Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 19. Про братьев меньших Страница 11

Покрытая самочка на току уже не появится. Где-нибудь поблизости несколько дней она будет искать подходящее для гнезда место. И наконец на сухой гриве возле ствола сосны в лесной ветоши она выроет ямку и положит в нее яйцо. Через несколько дней – второе. Потом яйца будут ложиться в гнездо ежедневно. (В отличие от дворовой курицы глухарке для гнездовой кладки довольно одного свидания с петухом.) Улетая кормиться, глухарка накроет кладку старой хвоей и мелкими ветками. Делает она это, скорее всего, чтобы яйца не охлаждались. Когда потеплеет, кладка уже не покрывается ветошью. Окраской яйца сливаются с окружающим фоном, пройдешь – не заметишь.

Глухарята вылупляются на двадцать пятый день насиживания, и самка, дав им обсохнуть, сразу уводит в большую жизнь. Поведенье молодняка до поры, когда он встает уже на крыло, регулируется материнским голосом: «Замереть!», «Ко мне!», «Есть пища!». Однажды вблизи Оки, проезжая по лесной тропе на велосипеде, я спугнул глухарку с уже ставшей на крыло ребятней. Мать перелетела на правую сторону от тропы, а глухарята остались в желтых папоротниках слева. На настойчивый призыв матери уже почти взрослые птицы одна за другой пролетели прямо над моей головой, оставив ощущенье сказочного события…

А зарождается глухариная жизнь на току. Сюда и прилетит потом молодняк. Самочки уже на первом году готовы к играм. Молодые же петухи со стороны наблюдают, набираются опыта.

Для Кирпичевых важно проследить поведение городских питомцев на природном ристалище – как токуют, привлекают ли к себе внимание самок, будут ли спариваться, выдержат ли конкуренцию соперников-дикарей? (Они тоже токуют тут, по соседству.) Все это требует пристального и осторожного наблюдения. И группе людей вблизи тока долго оставаться нельзя. Сдав вахту сыну и сделав важные распоряжения, Кирпичев-старший манит меня к костерку в глубине леса. Опорожняем чайник и тихо прощаемся с Александром, которому жить тут отшельником еще с полмесяца.

Дорога обратная с тока была еще труднее, чем днем. К деревушке, светившейся пятью окнами, мы, с трудом различая следы на снегу, вышли уже в темноте. Долго кричали, вызывая проводника дядю Мишу. (Он, ожидаючи нас, прикорнул.) Пришлось жечь смолье в надежде, что кто-то увидит огонь за разливом реки. Трещали на костре сосновые щепки, кричала в мокром лесу неясыть и волнующе бормотали, журчали, лились в темноте апрельские талые воды.

Наконец послышалось с того берега: «Еду, еду!» На дощатом корытце, служащем дяде Мише лодкой, мы переправились в деревеньку. И, выпив трехлитровую посудину молока, свалились в постель как подстреленные. После полуночи я, однако, почему-то проснулся с мыслью о глухарях. У них в этот час начиналась предрассветная брачная перекличка.

• Фото автора. 22 – 25 апреля 1994 г.

Нить длиною в пять тысяч лет

На промышленной выставке в Дели я увидел странное деревце, увешанное плодами, напоминавшими чуть вытянутое куриное яйцо. Оказалось, сухое деревце для привлечения посетителей украсили шелковичными коконами. Я поразился размерам коконов, в Узбекистане видел их совсем небольшими. «Дикая форма», – ответил усатый индиец в чалме и, видя заинтересованность, показал мне коконы небольшие, показал и шелковичных червей, яростно поедавших зеленые листья тутовника. На память шелковод подарил мне гроздь коконов: «Храните в тепле. Через две недели из них появятся бабочки-шелкопряда».

Коконы шелкопряда.

Я благополучно привез подарок в Москву, подвесил мешочек с коконами в ванной комнате и однажды утром на полотенце обнаружил довольно крупную, мохнатую, коричневатую бабочку с зеркальцами глазков на крыльях. Бабочку я поснимал так и сяк. К сожаленью, на этом жизненное ее предназначение кончилось – однажды, вернувшись с работы, я нашел ее высохшей. При естественном ходе явлений бабочка нашла бы себе кавалера, отложила бы несколько сотен яичек (грен), а из них появились бы крошечные червячки, которых надо было бы кормить тутовыми листьями. Набрав вес, в десять тысяч раз превышающий первоначальный, и четыре раза перелиняв, червяки-гусеницы стали бы обматывать себя шелком – тончайшей нитью, представляющей собою не что иное, как застывшую слюну гусеницы. Если кокон, размочив его предварительно в горячей воде, размотать, нить протянется на расстояние более километра. Дорогие шелковые полотна сотканы из этих тончайших нитей. Первыми догадались получать шелк китайцы, приручив бабочку-шелкопряда.

