Иштван Фекете - Репейка Страница 14

Однако старый пастух остановил ее воркотню.

— Брось, старушка, ты можешь гордиться своим сыном.

Конечно, нельзя сказать, будто Репейка знала, что такое гордость, но мягкие интонации и сердечное одобрение, излучаемые этим человеком, она поняла.

— Вот счастье-то! Старику нравится малыш, — подумала бы Репейка, будь она человеком, но, будучи собакой, только забила по соломе куцым хвостом, показывая, что теперь не имеет никаких возражений против того, чтобы ее сын облизал сапоги хозяина.

Настоящая весна пришла, однако, лишь много позже, подкралась незаметно, ночью. Зима, убираясь восвояси, еще проносилась изредка над краем, но от солнца уже пряталась, потому что теплые лучи в одночасье сминали свернувшийся в холодных уголках кожушок заморозков. Глубоко промерзшая земля отходила медленно, но в конце концов все же оттаяла под звонкими весенними ветрами, и комья вспаханной земли рассыпались, так как уже нечему было связывать их воедино.

Дороги высохли, затвердели, кизил отцвел, коричневую массу леса окутало легким зеленым дыханьем, и деревья — согласно собственному календарю — одно за другим покрывались цветом и распускали листья, ибо этого требовали уже и майские жуки.

Овчарня наполнилась жалобным блеяньем малюток-барашков, которые сыпались навалом, словно по осени — желуди. По утрам их подбирали, отстраняя взволнованно топчущихся маток, и помещали в отгороженные загончики, чтобы они немного окрепли.

Старый Галамб был теперь при них неотлучно, нянчил их, перекладывал к другим маткам, если у родительницы вдруг не оказывалось молока; иногда новорожденные ягнята появлялись прямо на пастбище. Тогда Янчи укутывал их, а вечером нес домой на руках, сопровождаемый блеющей маткой.

Да, нес уже с пастбища!

Ибо всему приходит время, — вот и перед Репейкой в один прекрасный день еще более расширился бескрайний мир, иными словами, самая жизнь, представлявшаяся ему бесконечной.

Вышел с ними и старый пастух, а щенок ни возле огромных его сапог, ни среди кустов, ни перед соблазнительно пахнувшей норой суслика никак не мог насытиться с виду знакомыми, но все-таки волшебно новыми впечатлениями.

На этот раз шел с отарой и Чампаш, нагруженный шубой, съестным, котомкой и жбаном. Против всяких правил, осел тоже чувствовал себя превосходно, хотя и не показывал вида; впрочем, к полудню живот у него стал как бочка.

— Чампаш! — в полдень окликнул его Янчи, на что осел немедленно уставился в небо, как будто плавно бегущие легкие облака вдруг напомнили ему молодость.

— Ишь, фокусничает, поганец! — сказал Янчи миролюбиво, но маленький Репейка в тот же миг был на ногах. Он знал, что слова «осел» и «Чампаш» относятся к упрямому существу с длинными ушами, неподчинение же тем, кто имел право приказывать, почитал величайшим позором.

— Ох и ляганет его Чампаш, — посмотрел Янчи вслед умчавшемуся вихрем Репейке.

— Ничего, по крайней мере поймет, что к чему… хотя, может статься, Чампаш и не сумеет лягнуть его, — рассудил старый Галамб и подозвал к себе Репейку-мать:

— Сидеть! Поглядим, как твой сын приступится к Чампашу.

А Чампаш приготовился к сражению по-своему: повернулся головой к колючему кусту и, свесив уши, оглянулся.

— Хочешь еще отведать моих копыт?

— Тяв-тяв, — вскидывался щенок на почтительном расстоянии от опасных копыт, — ах ты, желтозубая падаль, или не слышишь приказа?

Но как он ни бесновался, как ни старался подобраться к Чампашу поближе, задние ноги осла были все время обращены к нему, и Репейка совсем приуныл.

