Борис Казанов - Роман о себе Страница 13

Привело к ним не желание стать полноценным евреем, а необходимость: наметившаяся болезнь дочери Ани. Дало знать последствие чернобыльского облака, залившего радиоактивным дождем городок Быхов. Там жила теща, и туда Ане приходилось ездить из года в год на каникулы. В Израиле прекрасные врачи, кто об этом не знает? Условие же такое: становись жителем страны - и ты имеешь право на лечение. По иудейским законам дочь считалась нееврейкой (национальность устанавливалась по матери), но ей, молодой девушке, выпускнице института иностранных языков, не было бы, наверное, никаких препон. Я показал Аню сотруднице Израильского посольства Розе Бен-Цви. Роза меня успокоила: в Израиле нет стеснений в этом вопросе. Можно принять «гиюр», то есть стать иудейкой, так как религия определяет национальность по вере, а не по крови. Есть, например, в Израиле немало чернокожих происхожденцев из Эфиопии, считающих себя самыми что ни на есть евреями. Аня понравилась работникам Израильского культурного центра. Всех потрясла ее студенческая зачетка с круглыми пятерками. Я позабавил Розу рассказом об одной еврейской семье по соседству с нашим домом. Там светловолосая и белокожая еврейка, связав судьбу со спившимся «обелорусившимся» негром, родив от него ребенка, потом устраивала с мужем рукопашные, потешая весь двор. Обелорусившийся негр кричал жене: «Зидовка!» - собиралась толпа. Повезло, что у этой несчастной и глупой еврейки оказался толковый отец, а для черного мальчика - любящий дед. Сберег душу внука и не дал дочери окончательно пасть. Дело кончилось тем, что трое укатили в Израиль. Параллель не очевидная, но я боялся нечто подобного с Аней. Хватит того, что натерпелся сам! Я сильно переживал в последнем рейсе, узнав о ее болезни, и вернулся с созревшим намерением насчет нее. У дочери же вечная напряженка с занятиями, да и Наталья воспринимала мои заходы болезненно. Вот и пошел учиться сам; посмотреть и прикинуть. Не помышлял тогда ехать в Израиль один. Стало целью: подлечить дочь, отдать ей остаток лет. Этот план и взялся осуществлять, несмотря на свою лень, - настойчиво и непреклонно.

Слегка попривыкнув к евреям, я их сразил тем, что выучил в один присест азбуку иврита. Им было невдомек, что я, рассмотрев конфигурацию букв, выстроил из всех этих «алеф», «гимел», «далет», «каф» свой «алфавит» - набор сексуальных поз своих любовниц. Так, с помощью подружек, одолел неизвестный мне, как впервые увиденный алфавит, чем потряс сокурсников до глубин их еврейской души. Скоро я понял, что иврит одним сексом не прошибешь. Правописание не совпадало с чтением: гласные не писались, подставлялись в уме. Одно и то же слово от этого меняло смысл. Не сразу и отгадаешь в контексте, пока тщательно не проработаешь весь текст. Беглое чтение с листа не исключалось, но оно сливалось с запоминанием и отрубалось одним уроком, а дальше опять - темный лес. Все время открываешь и открываешь новые значения словесных связей, нередко изменявших смысл прочитанного на противоположный. То была трясина, в которой ученики застревали, тратя годы на жалкое лепетание… А я еще собирался одолеть святую книгу, данную евреям Б-гом, - так никем и не разгаданный, поистине бессмертный «Танах»!

