Станислав Олефир - Встречи в Колымской тайге Страница 15

На срубе темнеет небольшой квадратик ржавчины — след от печки. Печка была маленькая, с ведро величиной. Снова удивляемся: с какой стати ее чуть ли не под потолок подняли? Ведь она стояла значительно выше нар. В пятидесятиградусный мороз с таким устройством не согреешься.

Под самой крышей в бревнах какие-то отверстия на манер бойниц, наверное отдушины для дыма. Там же вверху ряды колышков. Лёня поднимается на цыпочки и дергает крайний из них. Аккуратный, в большой палец толщиной и в четверть длиной, он напоминает по форме дирижабль. Создается впечатление, что его изготовили на токарном станке. Поясочки, перехваты, фаски.

На столе три ложки и расколотая пополам плошка. Деревянные, самодельные.

Лёня уже на улице и зовет меня. Он забрался на землянку и восторженно разглядывает двухметровую лиственницу, выросшую рядом с отверстием для трубы. Сколько же лет простояла избушка?

Возвращаюсь к рюкзакам, беру фонарик и начинаю изучать избушку более тщательно. Нужно попытаться найти какие-нибудь надписи. Да здесь целая летопись!

«Федор поймал зайца», «Видел трех баранов, во быки!», «Завтрак съешь сам, обед отдай другу, ужин врагу. Арабская пословица». Чуть ниже: «Враг, верни все обратно», «Невоздержанный язык — худшее из зол. Еврипид», «Чем реже удовольствия — тем они приятнее. Эпиктет». И все в том же духе. По-видимому, справа у двери спал какой-то философ.

Его сосед подобными упражнениями не занимался. Зато спавший в правом глухом углу избушки заставил и меня и Лёню отнестись к себе с полным уважением. У него в головах крупными витиеватыми буквами написано: «Аня, Аннушка, Анечка». И ниже, уже, наверное, одолженным у философа карандашом: «Снились Нина и Валя. Доченьки, хочу к вам!»

6 октября

…У каждого рыбака и охотника есть в тайге заветное местечко. Была и у меня палестинка заветная. Весной, когда охота давным-давно закончилась и я уже готовился к рыбалке, все мои припасы разграбила росомаха. Забралась на крышу, словно знала, что там жерди поплоше, прогрызла дыру и что на месте съела, что в кусты спрятала. Мешок целлофановый я нашел аж на сопке. Целиком его наверх затянула и в снег закопала. Теперь не отстанет, подумалось мне, летом всю прикормку соберет, зимой капканы шерстить начнет. Нет, лучше я с ней разделаюсь.

Тут же у лабаза соорудил приличный шалаш и все остатки в него сложил. А на входе волчий капкан замаскировал. Пружину снегом запорошил, а скобы и тарелочку прикрыл салфеткой.

Через неделю на рыбалку приехал и к лабазу. Приближаюсь к шалашику, прямо туда росомашьи следы ведут. Сердце так и екает. Но росомаха к шалашику подошла, метрах в двух потопталась и крутанула прямо в кусты. Заглянул в шалашик, и все стало ясно. Капкан на виду лежит. Салфетка куда-то исчезла. Положил я другую салфетку и на всякий случай снегом припорошил. Через неделю прихожу — снова нет салфетки, хотя приманка целая, капкан насторожен. Начал я уже капкан снимать и вдруг вижу под правой скобкой небольшую норку и два следа рядом. Горностай!

Недолго думая, развернул капкан к норе, сторожок отрегулировал так, что и дохнуть страшно.

Наутро возвращаюсь с рыбалки и вижу: сработал капкан. Но вместо горностая в капкане одна ножка белеет. Кровью все забрызгано. Стал я разрывать нору, на гнилой пень наткнулся. Пень разломал, а под ним горностай без задней ножки мертвый и рядом на моих салфетках, в труху изгрызенных, двенадцать горностайчиков махоньких. Чуть-чуть коричневатым пушком прикрытые. На загривках пушок погуще, словно это микроскопические львята, но вообще-то они больше на муравьев смахивают. Головастые, по талии тонкая перетяжка, хвостики почти не заметны. Взял я их в руку, а они уже давно застыли, как камушки стучат-перекатываются. С тех пор я на палестинку не заглядывал и зарекся до открытия сезона капканы ставить…

Утром на улицу выглянул и удивился. На лиственницах рядом с избушкой целая стая птиц. Кедровки, кукши, синицы, чечетки, наверное, из всей Лакландской поймы слетелись. А под лиственницей, почти у самой земли, на толстой коряжине сидит огромная светло-бурая птица с яркими пестринами на груди. Над большой, втянутой в туловище головой торчат острые рожки.

— Филин! Лёня, филин!

В одном нижнем белье, с ружьем в руке и патронташем в другой, брат выскакивает на улицу:

— Ты чего раскричался? — а сам гоняет глазами по лиственнице. — Ой-йой-йой! Вот это громадина! Гляди, ушами шевелит.

