Борис Дедюхин - Тяжелый круг Страница 17

— Выспорил, — без восхищения сказал другой.

Каких-то два десятка метров оставалось до плоской верхушки, как вдруг Бурушка заскользил на мокрой траве — отчаянно, панически заскользил, и сразу стало ясно, что уж ничто не поможет ему. Он забил ногами часто-часто, думал удержаться, устоять, но земля, всегда такая надежная, сейчас изменила ему, стала зыбкой, уплывающей, и он рухнул грудью — тяжело и обреченно.

Колюху ветром сдуло с седла, он задергал повод неразумно, ни за чем, из недоброго предчувствия.

— Вставай, Бурушка, встань, пожалуйста, братец!

Но Бурушка не вставал. Он прерывисто дышал и странно замер взглядом — он будто обдумывал свое положение и на что-то решался.

Колюха знал одно верное средство, чтобы заставить лошадь встать: когда уж ни понукания, ни побои, ни просьбы не помогают, надо заткнуть ей обе ноздри клочками травы — задержка дыхания сразу поднимает ее на ноги. Это и сделал Колюха, одновременно взъерошил Бурушке гриву, погладил по мокрой потной шее. Бурушка мотнул головой, взглянул на небо и стал выпрастывать передние ноги. Понял, что силенки на это есть, и поднял себя враз, одним рывком, Колюха тут же выдернул из его ноздрей клочки травы.

На луг в этот день Бурушку не послали — не мог он работать: по ногам струилась дрожь, бока обвисли.

И в следующие дни он сиротливо слонялся за изгородью, был невесел, ничего не ел, — занемог Бурушка, сильно занемог.

Приходил ветеринар, хотел помочь бедняге, но махнул рукой:

— Запалился конь.

— Был, да изъездился, — добавил бритоголовый, а добряк-парень, который ублажал хлебом, изрек:

— Не в коня корм.

А Колюха ничего не говорил, молчал. Ему дали другую лошадь, Чалого.

Федя обнимал Бурушку и плакал, словно бы не лошади, а ему было больно. Только Бурушку не трогали его слезы, а когда Колюха проводил мимо него Чалого, отворачивал от Феди морду и смотрел вслед Колюхе долгим просящим взглядом, словно хотел он сказать: «Поставь, Колюха, на меня еще разок, уж я постараюсь, не подведу…» А Колюха уходил прочь, не оглянувшись, словно чужой.

Мало-помалу Бурушка выправился, но от прежней стати не осталось и следа. Его начали гонять лишь на такие работы, когда грузной поклажи нет и когда торопиться никуда не надо: Федина сестренка возила на нем комбикорм на птицеферму и пустые молочные бидоны.

Если бы на этом история Бурушки закончилась, ее можно было бы и не вспоминать, но в том-то и дело, что вскоре после того случая в ночном выяснились удивительные подробности. Однажды в страдную пору, когда все колхозные лошади были заняты на уборочных работах, бригадиру понадобилось срочно съездить в расположенный по соседству конезавод «Восход». Он велел Феде запрячь в тарантас Бурушку. Приехав на место, бригадир привязал лошадь к балясине крыльца и отбыл куда-то по делам. Мимо проходил начкон и по профессиональной привычке посмотрел на понурую клячу — не просто как зевака, а изучающе. Что-то его заинтересовало. Подошел, огладил лошади круп и бедро — стоп: клеймо! Вгляделся — знакомая отметина… Стал кликать:

— Кто хозяин?

И выяснилось, что никакой это не Бурушка, а чистокровный скакун Огранок, полубрат знаменитого рекордсмена Гранита Второго, погибшего в войну, и к тому же двоюродный дядя знаменитому Будынку, который перед войной был три года подряд лучшей лошадью страны.

Конезавод дважды за свою историю был разорен дотла. Сначала в гражданскую войну, которая разметала по стране всех лошадей (потом их собирали долго и трудно: кобылу Этуаль-Филант поймали вместе с матерью ее и бабушкой в горах Черкесии, несколько жеребцов обнаружили у извозчиков Краснодара, а на самом заводе остались лишь две кобылы Миньон и Таногра). В Отечественную войну немцы сожгли всю усадьбу конезавода, угнали в Германию первоклассный племенной состав «Восхода», а уцелели лишь очень старые лошади да немногие жеребята.

Один из таких жеребят Огранок после немалых, видно, мытарств попал в колхозный табун и превратился в Бурушку. В том, что он, чистокровный скакун, и на самой тяжелой работе показывал себя с лучшей стороны, нет ничего удивительного. Ведь известно, например, что русская борзая собака, хрупкая на вид, изогнутая «крючком», без труда может совладать в единоборстве с матерым волком или с массивным, богатырским на вид догом. Как и русская борзая собака, чистокровная английская лошадь обладает не только резвостью и выносливостью, но и недюжинной физической силой. Но ведь надо же: сколько людей видело Бурушку, и никому в голову не приходило, что он аристократ по крови, вот оно: «Порядок бьет класс!»

Вполне могло бы статься, что и бабку Анилина по матери — Гюрзу, родившуюся перед войной, постигла бы такая же участь. У нее начали болеть глаза от едких испарений в конюшне, потому что навоз вывозили только тогда, когда требовалось утучнить поля удобрениями. Питалась она так скудно, что черная, сопрелая солома с крыш разбитых бомбами и снарядами деревенских изб сходила за лакомство, не упускала и случая «почитать газеты». И ее, как Огранка, могли бы принять за безродную клячу, стала бы она тоже комбикорм да пустые бидоны возить…

К счастью великому, этого не произошло.

Конечно, Анилин не до такой степени был «в беспорядке», как Огранок-Бурушка или Гюрза, однако начкон Валерий Пантелеевич, увидев его после возвращения с гастролей, чуть не заплакал.

Николай не зря тревожился тогда на Московском ипподроме после выигрыша приза имени М. И. Калинина. Он один так остро чувствовал опасность, которая подстерегала Анилина «в других руках»: его главное достоинство — отдатливость — могло стать его бедой, оно и стало ей. Новые тренер и жокей подходили к Анилину с общей меркой и заставляли работать, как и прочих скакунов, не зная, что Анилин выкладывался весь. Потому-то ко времени ответственных стартов в Берлине и Будапеште он и оказался «перетянутым». Был он так плох, что в Будапеште никто из жокеев и садиться на него не хотел — скакал на нем малоопытный ездок Лунев.

Но понятие порядка — временное, и нет такой лошади, которая бы не спотыкалась. Николай в январе 1964 года поставил Анилина под первым номером (вторым шел Мурманск) в записке на приз Европы. Но многие специалисты и на заводе, и в Министерстве сельского хозяйства поторопились напрочь сбросить Анилина со счетов — его не хотели больше пускать не только за границу, но даже и на Московский ипподром.

Как же должен был верить в особую, исключительную одаренность лошади Николай, чтобы снова, как и год назад, вести неравную тяжбу! Он опять не дал своего любимца в обиду, и Анилин отблагодарил его сторицей.