Тогда — словно подброшенный надеждой найти иной выход — он пулей вернулся к пастухам и, не помня себя, стал лаять, жалуясь на коварство Чампаша.

— Ну, помогите… помогите же! — взывал он отчаянно. Старая Репейка шевельнулась: что ж, мол, поучу его, пусть поглядит…

— Сидеть! — прикрикнул на нее старый пастух.

На секунду стало тихо, и щенок понял, что справляться с ослом придется в одиночку.

— Ступай, мы тебе не помощники, — сказал ему Янчи, и маленький Репейка, сердито развернувшись и уже не подавая голоса, помчался назад, к кусту. Там он замедлил темп и с угрожающим рычанием, но на почтительном расстоянии обежал куст и осла.

Чампаш тревожно прядал ушами, словно на них собирался усесться трупоед, потом обернулся, но Репейку не увидел — щенок вспомнил, как учила его мать: «…только заходи всегда спереди…»

Репейка уже второй раз обежал поле сражения, и, когда оказался у осла за спиной, Чампаш обернулся, беспокойно крутя хвостом.

На третьем кругу все решилось. Щенок скользнул под куст, и вдруг ослу показалось, что он то ли сунул нос прямо в жар, то ли гигантский мохнатый жучище впился ему в нос. От страха он чуть не сел, потом — с поклажей, колотящейся по спине, сопровождаемый грозно лаявшим щенком — без памяти поскакал к пастухам.

— Видал? — глянул на Янчи старый Галамб. — Это будет король среди пуми, и уж ему-то советников никаких не потребуется. Поди сюда, песик!

Репейка тотчас перестал осаждать насмерть перепуганного Чампаша, который нервно крутился, не находя себе места, и с мольбой взирал на пастуха и подпаска:

— И вы ему все это позволяете?!

— Сюда, Репейка, ко мне…

Но старая Репейка тоже приблизилась к пастуху:

— Ведь он мой сын! Все-таки сын, верно?…

Мате Галамб погладил обеих собачек, потом угостил их хлебом с кусочком сала.

— Кончено твое дело, Чампаш, — злорадствовал Янчи, — и лучше бы ты сразу взял в толк, что собака это собака, ну, а осел, он только осел и есть.

Так Репейка выдержал экзамен и, как ни был молод, стал полноправной пастушеской собакой.

Но все это было уже давно, ведь жизнь и ее события быстро улетают в именуемое временем ничто, которое есть сама бесконечность. С тех пор прошел месяц. Матки все окотились, стрижка тоже была позади, отчего овцы как бы облысели. Только что ходили в шубе, даже чересчур теплой шубе, и вдруг оказались чуть ли не голыми в сияющем по-весеннему мире.

А весна была в самом разгаре.

Высоко поднялась трава, отцвели деревья, потеплела вода в ручье, ансамбль лягушек вырос в огромный хор, в лесу зазвучали птичьи трели, и им глухо вторил орган ветра, все заполняя шепотами весенней листвы.

Зазвенели луга, бесчисленные насекомые выползли из земли, из деревьев, чуть слышно трепетали крылышками, трогали струны лютни, пробовали смычки своих скрипок, мириады едва различимых голосов сливались воедино искусно вытканным ковром и плыли над травами, как фата-невидимка.

Наполнилось движением выстывшее за зиму поднебесье, по одиночке и целыми семьями прибывали из дальних краев перелетные птицы, тотчас влюблялись и сразу же начинали вить гнезда, если не поселялись в старом, прошлогоднем своем домике, требовавшем лишь небольшого ремонта. Прилетели дикие голуби, скворцы, коноплянки, жаворонки, чижи, кобчики, пустельги, сарычи, вьюнки… птицы прилетали и прилетали — хотя редко удается приметить время прилета: просто наступал какой-то момент — и вот они уже были на месте. Солнце словно приблизилось и, одаряя землю теплом и светом, повелевало: плодитесь и размножайтесь!