Зверски трудной показалась мне грамматика иврита, хотя потом убедился, что она - копия русского языка. Обладая отличной памятью, натренированной рукописями, когда приходилось помногу раз переписывать сотни и сотни страниц, удерживая на весу каждую запятую, я буквально пожирал «Шеат иврит» Идит Вольпе и Эдны Лауден. Моя русская речь, заполнявшая все клеточки во мне, не сразу освободила место для другого языка. Каждый раз, готовясь к занятиям, наново восстанавливал то, что, казалось бы, уже знал и помнил твердо. Посредством грамматики, поддававшейся мне, пошел дальше. Начал изучать речевые связи, механику правописания. Тут моя стихия, мне не было равных. Теряясь, когда надо говорить, брал ручку и покрывал мгновенно полстраницы текстом из учебника, не допустив ни одного грамматического промаха. Все ж мы изучали «облегченный» иврит, рассчитанный на репатриантов, на их обвыкание в стране. Да и сам иврит был, в сущности, не совсем еврейский. Не тот древний язык, на котором писались тома «Талмуда», а попроще, изобретенный Бен Иегудой, выходцем из литовско-белорусского местечка, -чтоб привить, приноровить его к сознанию перерожденных племен рассеянного народа. В этих простейших текстах, которые с увлечением разбирал (а увлечение росло, становясь страстью), я обнаруживал какие-то пульсирующие созвучия, угадывая в них, как до этого в Ольге, неведомую красоту, не укладывавшуюся в прокрустово ложе грамматических таблиц и вытверженных словесных оборотов. Мне чудилась в них мелодия тех времен, когда евреи имели общий признак нации и еще не превратились в своих стереотипов: оперханных жидов в лапсердаках, стеснявших и отталкивавших окружающих варварским полунемецким «идиш». Взбаламучивая вялотекущую кровь народов, среди которых селились, такие вот сеяли, сеяли, сеяли семена ненависти к себе. Эта неумолимая, неутихающая злоба, переливаясь через край, оборачивалась на всех евреев. Тут как в поговорке: раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!… В таком понимании был воспитан я и мой отец, не знавший еврейских обычаев, всю жизнь проживший, как белорус. Отец не раз возмущался «жидами», из-за которых страдали «евреи». Но и он понимал, как нечетко это разделение, как легко попасть в «жиды». Польское словечко «жид», издавна подменявшее русское «еврей», оказалось удобным для ссылок на исторический период.

Не так давно я побывал в минском театре «Альтернатива». Новый театр для нуворишей, новоявленных богачей и их детей. Известнейшие актеры приглашались из Москвы на один вечер и, отыграв, уезжали, мечтая, когда еще позовут. В тот вечер шел белорусский спектакль, мы с Аней пошли «на Гидрявичюса», новое имя в режиссуре. Комедия из старых времен, написанная сегодня, в стиле народного райка. Как заверил Президент пресс-клуба «Альтернатива» Леонид Динерштейн, «вы посмеетесь от души».

Что же там происходило? На сцене трое: Мужик, Жонка и Жид. Хитроватый Мужик ломает дурака перед гневливой Жонкой, пряча от нее бутыль мутного самогона, которую ему дал бесплатно Жид. Этот Жид - жуткая скотина! Холопствуя перед Мужиком и Жонкой, он вынашивает зловредные цели. Ему надо, во-первых, споить Мужика, рассорить его с Жонкой. А потом продать спившуюся мужицкую душу Черту. Черт аж завывает, предвкушая такой дар!… Дети нуворишей сдержанно посмеивались, грызя соленые орешки. Театр небольшой, уютный свет, все как в семейном кругу. Аня не выдержала: «Папа, я не могу это смотреть!» - и мы вышли в вестибюль. Там прогуливался, подкарауливая «благодетелей», Президент Динерштейн. Он набросился на меня: «Ты уходишь? Так это же новый стиль! Глубина искусства, так сказать». Аня была в раздевалке, я ему ответил: «Вот и сиди в ж… своего искусства, так сказать…» Да, была «новизна» в этом спектакле. Ни у Янки Купалы, ни у Дунина-Марцинкевича, старейшин белорусской драматургии, не упоминалось никакого Жида. Вылез же откуда-то, очень узнаваемый! В период, когда Республика Беларусь отделилась от России, гордясь своей независимостью, режиссер Гидрявичюс взял напрокат, из чужого запасника этот образ. А его сообщником стал «жид» Динерштейн.