Раиса Беньяш - Пелагея Стрепетова Страница 7

Дул резкий ветер. Зыбкие льдины уходили из-под ног. В самых трудных местах женщин переносили на руках. И тогда казалось, что темная впадина между ускользающими глыбами льда поглотит и проводника и его ношу.

Поездка закончилась драматично. Правда, Стрепетова отделалась простудой. Но Ваня заболел воспалением легких и через несколько месяцев умер. То была первая смерть близкого человека. Стрепетова считала себя виновницей.

До берега добрались почти без сознания и заночевали в деревне.

Деревня была маленькая. Люди спали в курной избе вместе со скотиной. Дети, с надутыми, как мяч, животами, бегали босиком. Ноги были иззябшие, синего нездорового цвета.

Сумрачно топтались мужики. А женщины смотрели замученными, нестерпимо покорными глазами.

Усталость, озноб, пережитый страх — все показалось ничтожным рядом с этой подсмотренной нечаянно чужой — безрадостной и нищенской жизнью.

Стрепетова не спала. Она смотрела в мглистый сумрак избы и вдруг почувствовала себя женщиной, заботливо укрывавшей тряпьем детей. Снова, как это уже бывало когда-то, она растворилась в другом человеке, ощутила себя им в каждом движении.

Она вместе с хозяйкой избы перекрестила детей на рассвете. С ней вместе сжалась от грубого окрика мужа. С ней поднялась в сырой полумгле и раздула коптящую печь. С ней принесла мутную полузамерзшую воду.

А в это время беспощадная профессиональная память фиксировала склоненную тяжестью вечной работы, когда-то красивую голову; неслышную, всегда испуганную походку; прикрытый затаенный взгляд.

Они воскресли потом в ее Лизавете, поразив всех этой небывалой, пугающей реальностью, этим разительным сходством с живой натурой.

К началу сезона в Самаре Стрепетова приехала вовремя.

Успех пришел сравнительно скоро.

Также скоро (с быстротой почти неправдоподобной) раскрылось своеобразие ее трагического таланта.

Уже через несколько месяцев после первого сценического дебюта в водевиле «Зачем иные люди женятся» Стрепетова сыграла Верочку в пьесе Боборыкина «Ребенок». Эту роль начинающая актриса выбрала сама для прощания с рыбинской публикой.

В каждом произведении Стрепетову привлекал прежде всего его трагический мотив. Она остро чувствовала драматизм одиночества, непонятости, неустроенности. Всякое столкновение с окружающими она воспринимала как источник трагического конфликта. Единоборство, заранее обреченное на гибельную неудачу, казалось ей более достойным, чем поиски примирения.

В судьбе героини боборыкинской пьесы, несчастной болезненной девочки, лишенной матери и не понятой отцом, многое казалось списанным с жизни самой Стрепетовой. Ровесница своей героини, она прошла через схожие испытания.

Ее успех в этой роли одинокого подростка был подготовлен всем складом ее натуры, всем обостренным чутьем к человеческим бедам. Самая умная и культурная актриса из труппы Смирнова Красовская сказала, что роль Верочки словно сшита по Стрепетовой.

Похвала прозвучала справедливо. Но уже в Софье, той самой, которую довелось через несколько месяцев сыграть в бенефис Докучаева, заменить искусство собственным опытом было бы невозможно. Пьеса «Перемелется — мука будет» не вызывала ассоциаций с жизнью самой Стрепетовой. Девочка не испытала еще ни любви, ни трагедии расставания, ни измены в том прямом смысле, какой придавался ей ситуацией пьесы.

Огромный успех, который влиятельный рецензент, поэт Трефолев в ярославских «Губернских ведомостях» определил как «торжество сценического таланта», уже не объяснялся простым совпадением жизненного материала, его близостью исполнительнице. Даже сила интуиции выдавала незаурядность. Талант впервые угадывал то, перед чем был бессилен опыт.

Стрепетовой было около шестнадцати лет, когда в том же Ярославле, заменив заболевшую исполнительницу, она сыграла без всякой подготовки Лизавету в «Горькой судьбине». Роль эта, которая вскоре и уже на всю жизнь стала спутницей славы актрисы, тогда, в проходном случайном спектакле осталась еще неразгаданной. Но она зацепила новый, пока еще нераскрытый пласт таланта. Намекнула на то, какие могучие душевные силы таятся в этой совсем еще юной актрисе, полуженщине-полуребенке.

