Дмитрий Жуков - Бранислав Нушич Страница 28

— Спасибо, господин начальник!

— Хороший у тебя кофе! Каждое утро буду приходить к тебе на кофе, поговорим. Ведь если не с тобой, то с кем же еще разговаривать? Не с ворами же да поджигателями… Я приду!

Похоже было, что разговор на этом кончился — Илья Влах встал, пожал Нушичу руку и пошел к двери. Он было уже взялся за ручку, как вдруг обернулся и небрежно, как бы между прочим спросил:

— Это самое… что я тебя хотел спросить… а, да… скажи, господин министр Гершич не родственник тебе будет какой-нибудь?

— Это кто, дядя Гига? — с удивленным видом переспросил Бранислав. — О да, он мой дядя… Как раз вчера я черкнул ему несколько слов, чтобы он не очень сердился на меня за то, что не пишу.

— Точно, — подтвердил начальник, — я только что прочитал твое письмо. Слушай, я тебе это письмо верну, напиши как-нибудь по-другому.

Бранислав просиял от радости, так как боялся, что письмо уйдет к Гершичу, который рассердился бы, если б увидел, что его называют «дорогим дядей».

— Да, да, я и сам так подумал после того, как вы мне разрешили писать! — радостно согласился Бранислав на предложение начальника.

— Вот, вот! — добавил тот. — Напиши ему по-свойски. Скажи: хорошо мне здесь, заботятся обо мне и… все такое прочее. Ты же умеешь писать — в тюрьму за эту самую писанину попал. Так ему и напиши, а писать я тебе разрешаю сколько угодно, и не нужна тебе никакая протекция!

Сказав это, он переступил через порог и закрыл за собой дверь.

«Я слышал его воркотню, доносившуюся из коридора, — продолжал Нушич, — и мне все казалось, что он повторяет и повторяет одно слово протекция, протекция. И когда мне немного погодя по его распоряжению принесли из канцелярии бумагу, чернила и перо и когда я сел за стол, думая, с чего бы начать писать, в ушах у меня все еще звенело последнее слово начальника: „протекция“. И первым словом, которое я написал на чистом листе бумаги, было: „протекция“. И под этим словом в тюрьме я написал целую пьесу, и название ее так и не изменилось: „Протекция“».

В диалоге с начальником тюрьмы, который приведен почти дословно из предисловия к комедии «Протекция», ощущается твердая рука комедиографа. Нушич с наслаждением выписывает характер Ильи Влаха спустя почти пятьдесят лет после того, как видел его в последний раз. Он уже вряд ли помнил хотя бы единое слово из того, что было сказано между ними. И тем не менее мы верим Нушичу. Верим искусству…

Диалогу нужна эффектная концовка, и Нушич играючи преподносит ее. Ритмичное повторение слова «протекция» требует окончания на более высокой ноте, почти героического. И рассказ завершается сообщением о подвиге: «в тюрьме я написал целую пьесу».

Кроме того, на титуле знаменитых нушичевских «Листков» и поныне во всех изданиях повторяется фраза, свидетельствующая о том, что они тоже «написаны в Пожаревацкой тюрьме в 1888 году». А это книга в сотню страниц. И какая книга!

Неужели все это написано в тюрьме? Вряд ли. Но мы поговорим о комедии «Протекция» и «Листках» потом. Сперва выпустим Нушича из тюрьмы. Хотя бы в интересах исторической правды.

Тем временем, пока Бранислав с разрешения начальства открыто исписывал листок за листком, старый Джордже Нуша хлопотал в Белграде за своего любимца. Король Милан, стремясь оправдаться, утверждал, что он не знал о смерти и похоронах майора Катанича. Истинное мнение короля о Нушиче мы еще узнаем, но пока дворцовая челядь поставила помилование Бранислава в зависимость от «доброй воли» полковника Франасовича.

И Франасович, став в позу оскорбленного сына и верноподданного, отчитывает старика, а заодно и Бранислава.

«Белград. 3 апреля 1888.

Господ. Нуша,

Вы обратились ко мне с просьбой простить Вашему сыну Браниславу оскорбление, которое он мне нанес, оскорбив память пок. матери в связи с ее похоронами непристойным стихотворением, опубликованным в какой-то газете. Ваш сын осужден не потому, что оскорбил меня, а потому, что своим стихотворением он оскорбил особу Его Величества короля, который из уважения к покойнице исполнил ее последнее пожелание и проводил ее к тому месту, где она будет спать вечным сном.

Я не буду здесь давать оценку делу Вашего сына, но думаю, если у него есть хоть какое-нибудь представление о чести, то позднее он будет краснеть от стыда всякий раз, когда вспомнит, какие обстоятельства он использовал для оскорбления высокой особы Государя и памяти покойницы, пользовавшейся всеобщим уважением.