Конфуций в своей «Книге книг» упоминает, что китайцы знали шелковые одежды три тысячи лет до нашей эры (пять тысяч лет назад). Сделав шелковичного червя домашним животным и научившись получать неповрежденными его нити, китайцы много веков были монополистами в производстве прекрасных тканей. Караванами верблюдов по просторам Азии везли эти ткани к Средиземному морю, откуда они расходились по всей Европе. Товар был столь желанным и дорогим, что Великий шелковый путь охранялся военными силами и дипломатией разных правителей.

Производство шелка, так же, как и фарфора, многие сотни лет было китайским секретом. Попытки его разведать карались казнью. И все же нашлись смельчаки это сделать. Первым – принцессой, отданной замуж за правителя Бухары, – руководила любовь, яички шелковичных червей своему возлюбленному привезла принцесса в пышной прическе. А два монаха проделали то, что сегодня называется промышленным шпионажем, – принесли в Византию яички шелковичных червей в полых дорожных посохах.

Все секретное рано или поздно становится несекретным. В первую очередь шелководство распространилось в сопредельных Китаю странах – в Японии и Корее. А к середине VI века секретами шелководства владели уже во многих странах Южной Европы, там, где могли размножаться шелковичные черви и рос тутовник – единственное растение, которым может питаться привередливый червь.

Что же собой представляет занятное насекомое? Нить-пряжу делают два десятка разных шелкопрядов. Среди них многим известен дубовый шелкопряд – злостный вредитель, пожиратель листвы в дубравах. Его люди также пытались поставить себе на службу. Но шелкопряд тутовый оказался непревзойденным поставщиком прочной «сияющей» нити.

Работа с червем хлопотлива, требует аккуратности, но до тонкостей отлажена тысячелетней практикой. От мохнатых бабочек получают яички (грену) размером с маковое зерно. Шелководы и называют их зерном, измеряя его по весу. Мерой, как у золотого запаса, является унция (около двадцати пяти граммов), в каждой содержится в среднем тридцать тысяч яичек.

Это дремлющее живое богатство на зиму шелководы помещают в прохладное помещение, а весною внимательно наблюдают за набуханием почек тутовника. Как только брызнет первая зелень, яички из погреба переносят на свет божий и, повышая температуру на градус в день, на десятые сутки видят появление из яичек крошечных волосатых червячков.

И сразу же начинается великий жор – успевай подкладывать зелень. Аппетит новорожденных так велик, что вес их каждые сутки удваивается. И если в день рождения все вместе (тридцать тысяч) они весили граммов пятнадцать, то через месяц масса их вырастает до ста пятидесяти килограммов, и эти не слишком симпатичные волосатые существа продолжают есть почти непрерывно. Луи Пастер, наблюдавший однажды трапезу шелковичных червей, написал: «Шум, производимый их челюстями, напоминает проливной дождь в лиственном лесу». Тутовники в это время стоят с голыми ветками. (Кто бывал в Средней Азии, помнит эти деревья, с которых режут и режут веточки с листьями для ненасытных червей.)

Вырастают гусеницы до восьми сантиметров. Они совершенно глухи, но имеют пять «близоруких» глаз и чувствительное, унизанное волосками тело. Четыре тысячи мышц (в восемь раз больше, чем у человека!) дают возможность гусенице искусно вращаться и изгибаться, но большая часть их поддерживает тело в объемном состоянии. Если эфиром червя усыпить, он распластается, как снятый с ноги чулок.

Важным органом взрослого белого, полупрозрачного существа являются огромные слюнные железы, составляющие почти половину его веса. И наступает момент, когда эти резервуары начинают работать. Шелководы внимательно следят за этим моментом и готовят для каждой гусеницы насест из веточек. И вот «процесс пошел» – начинается выделение слюны. На воздухе она сразу же превращается в тонкую нить. Дело гусеницы – вертеться так, чтобы нить обволакивала ее, превращаясь в «ореол», «газовое облако» и, наконец, в «плотный туман» кокона. Через три дня, сделав триста тысяч движений, гусеница опорожняет наконец слюнные резервуары и затихает в коконе, превращаясь постепенно в куколку, из которой через некоторое время появится совершенно не похожая на червяка-гусеницу бабочка. Но шелководы дают этому биологическому процессу пройти до конца лишь малой части коконов, чтобы получить от бабочек яички. Остальные колыбельки из шелка бросают в горячую воду. Куколки в них погибают (часто идут на корм рыбам в прудах), а коконы, промыв хорошенько в теплой мыльной воде, бережно начинают разматывать, получая непревзойденный по качеству материал для шелковых чулок, галстуков, платьев, кардинальских сутан.