Прошло около четырех лет, пока эхо «Горькой судьбины», поставленной на сцене самарского театра, отозвалось далеко за пределами волжского города, и в столице заговорили о рождении новой трагической актрисы. Но, пожалуй, еще до этого, может быть неосознанно ни для нее самой, ни для окружающих, определилась внутренняя сфера таланта Стрепетовой, его природа и направление.

Из этого вовсе не следует, что успех давался легко, а талант развивался естественно и свободно. Напротив. Непохожесть на все существующее служила препятствием. Определенность таланта мешала ему приспосабливаться. Несоответствие установленным нормам искусства раздражало и вызывало сопротивление.

Конфликт с вкусами и привычками, узаконенными в театральной среде, обозначился сразу, и его не сглаживали ни получаемый опыт, ни растущий успех.

Тяжелее всего было сносить творческое неблагополучие.

Ее тянуло к подлинной драме. Ей навязывали участие в опереттах. Она рвалась к реальному, хорошо знакомому быту. Играть приходилось то в аляповатой, псевдоисторической макулатуре, то в переводных салонно-адюльтерных ремесленных поделках. Она искала правдивого, неприкрашенного для сцены тона. Над ней смеялись, считая, что она обнаруживает недостаточность воспитания. Она интуитивно стремилась к жизненности. Ее обвиняли в плохих манерах.

Она и в самом деле вырывалась за пределы того, что составляло обычную театральность. Контраст ее исполнительской природы и принятых всеми способов игры мешал партнерам. Без нее им было удобнее и надежнее.

Она и не думала сдаваться. Чем решительнее она высказывала свое недовольство, тем больше ударов получала в ответ. Провинциальные закулисные нравы обрушивались на нее всей своей устоявшейся тяжестью. Она была одна против всех. Но даже если бы она захотела смириться, если бы попыталась подравниваться под общие нормы, ее искусство все равно восстало бы против свода эстетических правил.

Уже в Симбирске, после двух лет сценической практики, актриса поразила внимательного зрителя резким несовпадением ее исполнительского тона с общим звучанием спектакля.

Известный прозаик и драматург, автор нашумевшего «Тарантаса» Владимир Александрович Соллогуб, попав проездом в Симбирск, забрел в театр. Игра Стрепетовой ошеломила его. Он почувствовал в ней «талантище, непохожее ни на что, что он видел раньше». Молодая актриса, которую он пришел поздравить, умоляла его отметить все ее слабости, высказаться о ней откровенно, не смягчая красок. Писатель ответил:

— Расскажу впечатления от вашей игры. Чувствуешь и слышишь недостатки, но уловить их невозможно, потому что все это покрывается чем-то необыкновенно теплым и симпатичным. Вы вовсе не красивы, даже, пожалуй, не хороши, но, когда вы играете, вы делаетесь до того притягивающей, что глаз бы не отвел… И вот то, что я не могу назвать словами, что заставляет зрителя забыть все ваши неловкости и недостатки в игре, это «что-то» захватывает…

Сколько раз потом и зрители, и самые опытные рецензенты прибегали к этому таинственному «что-то», когда хотели объяснить чудодейственную притягательность ее неровного, угловатого и тревожащего искусства. Но именно оно предохраняло Стрепетову от разлагающего влияния провинциального актерского быта.

Пошлость, рутина, заскорузлые штампы, отсебятины, застылость приемов, унизительное заигрывание с залом — все, что разъедало постепенно даже очень хороших артистов, вынужденных скитаться по городам России, скользило мимо Стрепетовой, не задевая ее. То, чем она жила и что должна была сказать людям, рвалось из нее даже помимо ее сознания. Она страдала от ежевечернего поношения искусства, от зависти и мелких интриг, но оставалась от них обособленной. Трудные будни театральной провинции, которые перемололи так много истинных дарований, изматывали силы актрисы, но не могли надломить ее талант.

И потому, что этот талант был уникальным. И потому, что он возник на гребне самых передовых идей времени, в которое появилась на русской сцене Стрепетова.

То было время, которое усердствующие газеты из самых верноподданных именовали «светлой эрой прогресса». Официальные историки называли его еще «эпохой великих реформ». Салтыков-Щедрин окрестил это время — «эпохой конфуза».

Долгожданная крестьянская реформа уничтожила наконец величайший позор России — крепостное право. Но «раскрепощенный» народ вовсе не стал свободным. Некрасов с горькой усмешкой писал о реформе:

Порвалась цепь великая,Порвалась, — расскочилася:Одним концом по барину,Другим по мужику!..

Конец, который попадал в мужика, бил сильно, с непоправимой жестокостью, иногда насмерть.