Как я уже говорил, Бранислав осужден не из-за меня, но если это повлияет на вопрос о его помиловании, я лично его прощаю.

Ваш Драг. Франасович, полковник».

Это письмо Джордже Нуша приложил к прошению, написанному каллиграфическим писарским почерком.

«Его Величеству

Королю Милану I.

Ваше Величество, благородный Государь,

Уста немы, а слова неспособны выразить то, что чувствует сердце несчастного отца, который припадает к ногам Вашего Величества и молит о милости к своему осужденному сыну.

Из моей груди в это мгновенье рвется только одно слово:

Милости, Благородный Король!

Молодость склонна к ошибкам и заблуждениям; мой сын ошибся и провинился, ошибка наказана, он уже три месяца сидит в тюрьме, но настоящее наказание для него в том, что он сам признает теперь свою ошибку и искренне раскаивается, а я, Ваше Величество, могу дать самое торжественное обещание, что мой сын никогда больше не сделает подобной ошибки.

Седой, старый, немощный, жестоко раненный под старость роковой ошибкой моего сына, вот я лью слезы и молю Ваше Величество о милости к моему сыну, возлагая все надежды на известное великодушие сердца Королевского и прилагая к моей покорнейшей просьбе великодушно прощающее письмо Господина Франасовича.

Вашего Величества наинижайший и наипреданнейший

Джордже Нуша, отец Бранислава Дж. Нушича.

16 апреля 1888 года. Белград».

Это прошение, оснащенное всеми прописями, соблюдавшимися при составлении «слезных челобитных», уже само по себе рисует образ отставного чиновника, чернильную крысу и самозваного ходатая по делам, которого подрядил старый Джордже в какой-нибудь кафане. Сам Бранислав, безусловно, никогда не видел этого прошения. Иначе оно бы его очень позабавило.

Двадцать второго апреля Бранислав был освобожден по представлению министра внутренних дел и, как говорили, благодаря заступничеству родственницы короля Милана некоей Катарины Богичевич. Это постарались друзья Нушича. Больше всех радовался Джордже Нуша, конторщик мясоторговца Косты Панджела.

В дневнике одного из современников Нушича есть запись: «Сегодня король помиловал Бранислава Нушича. Он и раньше бы это сделал, да, говорят, Франасович не хотел прощать…»

Бранислав Нушич пробыл в тюрьме три месяца и десять дней.

Петр Нушич, сын Гераса, некогда усыновившего Джордже Нушу и давшего ему свое имя, до того как случилась беда, был дружен с Браниславом. Но теперь, популярный наездник и победитель на всех конных состязаниях, офицер и ординарец короля Милана, он считал, что королевская неприязнь к однофамильцу может отразиться на его карьере. Он хлопотал о перемене фамилии, и в официальных «Сербских новинах» появилось объявление: «Г. Петр Нушич, офицер, может переменить свою фамилию Нушич, взяв фамилию Джорджевич».

Это была не последняя измена, о которой узнал Бранислав по выходе из тюрьмы.

«Листки» — лирический дневник, в котором иронические размышления перебиваются великолепной сатирой. Опубликованные через два года после выхода из тюрьмы, «Листки» имели шумный и заслуженный успех. Часть этой книги, безусловно, была написана в тюрьме.

Заключение словно подхлестнуло Бранислава, замыслы рождались один за другим. Сперва он делал записи «для себя» и поэтому писал раскованно. Тюремная жизнь бедна событиями, но способствует осмыслению того, что происходит вне стен тюрьмы. Неожиданно «прорезался» нушический стиль — вся юмористическая проза Бранислава Нушича вышла из непринужденных и лукавых «Листков».

Когда-нибудь кто-нибудь напишет книгу о «благотворном» влиянии тюремного заключения на литературу. Вспомнит Сервантеса, Аввакума, Чернышевского…

Впоследствии Бранислав Нушич вспоминал о своем тюремном заключении по самым разным поводам. И писал об этом даже с какой-то теплотой и гордостью. Эта гордость понятна. Человек пострадал за свои убеждения, за стихи, а не за постыдный поступок. И чем больше Нушич рассказывал, тем подробнее он описывал тюремную обстановку. Казалось, он помнил все свои разговоры в то время, все мысли… Постепенно художник снова заслонил летописца. Тюрьма стала казаться веселым пиршеством мысли, которое не могло уместиться в срок, действительно проведенный в камере. И этот срок тоже стал растягиваться. У самого Нушича, да и у всех пишущих о нем, мы читаем, что пребывание в застенке продолжалось почти год, что суровый режим, во время которого ему приходилось пробавляться одним лишь Священным писанием, растянулся на целых три месяца и был изменен в связи с отречением короля Милана, будто бы имевшим место 22 февраля 1888 года. Напомним, что Нушич отправился в тюрьму 11 января 1888 года.