Леонид Семаго - Гнездо над крыльцом Страница 14

Но самца что-то еще удерживало на участке. Снова перед рассветом звучали его скрипуче-шепелявые песенки, словно сетования на одиночество и холостяцкую безнадежность. Встающее солнце освещало неподвижную птичью фигурку, видимую снизу как черный шпенечек на самом краю стены. Чимканье проснувшихся воробьев, шум улицы заглушали нескладные и невеселые коленца его песни. Но на закате одинокий певец снова заявлял о себе, упорно не покидая здания, облюбованного еще по весне. Его наряд к этому времени заметно потемнел, потому что обношенное перо, как и у многих птиц, стало ярче свежего: цвет кокса на нем перешел в черноту угля.

Повторное пение самца после воспитания первого выводка — это как заявка: готов к новым заботам. И действительно, вскоре нашел он самку, которая выстроила свое гнездо всего в четырех метрах от старого. Шестерка новых близнецов увидела небо и солнце в середине июля. Всего восемьдесят три дня ушло от начала строительства первого гнезда до обретения полной самостоятельности птенцами второго выводка.

Обычно у дважды гнездящихся перелетных и оседлых певчих птиц после вторых птенцов семьи распадаются. Одни меняют наряд, другие покидают родину, и если кто-то начинает петь снова, то уже только осенью. У чернушек не так: у них и после расставания со вторыми птенцами многие самцы поют до середины августа. Что это, стремление к третьему гнездованию, третьему выводку? Возможно. Вид, попав в новые, более благоприятные, чем в исконных местообитаниях, условия, проявил те способности к размножению, которые сдерживались в прежней обстановке. Так что одно объяснение стремительному расселению чернушек все же находится.

После третьего пения самцы куда-то пропадают. Наверное, линяют. И снова, в четвертый раз, заявляют пением, что они еще здесь, уже осенью, выказывая пренебрежение к холодным дождям, заморозкам и первым снегопадам. Самую позднюю песню чернушки я слышал в центре Воронежа 21 октября 1984 года, когда уже набрал силу грачиный перелет, когда по утрам каркали прилетевшие на зимовку вороны, а кое-где посвистывали первые снегири. Была та осень теплой и солнечной. Повсюду плясали над полеглой травой комары-дергуны, паучки летели, мух было сколько угодно. Так что корма чернушкам хватало.

В разгар весны не усмотреть за всеми событиями одного дня не только на лесной опушке или подсыхающем лугу, но и в маленьком городском скверике или на тихой окраинной улице. Весна — такое время, когда на все знакомое, десятки раз виденное, каждый раз смотришь заново, восхищаясь, удивляясь и радуясь синим разливам подснежников, грачиной суматохе, птичьему пению… А многое ли остается в памяти? Чаще всего с этих весенних свиданий с природой мы уносим лишь общую картину, которая при следующей встрече стирается более интересной и свежей. И попробуйте хотя бы через неделю представить себе в немногих подробностях, что из увиденного оставило такое впечатление, которое долго не потускнеет. А чем запомнилась прошлая весна или какая-нибудь еще раньше?

У весны 1982 года нашелся такой подарок, которым она позволила полюбоваться всего несколько мгновений, но и этого оказалось достаточно, чтобы приходить на то место каждый следующий год в надежде, что посчастливится увидеть его еще раз. Как у грибников после какой-нибудь небывалой находки: каждую новую охоту наведываются они к заветному пеньку — а вдруг там снова вырастет такое же чудо. Но замечают только, как дряхлея, рассыпается пень, а на том месте, где стоял гриб-великан, подрастает молодое деревце.

Тогда почти весь апрель был прохладным и не в меру дождливым. Лишь в самые последние его дни солнце стало вставать на ясном небосводе, и прямо на глазах окутались зеленой дымкой березы на улицах, развернув из каждой почки пару светлых листочков, еще не затравленных автомобильной гарью. Тонкие ветки нагнулись под тяжестью длинных, пестро-желтых сережек.

Ранним утром над еще не проснувшимися улицами висела чуть ли не первобытная тишина. Блестели залитые обильной росой железные крыши. От утренней свежести зябли кончики пальцев, и казалось, что если немедленно из-за домов не выглянет солнце, то последняя роса осядет на молоденьких травинках не капельками, а сверкающим инеем. Но вот первый луч коснулся макушки высокой березы, и в тот же миг оттуда прозвучала короткая и негромкая песенка горихвостки. Не в новинку все это: береза, горихвостка и ее нехитрая песенка. Но в то умытое утро не было у всей весны ничего более прекрасного, чем мимолетная, чарующая картина на безлюдной улице.

Солнце освещало ярко-оранжевую грудку певца. Его черные щеки и горло поблескивали, как блестит на свежем разломе березовый уголь. Белое пятнышко на лбу было бело, как вишневый лепесток. Сама береза, тонкая, белокорая, стройная, стояла, не трепеща ни листочком, и только самая верхняя ветка, на которой сидела птица, едва заметно вздрагивала в такт звукам короткой трели. Яркое трехцветье наряда, полупрозрачная зелень чуть приодевшегося дерева, мягкий свет солнца, голубизна чистого неба и приятный, ласковый напев оставили неизгладимое впечатление, хотя длилась эта встреча, наверное, меньше минуты.

Больше тот певец на глаза не попадался: его трели раздавались то в соседних садах, то на той же березе или тополях, но листва деревьев стала гуще и скрывала птиц даже крупнее горихвостки. Пел он и в ясную погоду и в дождь, в полдень и ночью. Когда цвели яблони, ночная песня звучала чаще, когда осыпался цвет — стала раздаваться реже. Между дневным и ночным пением горихвостки разницы почти не было, только в темноте ее голос звучал немного приглушенно, как будто она опасалась разбудить кого-то из соседей.

Начало короткой песенки у всех самцов этого вида одинаково и звучит как простой и отчетливый мотив: мягко и нежно, с едва выраженной грустинкой высвистывает певец свое «ииии-филь-филь-филь-филь». За ним следует столь же короткое колено, в котором иногда слышится лишь неразборчивое щебетание, а иногда — кусочек чужого напева: колокольчик синицы, замирающий свист лесного конька или вопрос чечевицы. У хороших певцов вторая часть песни может быть вчетверо длиннее первой. Хороший — значит опытный. Его не может превзойти ни один из самцов в первую весну своей жизни. Среди этого молодняка, впервые обзаводящегося собственными семьями, попадаются не только бледные нарядом, почти куроперые, но и такие, чья песня состоит только из четырех-пятисложного родового вступления и малопонятного завершающего «чьирррь». У мастеров же сходство с голосами других птиц может быть настолько полным, что на обман поддаются сами обладатели заимствованных кусочков. Получается что-то вроде птичьего рондо с одинаковым припевом и разными запевами. В припеве чуть протяжное «иииии» звучит как затакт. Оно чуть выше следующей за ним трели и несет тот самый оттенок грустинки, который придает всей песне минорный строй.