Сергей Иванов - Хлеб и снег Страница 16

То ли дело весенний лес!..

Теперь он изменился, стал веселее. Солнце припекало жарко, птицы проснулись, и ручьи проснулись, вся дорога растаяла.

Хорошо идти по весенним лужам, когда на ногах у тебя резиновые сапожки. В Москве бы за это уж, наверное, заругали. А здесь нет! Как же ещё пройти, если лужа во всю дорогу?

На душе у Тани спокойно: сделал дело — гуляй смело! Она идёт и думает о всякой всячине. Но больше всего, конечно, о птицефабрике, о курах. Таня спрашивает себя, какие же всё-таки куры — хорошие или плохие?.. Когда вспомнишь их злые круглые глаза, вспомнишь, как они клюют и клюют без передышки, выхватывая друг у друга зёрна из-под носа, — когда подумаешь обо всём этом, то, конечно, скажешь, что куры плохие. Вот лесные птицы — это другое дело. Поют во всё горло, хочешь и ты пой — нисколько их не испугаешь… Но зато куры яйца несут. Таня вспомнила огромные корзины нежно-фарфоровых розовых яичек. Конечно, куры нужней для колхоза — вообще для людей! — чем воробьи или синички… Куры полезные, вот в чём дело!.. А лесные птицы просто хорошие!

Будут жить, как лоси

Коровам в колхозе почёт и уважение. От них молоко, и сметана, и сливки, и масло. Живут коровы на ферме. Это дом под яркой черепичной крышей, с длинными каменными стенами, которые сверкают белизною на старом мартовском снегу.

А на другом конце деревни стоит серый, обтрёпанный всеми непогодами сарай. Над его дверями висит старая железная вывеска, привезённая из города каким-то шутником. На ней написано: «Чайная». Но никакой чайной в сарае, конечно, нет. Здесь лошади живут. Значит, это конюшня. Таня сюда нет-нет да и заглянет. Здесь пусто, темновато, из маленьких окошек под потолком льются столбы белого света. Едва Таня раскроет большую скрипучую дверь, как сразу из полутьмы послышится:

— Это кто, кто там?.. А, Танюшка пожаловала!

— Здравствуйте, дедушка! — кричит Таня.

Конюх дед Авдей старый, и уши у него старые. Когда кричишь, ему кажется, что говоришь обычным голосом. А когда говоришь обычным голосом, он думает, что ты молчишь. Потому Таня и кричит…

Крик, чужой голос — коням беспокойство. Они начинают громко топать коваными ногами, фыркать и храпеть. Но Таню лошади уже почти знают. Берут огромными, мягкими лошадиными губами хлеб и при этом так сильно принюхиваются — быстро вдыхают и выдыхают воздух, — что кажется, на ладонь ветер дует!..

Дед Авдей обходит коней вместе с Таней и рассказывает, кого как зовут. Он, как видно, забыл, что рассказывал про это и раньше, а может, ему просто приятно называть лошадиные имена: это Мальчик, это Рыжак, это Стрелка, это Бабочка. Кони любят деда Авдея, оглядываются на него, косят огромным глазом, тянут к нему свои грустные, всегда опущенные вниз головы. Дед Авдей охлопывает, оглаживает каждого коня и громким фальшивым голосом говорит:

— Ну ничего-ничего! Молодцы! Всё хорошо!..

Как будто лошади могут о чём-то догадаться!..

Потом дед Авдей и Таня заходят в маленький закуток, где навалены мешки с лошадиной едой, а в углу стоят лопаты, вёдра, метла, тележка. Таня садится на табуретку, а дед Авдей прямо на мешки — у него такая одежда, что не страшно испачкаться: латаные штаны, телогрейка, старая солдатская шапка. А у Тани другая одежда — она ведь девочка…

— Ну что новенького? — кричит Таня средним голосом, чтобы деду Авдею казалось, будто она говорит шёпотом…

«Что новенького?» — так здесь все спрашивают, когда начинают разговор, а Таня ведь теперь здешняя.

Дед Авдей печально машет рукой и тоже отвечает шёпотом:

— Вчера одну Бабочку брали. Вот и все наши дела!.. Не дают работы! — Он оглядывается на лошадей, словно боится, как бы они не услышали.

Таня теперь знает, в чём дело, в чём беда старого конюха… В деревне много всякой живности: куры, утки, коровы, козы, овечки. И все они что-нибудь дают колхозу. Их за это любят, кормят…

Лошадь раньше была самым любимым из всех животных. Даже любимей коровы. На лошади можно поехать, куда хочешь и что хочешь отвезти, на лошади пахали, боронили и хлеб убирали. А теперь на лошади никто не согласится ехать. Все любят на машинах, на тракторах. В город — на автобусе. А на лошади засмеют: долго да и медленно. По небу ракеты летают, а ты на лошади!..И в поле работать коняге теперь не позволяют — что он там наработает по сравнению с трактором!.. Теперь нету лошадям ни работы, ни почёта. И живут они в старом сарае, и приставлен к ним старый дед Авдей, который ни на какую другую работу не годится…

— Ну ничего! — тихо кричит Таня. — Всё как-нибудь хорошо получится! — Она утешает деда Авдея, как он совсем недавно утешал своих коняг.

— Да ладно! — вздыхает дед Авдей. — Чего говорить! Мне вот за кормами надо. Поедешь?

Таня кивает головой.

— Тогда говори, кого запрягать! — радуется старый конюх.

— Рыжака!

— А сама небось хочешь Бабочку!

— Рыжака!

Таня и правда хочет Бабочку — она эту белую лошадку больше всех любит. Но дед Авдей говорил: Бабочка вчера работала. Надо и Рыжаку немного дать. Без работы конь застаивается и скучает.

Дед Авдей выводит Рыжака, запрягает его в сани. Здесь, на свету, хорошо видно, какой это ухоженный, чистый конь. Гладкая шерсть его так и отливает густо-коричневым огнём.

— Ты коня лучше не покорми, — строго говорит старый конюх, — а в чистоте содержи!.. Конь — это ж тебе не корова!

Хорошо ехать в санях, да ещё на свежем сене, да ещё по весеннему солнечному деньку!

— Ну, ми-лай! — покрикивает дед Авдей.

И Рыжак припускает рысью, глубоко впечатывая подковы в мягкий снег.

Тане очень хочется кого-нибудь встретить, чтоб из весёлых этих саней помахать рукой. Но улица, как на грех, пуста: час позднего утра — все на работе…

Таня оглядывается на деда Авдея. Старый конюх сидит угрюм и печален. На лице его глубоко видна каждая морщина, брови насуплены, из-под шапки так и сяк торчат редкие седые волосы.

— Вы чего, дедушка? — кричит Таня на всю улицу.

— Да так… Валерка-то небось баловать начнёт!

— А чего ему?

— Да очень он недолюбливает ихнего брата. — И старый конюх глазами показывает на Рыжака.

Они подъезжают к амбару. Здесь снег везде истоптан, изрублен автомобильными шинами, во многих местах протёрт до рыжей земли. Полозья саней противно скребутся по песку и мелким камешкам. На сердце у Тани вдруг становится неспокойно, тоскливо…

Кладовщик Валерка Мельников сидит, прижмурившись, на сухом чистом крыльце под солнышком, словно под душем. Заслышав сани, он открывает глаза, потягивается:

— Опять за пенсией приехали!