При нашем приближении кедровки засуетились, большинство их благоразумно перебралось на дальние сухостоины, а некоторые, словно дождавшись поддержки, запрыгали прямо перед клювом филина. Тот переступил с ноги на ногу, защелкал клювом, перья на его загривке стали дыбом, а огромные глаза уставились прямо на нас. Теперь можно было хорошо рассмотреть толстые, покрытые перьями лапы, большие острые когти. Клюв филина мне показался сравнительно небольшим, а может, его скрывали перья. Удивили и уши. Когда филин опустил их, перышки разделились, и стал хорошо виден просвет между ними.

Филин наклонился, развернул метровые крылья и бесшумно сорвался с коряги. Птичья мелочь взорвалась щебетом, истошно завопили кедровки, а он, огромный и невозмутимый, поплыл между деревьями.

Сегодня дорога к землянке заняла значительно меньше времени, чем вчера: у «Крейсера «Варяг» — так мы назвали утес, врезавшийся в ручей, мы спрямили путь. У нас снова были «попутчики», на сей раз лоси. Два больших и маленький.

За сохатыми проследовал соболь. Увидел след горностая и ударил за ним. Горностай, довольно крупный, шел с добычей. Рядом с отпечатками его лап были хорошо видны тоненькие черточки — след волочащегося мышиного хвоста. Горностай пересек небольшой ерик, поднялся по руслу сухого ручейка и там вместе с добычей нырнул под выворотень.

Соболь подошел к выворотню метра на полтора, потоптался, но приближаться не стал, а обошел горностаевую схоронку и залег на одном из корней выворотня. Ждал он долго. Снег под соболем подтаял, и на заледеневшей корке остался коричневый волосок. Горностай съел мышь и вышел из-под выворотня уже с другой стороны. Соболь отпустил его метров на семь и, сделав длиннейший прыжок, упал чуть ли не рядом. Осталось несколько капелек крови да комочек шерсти.

Над долиной проходит самолетная трасса. Мы уже изучили расписание: в десять утра, в час дня, в половине четвертого и в семь вечера все наполняется самолетным гулом. Как бы мы ни торопились, останавливаемся и провожаем самолет взглядом до самого горизонта. Соскучились по людям.

Когда прошел часовой самолет, мы разложили у землянки большой костер и принялись за ремонт крыши. Одна сторона ската совершенно целая, другая сторона просела. Угол же вообще насквозь светится. Я режу полуметровые чурки и подаю Лёне.

Сделал пять или шесть распилов, выпил кружку чаю и заглянул в землянку. В потолке зияет огромная дыра, в избушке светло. Под левыми нарами и под столом выросли светло-серые грибы. Под самым коньком в поперечном бревне вырублен паз, в него заложен пучок каких-то растений. Стебли посерели от времени, а на их верхушках словно спеклись крупные темные цветы. Это ирисы. Они славились еще в Древней Греции, где и получили название, переводимое как «радуга». Немцы их за узкие ножевидные листья называют меч-лилия, в России — касатиками. Ирис изображали на флорентийских гербах.

— Браток, ко мне! — вдруг позвал Лёня. — Погляди-ка, что это за кормушка? За слегой лежала.

В руках Лёни старательский лоток. Один бортик лотка дал трещину, и в этом месте угадывается след от жестяной латки. Скоро отыскиваем почти полностью съеденный ржавчиной скребок, затем неплохо сохранившуюся кирку и дужку от ведра. Видимо, здесь жили старатели или геологи. Несколько смущает латка. Мастерам, сооружавшим эту землянку, изготовить новый лоток — плевое дело. А здесь ремонтировали старый лоток и наколотили три десятка гвоздей. Может, просто кто-то не хотел расставаться с «фартовым» инструментом? Заряжают же охотники патроны извлеченными из убитых зверей и птиц смятыми дробинками.

К пяти часам полностью отремонтировали крышу, установили печку. Когда избушка наполнилась теплом, Лёня вымыл стол, а я поставил консервную банку с букетиком засушенных ирисов.

7 октября

Завтра намечаем сделать марш-бросок вверх по Тайному. Лёня готовит припасы, а я бросаю в старый рюкзак десяток хариусов, кусок медвежатины, топор, вешаю через плечо «Белку» и отправляюсь к Лебединому.

На спуске с морены встретилась россыпь горностаевых следов. Где-то тут мы строили шалашик. Ага, вот он. Снег его запорошил. Теперь сооружение вписалось в общий фон и не будет настораживать зверей. Горностай утянул всю рыбу, а мясо не тронул. Мясо пришлось по вкусу мышам. Те протоптали к шалашику тропу и выточили в медвежатине хорошую ямку. Придется ставить «журавль» — приспособление, поднимающее пойманного зверька в воздух, иначе мыши съедят или постригут нашу добычу.