектакль умирает, книга остаётся.

— А вот с этим не поспоришь. Коли возникнет. Ладно. Утро вечера мудренее. Спок!

Глава четвёртая

— «В Неапольском порту с пробоиной в борту „Жанетта“ починяла такелаж…» — напевал я песенку из детства, когда мы все вчетвером с собственным корреспондентом «Известий» в Италии Михаилом Ильинским, возвращавшимся из отпуска в Союзе, стояли на палубе мостика и любовались неправдоподобной, будто старыми мастерами написанной, панорамой Неаполитанского залива.

— Я читал, как Горький приехал из Сорренто в Неаполь во время народного праздника Пьедигротта, — лихо выговорил Ульянов (он вообще виртуозно произносил сложные чужие названия, имена, фамилии, Мегвинетухуцеси, например, своего грузинского друга, народного артиста СССР, сыгравшего роль Дато Туташхии, — сказывались годы упорных занятий речью). — В толпе его узнали, закричали: «Горки! Горки!» — стали целовать, обнимать, на руках понесли. Пришёл он в отель счастливый, растроганный до слёз, и всё твердил: «Нет, что за народ, а? Замечательные люди». Захотел посмотреть на часы — а часы, золотые, с золотой цепью, свистнули. И сник великий пролетарский писатель. Вздохнул печально: «Итальянцы…» Здесь ведь тоже мафия, Михаил Михайлович?

— Мафия в Италии имеет три главных ответвления, — с удовольствием принялся объяснять словоохотливый известинец, поднявшийся, как и многие, при тогдашнем главном редакторе газеты Алексее Аджубее, зяте Хрущёва. — На Сицилии — собственно мафия, в Калабрии — индрангетта…

— Индрангетта, — повторил Ульянов.

— В Неаполе — каморра. Каморра — более древняя организация, чем сицилийская мафия. Она зародилась в XVII веке и защищала бедняков, боролась против власти Бурбонов. Когда король Неаполитанского королевства, убоявшись народного гнева, сбежал в Гаэту, его министр внутренних дел, ожидая прихода Гарибальди с волонтёрами, просил каморру поддерживать порядок в городе. Теперь каморра, как мафия, в своё время защищавшая латифундистов, — это организация бандитов и убийц. Где-то здесь, неподалёку от набережной Санта-Лючия, родился всемирно известный Аль Капоне и отсюда уплыл в Соединённые Штаты, где его, как вы понимаете, долго ещё не забудут.

— Понимаем, — кивнул Ульянов, слушая журналиста с повышенным интересом. (А я подумал: что ему каморра?..)

— Пополняется каморра, — продолжал воодушевлённый Ильинский, — в основном за счёт контрабандистов. В городе около ста тысяч безработных, и контрабанда — спасение от голода. Ночью в море напротив города, вон там, видите, встают на якорь суда, гружённые американскими сигаретами. Большинство контрабандистов обитают неподалёку от набережной, вот в тех улочках, спускающихся к Кастель-дель-Ово — этому овальной формы Замку яйца, заложенного еще Лукуллом, где, кстати, погиб последний император Рима Ромул Августул, свергнутый в 476 году. В XVI веке замок был тюрьмой. Согласно легенде, Вергилий спрятал волшебное яйцо в этих стенах, и если разбить его, то рухнет и замок.

— Надо же! — воскликнула Алла Петровна. — Как у нас в сказках.

— В замке, кстати, множество ресторанчиков, где подают всевозможные продукты моря, а кусочки молодой говядины пропитываются морским соусом, для приготовления которого берутся морские водоросли, поднятые с глубины более пятнадцати метров.

— Вот бы попробовать, — шепнула мне на ухо Лена и вместе с Аллой Петровной в сопровождении галантного известинца отправилась вниз готовиться к выходу в Неаполь.

— Вы говорите, Михаил Александрович, что всё в вашей жизни случайно, что могла и совсем иначе жизнь сложиться… А в преступную, криминальную среду могли бы угодить? Тогда, во времена лихие, после войны, когда орудовали известная по фильму с Высоцким «Чёрная кошка» и прочие многочисленные банды? Не прельщала вас блатная романтика?

