Евгений Марысаев - Повесть о белой медведице Страница 10

В середине сентября медведица вновь вышла к острову Врангеля. Суша была покрыта толстым слоем снега. Солнце уже не показывалось на небосклоне, лишь в полдень на два-три часа озарялся восток, хребты и сопки острова заливал малиновый свет. Скоро солнечный шар провалился в преисподнюю на долгие месяцы. Наступила полярная ночь. Птичьи базары опустели. На зиму птицы улетели в иные страны, где нет леденящего ветра и вдоволь пищи. Но по весне неведомая сила соединит их в стаи и вновь пустит в дальний путь на неприютный, но родной остров.

Только белая чайка да черный, словно обугленный, ворон остались здесь зимовать. Вообще-то метахлюк – черный ворон, – если верить старикам эскимосам, давным-давно был белым, как снег, как белая чайка. Тысячи лет назад Земля была покрыта мраком. Клюнул белый ворон черное небо – звездочка блеснула, клюнул еще – другая засияла. Расхрабрился и проклевал дыру с голову белого медведя. Вышло оттуда яркое солнце, на радость людям да зверям осветило Землю. Да вот беда: опалило ворона солнцем, черным он стал, словно головешка. Ни один эскимос не убьет эту птицу, даже слова ей обидного не скажет. Метахлюк – страдалец, священная птица…

Пернатых на острове осталось совсем мало, но зато появились тысячи моржей. Такого скопления исполинских клыкастых животных медведица ни разу не видела. Ржаво-коричневые, кирпичные, розовые, с налитыми кровью глазками, они лежали на каменистой косе вповалку и даже друг на друге, поводя толстыми вибриссами – усами, растущими из мясистой верхней губы. Мычание, рыки, визг, беспрестанное хлопанье ласт повздоривших самцов не умолкали ни на минуту. Животных донимали вши, спрятавшиеся в складках толстенной и твердой, как жесть, кожи, и они терлись телами о камни. За много миль лежбище издавало тяжелый, зловонный запах.

Медведица обошла моржей стороною. Однажды она по неопытности решила поохотиться на это клыкастое чудище и чуть было не поплатилась жизнью. Морж только с виду неповоротлив. В бою он неистов и дьявольски проворен; удар ласты страшен; поворот шеи – и опущенные бивни разят врага и сбоку, и сверху.

К концу сентября Кривошейка вышла к лагуне Дрем-Хед, узнала склон сопки, облюбованный ею для берлоги еще в первый приход на остров. Она не была в одиночестве. Именно на этой сопке решили залечь десятка два беременных самок. Медведицы рыли в плотно утрамбованном ветрами снегу берлоги и не обращали друг на друга ни малейшего внимания.

Истощение не грозило Кривошейке. Она нагуляла вдоволь жиру; на спине и огузке жировой слой был толщиною в десять сантиметров. Пять долгих полярных месяцев он будет «кормить» самку, наполнять сосцы густым, как сметана, молоком. Кроме того, прежде чем приняться за устройство берлоги, медведица раскопала на берегу занесенные снегом водоросли и стала с отвращением пожирать их. Через некоторое время жестокий понос очистил желудок, промыл кишечник. Затем наелась мха. Мох, напротив, вызвал запор. Потом добыла три нерпы и до отвала нажралась нежного тюленьего жира. Ее желудок вместил килограммов семьдесят, не меньше. С трудом поднявшись на склон сопки, она начала копать зимнее убежище.

Некоторые ленивые самки не утруждают себя подобной работой. Залегают на склоне сопки, ждут частую гостью острова Врангеля – пургу; снег засыпает медведицу толстым слоем – вот тебе и готовая берлога. Но Кривошейка не поленилась, захотела устроить берлогу по всем правилам. Не дожидаясь пурги, она сначала выкопала длинный узкий коридор, потом – «каюту» яйцеобразной формы, где свободно помещалась в полный рост. Стены тщательно утрамбовала лапами, исполосовала когтями. Маленькое вентиляционное отверстие «каюты» заткнула заранее заготовленным пучком мха. Стены быстро заледенели от дыхания.

Снаружи разбойничали трескучие морозы, а здесь было теплее на двадцать с лишним градусов. Теперь можно засыпать, не боясь замерзнуть. И Кривошейка улеглась на правый бок…

Под новый год, когда снаружи вовсю полыхало северное сияние и бушевали шестидесятиградусные морозы, в берлоге появилось совершенно беспомощное, глухое и слепое существо с реденькой шелковистой шерсткой, растущей из нежнейшей розовой кожи, с голубыми краями век и черным языком. Малец весил немногим больше полукилограмма и походил на раскормленного котенка. У него не было ни брата, ни сестрицы: первый раз самки рожают только одного детеныша. Едва появившись на свет, он огласил берлогу отчаянным визгом, но когда отыскал упругий, налитый молоком материнский сосок, тотчас замолчал, словно захлебнулся. Потом задвигались губы, заработали челюсти, и в берлоге раздалось частое жадное чавканье. Медведица громко заурчала от удовольствия…

Три недели пролежала Кривошейка на боку, ни разу не перевернулась, боясь ненароком раздавить живой комочек. Медвежонка она держала задними лапами, не позволяла ему коснуться снега, затем разрешила детенышу путешествовать по своему телу. Цепляясь за длинную шерсть крохотными изогнутыми коготками, он пробирался по обширному животу к груди, искривленной шее, и тогда медведица заботливо обогревала его своим горячим дыханием.

Рос медвежонок очень быстро, буквально не по дням, а по часам. Уже потемнели нос, губы, подушечки лап, тельце обросло густой шерстью, и розовых раковин ушек не видно – покрылись белыми волосками. Едва открылись чистые, блестящие, светло-карие глаза, едва слух различил первые звуки, медвежонок сполз на ледяной пол и заковылял, беспрестанно падая, по берлоге. Тщательно обнюхал все углы, затем углубился в длинный узкий коридор. В коридоре было значительно холоднее, чем в «каюте», потому что через вентиляционное отверстие задувал ледяной ветер. Там он мог простудиться. И Кривошейка грозно рявкнула. Медвежонок от испуга на мгновение прижался к полу, потом отчаянно завизжал и кубарем покатился обратно. Он так и не понял, откуда раздался этот устрашающий звук, потому что до сих пор медведица только ласково урчала. И сон, и покой Кривошейки был бесповоротно нарушен. Малыш есть малыш: хочется поиграть, побегать. Только недели две она отдохнула, когда у детеныша резались молочные зубки. Все это время медвежонок неподвижно лежал, зарывшись в шерсть, стонал и хныкал, как младенец, и кусал голыми деснами лапу. Но зубки наконец прорезались, и малыш вновь принялся резвиться.

Как-то темную берлогу затопил ровный голубовато-молочный свет. Стены ее как бы раздвинулись. Это окончилась долгая полярная ночь. Остров Врангеля, припай, бескрайние паковые льды осветило молодое солнце.

Кривошейка закряхтела, поднялась, протиснулась в коридор и взломала спиной каменной твердости снежный наст. Словно расплавленные потоки металла хлынули в берлогу. Медвежонок в углу зажмурился от страха. Тело его била крупная дрожь. Но медведица безбоязненно вылезла наружу и рявкнула, подзывая детёныша. Тот подполз на брюхе к выходу. Лапой она извлекла своего малыша из снежного убежища.