Вячеслав Пальман - Песни чёрного дрозда Страница 10

— Что там такое, сынок? — Елена Кузьминична уже стояла рядом и засматривала в лицо склонившегося Саши. Она не могла разобрать радиослов.

— Умер Танин отец…

— Василий Павлович? — Она мелко и часто начала креститься. — Господи боже, вот и он…

И заплакала.

С мокрым от слез лицом она взяла Сашин рюкзак, вычистила его, что-то положила, привычно нашла другие вещи сына. Сквозь слезы сказала:

— Ты костюм наденешь или комбинезон?

Она не спрашивала — поедет ли он. Это подразумевалось само собой. И тут же у неё появилась и уже не исчезала больше новая мысль: Таня приедет на похороны, они встретятся. Первый раз за шесть лет. Только бы хорошо встретились!

Засуетилась, забегала, скорей, скорей!

И Саша, наверное, подумал о Тане, и ему стало стыдно перед собой, что думает о ней больше, чем о её теперь уже покойном отце. Он хмурился, вздыхал, старался припомнить Василия Павловича, его сосредоточенное, болезненно-серое лицо, и как они ставили у ворот новый столб, и о чем говорили, но эти воспоминания тотчас сменялись другими: вот перед окном стоит Таня, она громко смеётся и хорошо знакомым жестом отводит со лба прядку светлых волос… Какая она теперь? И сына её он представлял в воображении, и ему очень хотелось, чтобы сын был похожим на Таню, только на Таню.

— Успеть бы вам, — сказала мать.

— Наверное, полетим через Краснодар, — озабоченно ответил Саша. — Оттуда до Адлера тридцать пять минут лету. Если, конечно, погода позволит.

Через несколько минут с рюкзаком и карабином за плечами Саша уже ехал попутной машиной в город. Архыз смотрел ему вслед жалобными глазами и нервно зевал. Не взял…

В конторе толкались лесники с ближних и дальних кордонов, тут были и научные работники и служащие. Многие с карабинами, одетые чисто и строго. Разговор только и шёл о Никитине. Всем он был близок, как-никак, а почти тридцать лет проработал в заповеднике. В радиорубке шёл непрерывный диалог, вызывали экспедицию геологов, находящуюся в сотне километров восточнее. Наконец Котенко вышел от радиста и обрадовал:

— Дают вертолёт! Улетим напрямую за два рейса.

— А погода над перевалом?

— Есть погода.

Подошла грузовая машина, все быстро уселись, поехали на аэродром. Старенький, снегом и дождями исхлёстанный вертолёт прилетел менее чем через час. Котенко скомандовал, кому лететь первым рейсом. Саша оказался в этой группе.

Мягко сели на площадку за посёлком. Молча отошли от машины, и она тотчас же с рёвом улетела. Минуту стояли, провожая вертолёт глазами, а потом вскинули винтовки за плечи, не сговариваясь, построились по двое и пошли к тому дому.

Как тяжело все это! Здесь уже собрались люди, стояли, ходили по двору и вокруг дома, разговор вели тихий, посматривали на открытые двери и окна. Всюду виднелись заплаканные лица женщин. Лесники стали во дворе кучей, как по команде, закурили. Потом побросали сигареты, составили винтовки шалашиком и по одному пошли в дом, где пахло вянущими цветами, а зеркало было занавешено чёрным. Саша все видел плохо, глаза у него были полны слез. Кто-то взял его за руку выше локтя и повёл за собой.

— Борис Васильевич! — обрадованно прошептал он.

Учитель географии кивнул, стекла его очков строго поблёскивали, седая голова была почему-то взлохмачена.

— Вот что, Саша, тебе задание, — сказал он твёрдо. — Видишь машину? Надо ехать в Адлер и встретить Татьяну с сыном. Я поручаю это тебе, как другу дома. Садись и давай побыстрее… Она прилетает в тринадцать десять, рейс триста сорок пять из Ленинграда. Час десять минут тебе на дорогу. И будь умником… Давай. Карабин и вещи я возьму к себе.

Саша ничего не мог сказать или возразить, он все исполнял машинально. Борис Васильевич сам закрыл за ним дверцу «Москвича», усталый шофёр только поглядел на него.

Лишь в дороге Молчанов опомнился. Щеки у него загорелись. Как вести себя? О чем говорить? Как, наконец, смотреть на неё?.. И почему он? Разве ему мало тоски? Но все это были вопросы без ответа.

Успеть бы, пока не приземлился самолёт.

В людном аэропорту побледневший от волнений Саша прошёл через гулкий зал, смешался с разноликой толпой пассажиров и встречающих. Объявили посадку триста сорок пятого. Почему-то ему, некурящему, вдруг очень захотелось курить.

Подъехали вагончики с пассажирами. Мальчуган лет четырех весело выскочил первым и, приоткрыв рот, с любопытством огляделся. Сын Тани… Саша не мог не узнать его. Он шагнул к мальчику и взял его за руку. Тот доверчиво и совсем не робко глядел на него снизу вверх и вдруг спросил:

— Мама, а это кто?

— Это Саша, твой друг…

Только тут он увидел Таню. Рядом с собой.

Он не успел рассмотреть её. Вот глаза увидел, как-то сразу увлажнившиеся, милые Танины глаза, когда она, всхлипнув, неожиданно уткнулась ему лицом в грудь, положила руки на плечи и заплакала, никого не стесняясь и ничего не видя. Вокруг шумела курортная толпа, шли, толкались, оглядывались на них. Маленький Саша недоумевал, он крепко, испуганно ухватился обеими руками за юбку матери, а она плакала навзрыд, и в этих слезах её была не только горечь утраты доброго отца, но и ещё что-то не менее тяжёлое. Словно исповедь после долгого и трудного пути к желанной цели.

Саша неловко обнял её, гладил руки, плечи и тоже, кажется, плакал, с силой стискивая зубы, чтобы удержать слезы.

— Ну будет, будет, Таня, — говорил он и опять гладил, а она только теснее обнимала его, и лишь когда начал хныкать сын, Таня очнулась и, вздыхая, успокаиваясь, стала успокаивать сына.

У машины она сказала:

— Ты подожди нас, Саша, мы скоро.

Мальчуган строго посмотрел на мать и нравоучительно сказал:

— Это я Шаша, а это дядя.

— И ты Саша, и дядя тоже Саша. Понял, мой дорогой? — Таня впервые улыбнулась. А маленький Саша улыбнулся лукаво и недоверчиво: эти взрослые такие путаники…

В машине Таня выглядела строже, её лицо подёрнулось горечью. Они молча сидели сзади, касаясь друг друга плечами. Маленький Саша после небольшого спора с матерью отвоевал себе переднее кресло. Вернулась неловкость. Молчали или перебрасывались редкими, ничего не значащими фразами. Саша застенчиво разглядывал Татьяну.

Она показалась ему худенькой, несчастной и как будто подросшей. Может быть, потому, что на ней была строгая белая блузка и юбочка ниже колен, современная чёрная юбочка с широким поясом, а лицо ещё не высохло от слез. Что-то новое и чужое было в этом лице. Строгость, что ли, или уже выверенная привычка к протесту, готовность к спору, решительной самозащите? Но когда она бессознательным жестом отвела тыльной стороной ладони волосы со лба — не испорченные краской, все те же золотистые волосы девичьей поры, — он улыбнулся, и она тихонько улыбнулась ему в ответ.