— Нет, никогда не прельщала.

— И вы упорно стремились поступить именно и только в театральный институт?

— Только. Тоже случай. Я был принят, как потом понял, потому что из Сибири, из Омска. В знак благодарности, что ли, Омску за приём в эвакуации. За отношение душевное. Я ведь провалился в училищах Малого театра, МХАТа…

— А в какой-нибудь другой институт не попробовали, не театральный?

— Я до этого в Омске проучился два года в театральной студии. Хлебнул уже этого…

— Запахов кулис вдохнули?

— К тому же ничего другого делать я не умел.

Тёмно-серый авианосец 6-го флота США в Неаполитанском заливе выглядел подобно вставному стальному зубу во рту умопомрачительно улыбающейся итальянской кинозвезды типа Софи Лорен. Но с палубы молодые весёлые ребята, в основном темнокожие, высоченные, накачанные, выкрикивали какие-то приветствия, махали нам руками, а один, встав на руки, даже ногами, когда авианосец шёл навстречу, на выход из залива.

— Вы как-то рассказывали, что попали в школу лётчиков-истребителей. В сорок пятом году. Но война закончилась. И всё-таки, возвращаясь к теме, не было чувства, что очень важное что-то, великое, эпохальное прошло мимо, вы в нём не участвовали? Вы же учились с фронтовиками — не хотелось на них походить? Ну, например, залихватски курить «Казбек» или принимать на грудь положенные наркомовские сто, а то и триста граммов?

— Да, мои ровесники, 1927 года, многие остались в живых, потому что на нас война и закончилась. Родись я на год, на полгода раньше, попал бы на войну и вполне мог не вернуться. С запада страны некоторые мои одногодки успели повоевать, восемнадцатилетними Берлин брали. У нас в Сибири не призывали, но двести человек почему-то направили в Омск. Плыли мы на грузопассажирском пароходе «Урал», в ужасных, помню, условиях, в холоде. Ты вот про женщин всё спрашиваешь…

— Не всё, — возразил я.

— Там, между прочим, была такая история. Мы с моим приятелем Андреем жили на бочке, это было там наше единственное жизненное пространство. А напротив нас на угле примостились ребятишки, которые плыли из Тобольска, из ремесленных училищ. Сопровождала их такая ядрёная пышная девка. И мастер, усатый, с цепочкой. Он всё к девке прилаживался. А мы с Андреем по очереди спали на нашей бочке. Усатый, видимо, надоел девахе, она подмигивает мне так шало и говорит: хочешь, паренёк, со мной здесь поспать? Я говорю: хочу. А так как я трое суток почти не спал, то уснул, как только лёг и возле неё пригрелся. Наутро, едва глаза продрал, понял, что поступил неправильно: бабьё, а все ведь без мужиков, солидарность бабья, отовсюду с таким презрением на меня смотрело, мол, эх, с такой бабой лежал, чудачок ты, парень, на букву «эм»!..

— В самом деле хороша была?

— Хороша! — сказал Ульянов, глядя на набережную, по которой неторопливо дефилировали неаполитанки и полуодетые приезжие курортницы. — Крепкая такая молодая красивая сибирячка. Кровь с молоком.

— Отвратительная, заметил кто-то из великих, то ли Бунин, то ли Набоков, смесь.

— Да? Может быть.

— Упущенные возможности… Много их было в вашей жизни?

— Бывали. В Омске были и более близкие связи, разочарования… А ту девку не забуду. Так вот, прибыли мы на место, нам сообщили, что мы направляемся в школу лётчиков-истребителей. Там, под Омском, много было подобных школ…

Американский авианосец застыл на горизонте, на выходе из Неаполитанского залива. Один за другим с его палубы взвились три реактивных самолёта и скрылись за облаками. Казалось, необходимости для взлётов не было: хорохорился, выпендривался американец перед нашей полнотелой женственной белоснежной, под красным флагом (действительно, кровь с молоком) красавицей «Белоруссией», привлёкшей всеобщее внимание в легендарном заливе.