Василий Юровских - Три жизни Страница 15

— Езжай, Гена, — разрешил Михаил Борисович. — Розочке передай, пусть не печалится. Исетский Робинзон уже нашел Пятницу, точнее — Среду, и отлично проведет бархатный сезон на необитаемом острове. Езжай, голубчик! Меня будешь навещать раз в декаду. И сугубо инкогнито. Понял?

— Понял, Михаил Борисович! Счастливого вам отдыха! Да не забудьте, «Дэта» вон в той желтой сумке.

Вишневая «Волга» бесшумно вильнула на просеку за осинник, и Пайвин остались вдвоем с Михаилом Борисовичем. Тот перевел взгляд с груды имущества на Александра и улыбнулся золотым ртом:

— Прошу помощи твоей…

— Александр Сергеевич, — подсказал Пайвин. — Я счас, мигом, турну жену доглядеть за гуртом и на той же ноге к вам.

— Отлично! А я пока накачаю воздухом свой резиновый ковчег, — пнул тупоносым ботинком Михаил Борисович зеленый мешок, где, очевидно, надувная лодка.

Вначале Пайвин переправил на остров директора базы, а после доставил все его пожитки. Когда берег опустел, они взялись за палатку. Туго, до звона натянутая, она поднялась на взгорке острова ярко-оранжевым домиком. С двумя «комнатами», с окнами, обшитыми марлей.

— Наш адрес не дом и не улица,Наш адрес — Советский Союз! —

густым голосом напевал Михаил Борисович, сноровисто разбирая свои пожитки. Он скинул кожаную куртку, клетчатую рубаху и остался в матросской тельняшке. Оттого-то директор с крупным брюшком и смахивал на живой арбуз среди неприметной зелени острова.

— Нуте-с, Александр Сергеевич, — подытожил Михаил Борисович, когда вещи были разобраны и разложены в нужном порядке. — Пора и ужинать. На сегодня обойдемся холодной закуской. А костер запалим по сумеркам просто для романтики и чтобы обозначить заселение оных прерий.

— Да нет, что вы, Михаил Борисович! Вы ужинайте, а я к жене побегу, — искренне заотнекивался Пайвин, хотя все в нем сопротивлялось приличию и тактичности.

— Никуда я тебя не отпущу, голубчик, никуда! Перед тобой водный рубеж, а яхта моя. И я тебя перевезу тогда, когда сочту нужным. Ясно? — властно заключил директор, и Пайвин смиренно вздохнул. Дескать, воля ваша, вы начальство, а нашему брату остается одно — исполнять волю руководства.

Александр резво пустился к ближним кустам и стал отчаянно выламывать сушняк на костер. Он не замечал царапин с выступившей кровью, не матюкнулся, когда крепкий, словно каленый, сучок угадал чуть ли не в правый глаз и пронзительная боль враз ослепила Пайвина черной вспышкой. Александр чуял «навар», и не какой-нибудь, а коньячный. Ну, на худой конец — «Экстра». Пусть Сима без него и дунет пару стаканов вина из подушки, ему не жалко. Равноправие есть равноправие…

Пока Пайвин рушил кусты, таская сушняк, и ломал-мельчил его, Михаил Борисович на льняной скатерти разложил такие яства, что у Александра пересохло в горле, и, чтобы скрыть завистливый кашель, он закурил любимый «Памир».

— Ай-я-яй! — ласково возмутился Михаил Борисович. — Как можно портить самосадом прелестный эфир, Александр Сергеевич. Прошу ароматные, импортные! А свою немедленно тушите, немедленно!

Пайвин приятно подчинился и бережно взял длинную сигаретину с фильтром. О такой бы в деревне сказали: «метру курим, два бросам». На самом деде ароматная штука, прямо-таки пальцы дрожат…

Пыхнул жаром, пустил желто-красные космы костер и только тогда Пайвин утерся рукавом, почувствовал, как разъедает пот (в бане-то не мылся давненько) царапины и ссадины. Он стеснительно, бочком подсел к уголку скатерти, подвернув ноги под себя, как делают казахи. И глядел на костер, а не на то, как полные волосатые руки Михаила Борисовича быстро раскрывают банки с мясной тушенкой и даже с черной икрой, как они ровно нарезают огурцы и помидоры на эмалированную тарелку, свинчивают золоченую пробку с горлышка квадратной бутылки…

«Коньяк, а ведь коньяк полезный…» — волнуется Александр. Он не сдерживается и скашивает левый глаз на скатерть.

— Что вы, что вы, Михаил Борисович! Кушайте сами коньяк, а мне бы чего попроще! — слабо протестует Пайвин и даже пятится, отползает от протянутой стограммовой рюмки. — Чего нашего брата поважать.

— Ты брось-ка эту свою мужицкую пришибленность! — блестит зубами Михаил Борисович. — Здесь мы все равны, будь ты директор или скотник. Человек человеку — товарищ и брат. Понял?

— За ваше здоровьичко, за ваше прибытие и ваш полноценный отдых! — смелеет Пайвин и провожает взглядом рюмку директора. Лихо, без оглядки выплеснул тот ее себе в золотой рот и тотчас же отправил туда кружок огурца, затем кусок ветчины.

«Пить так пить», — бесшабашно думает Пайвин и аккуратно осушает голубую рюмку. Следуя властному жесту директора, он закусывает тем и этим, с аханьем притрагивается к черной икре, размалывает твердь копченой колбасы. И ловит себя на мысли: тыщи просаживал на старые деньги, а ни разу, зараза, не догадался по-человечески испировать. Мог бы ведь и не глушить водку — сучок или всякую там «краснуху»-кислуху, а посидеть с коньяком при доброй закуске. Хотя… хотя ни черта бы ему не достать того, что на скатерти разложено! Разве что в ресторане? Да вряд ли… К тому же напиваться там опасно, живо отправишься прямой дорогой в медвытрезвитель.

Пайвин не замечал, когда Михаил Борисович успевал наливать в рюмки, когда одна бутылка сменяла другую. Он захмелел и влюбленно-осоловело глядел на «шефа», как окрестил про себя Михаил Борисовича. Ему хотелось броситься к ногам директора, поклясться «на суку» в преданности, но их разделяла скатерть и неубывающая закуска с коричневым квадратом строгой бутылки.

— Спой, Александр! — потребовал Михаил Борисович, отваливаясь боком от скатерти на клетчатое шерстяное одеяло. — И непременно что-нибудь народное. Душа просит… Вечер-то какой славный, и природа, природа! А воздух… Ух, воздух какой, хоть на ломоть хлеба намазывай и ешь, ешь его — не убудет!

Пайвин унял шум в голове и сдвинул рыжеватые брови. Чем же угодить Михаилу Борисовичу? Он ублажит его, зря, что ли, солировал в армейской самодеятельности. Какую спеть? Народных-то песен столь много, одна другой лучше… Погоди, погоди, сокол черноокий, подивлю я тебя песней…

— Ах, да не вечерняя заря спотухала,заря спотухала,Ах, спотухала заря, —

прошептал распевно Александр и, глядя выше костра на затемневшее небо и грустные искорки звезд, выдохнул:

— Ах, да полуночная звезда высоко ли,звезда высоко ли,Ах, высоко звезда взошла-а-а…

Михаил Борисович полулежал с прикрытыми глазами и не шевелился, а Пайвин и не видал его. И, себя он не слышал, не его тенор, а чей-то голос рассказывал звездам, реке и острову с перепелками, тальником, где вырастают соловьята и разные пташки-птенцы, про раздоброго молодца. Рассказывает, как вышел он на крылечко и закричал громким голосом: