Александр Филиппович - Стая Страница 18

Залегшую в болоте и потерявшую силы корову они нашли неподалеку. Повинуясь ему, стая выждала, пока корова не перестанет дышать. Близость волков несколько раз побуждала лосиху подниматься, но это лишь отнимало у нее остатки сил и ускорило конец.

Сытою после первой же охоты, он привел стаю на отдых в ту самую урему, куда перенес спасенных у лесной запруды щенков, устроив их в логове.

Да, теперь у него снова была своя семья, своя стая, а значит — и свой дом.

А что может быть крепче семьи, живущей по законам любви и единой крови? Через день, другой он поднимет стаю и поведет ее туда, где не будет вовсе никаких людей. Он приведет своих молодых волков к другим волкам, чтобы все они, когда взматереют, смогли завести свои стаи и тем продолжить род вольных, быстрых, бесстрашных и изворотливых охотников. Он сумеет научить их далеко и неслышно обходить людей и их селения, неумолимо вторгающиеся в леса и степи, выживая из них не только одних волков, а и всех других, кто привык и умеет жить, полагаясь исключительно лишь на самого себя, либо на одни свои слух и чутье, либо на свои крылья и скорые лапы, либо на тонкое уменье охотиться и разгадывать уловки других…

Впрочем, всю остававшуюся до утра ночь он провел отчего-то в беспокойном, тревожном возбуждении. Что ж, отныне он был вожак, и теперь ему было положено постоянно беспокоиться за судьбу всей стаи. Мать же и щенки вели себя как обычно, и, глядя на них, он усмирял свое, нынче совершенно необъяснимо возникавшее волнение.

Когда после восхода солнца в лесу вдруг раздались крики людей и послышались удары палок по стволам деревьев, лишь тогда он сообразил, что ночное его беспокойство не было все же чрезмерным и беспричинным. Нет, инстинкт охотника, умеющего и нападать, и вовремя уходить от погони, его все-таки не подвел: он предчувствовал опасность. Но радость и удовлетворение от вновь обретенной семьи и первой же добычливой общей охоты, какая принесла с собою благодушную сытость, опасную для чуткого зверя, за которым всегда охотятся, — вот что обмануло его! И всегда, видимо, будет обманывать, пока рядом будут находиться люди, потому что они не только их, волков, но и всех и вся, что вокруг, включая тайгу и даже небо над нею, никогда не оставляют в покое. Как, наверное, и самих себя-то…

Теперь надо было просто уходить.

Еще он чувствовал, что за всем этим скрыта, пожалуй, какая-то ловушка. Он чувствовал это чутьем охотника, не раз загонявшего в безвыходные положения свои жертвы. И потому понимал, что нет смысла уходить туда, куда их, наверняка нарочно, гонят столь откровенные крики людей.

И он повел стаю чуть в сторону.

Повел сперва спокойно, ловя ухом весь тот шум, какой позади и сбоку теперь устраивали люди, необычно для настоящих охотников, нисколько не таящиеся люди. Как вдруг спереди, куда он шел и куда вел за собою щенков и их мать, на него нанесло слабый и легкий покуда запах зловещей крови машин людей.

Он замедлил бег, и стая тотчас от возбуждения, вызванного преследованием, сломала строй и растерянно рассыпалась вокруг. Щенки и мать все оглядывались теперь назад, где по-прежнему не смолкали подозрительные крики и стук палок, но шли вперед. А он все тревожнее ловил все резче надвигающийся на него с каждым шагом, предупреждающий запах машин. И наконец остановился вовсе: пред ним вдруг мелькнул красный огонь, и он тотчас вспомнил отсвет степного рассвета в мертвых уже глазах отца, расстрелянного посреди снежной равнины.

Ярость и — нет, не страх! — отчаяние остановили его здесь.

Яркий, будто язык живого пламени, лоскут колыхался у него на пути от ветра, и все резче несло от него машинами, всегда приносящими смерть. Он припал на лапы, лязгнув зубами, но весь опыт прошлой жизни говорил ему — это бессмысленно, здесь не пройти, этот красный язык — для него граница жизни и смерти.

Мать и щенки тоже закружились на месте у линии трепещущих лоскутков. Оборачиваясь, рыча и поскуливая, они тревожно ловили звуки погони, которая становилась все ближе и теперь, прижимая все теснее к колышущимся лоскутам, заходила даже откровенно сбоку, — люди, вероятно, вышли уже и на сам след стаи.

Первою не выдержала мать и устремилась вдруг вперед, прочь от приближавшихся все скорее криков, навстречу черте, означенной предупредительно запахом машин. Что ж, она долго, почти всю свою прошлую жизнь была слугой человека и только недавно стала вольным зверем, а потому и не могла знать, наверное, что несет в себе этот резкий, коварный запах… Он не успел предупредить ее, преградить ей дорогу — она уже пересекла неодолимо запретную линию, а за нею… за нею следом послушно перешли и щенки.

Там, чуть отбежав поодаль, она остановилась. И щенки тоже.

Она и дети звали теперь его за собою, недоумевая, что он не идет за ними. Но крики и шум оклада становились все ближе и ближе, а он по-прежнему ничего не мог поделать с собою, — от линии лоскутов исходил все более зловещий дух, несущий смерть, близость которой он уже пережил однажды, когда погибла в степи вырастившая его стая. О, если б он не пережил ничего этого, он, может быть, тоже по неопытности перешагнул бы в конечном счете через эту незримую, но четкую черту, как и его новая молодая волчица, вернувшаяся наконец к родному племени волков после долгой жизни рядом с человеком, и как их общие уже дети, которые легко повиновались сейчас матери, и их так же, как и ее, отчего-то не тронула тотчас смерть, близкое дыхание которой все душило его яростью и сознанием бессилия побороть ее…

Но вот он уже различил за собою, хотя еще и не видел погони, даже отдельные шаги людей, а не одни только их крики, какие они нарочно издавали. Приближения людей он испугался, но испугался не за себя, а за стаю, метавшуюся по снегу в ожидании, когда же он последует за семьей, и все еще никак не понимавшую, что он все равно никак не сможет преодолеть эту невидимую для них, но для него реально существующую границу жизни и смерти.

И тогда, едва различив за стволами деревьев уже и черные фигуры самих людей, он направился вдоль линии лоскутов.

Стая, тоже увидев теперь людей, некоторое время хоть и в отдалении, а шла как бы еще и едино с ним, только с внешней стороны линии. Но вот, все-таки благоразумно не выдержав близкого присутствия людей, стая дружно и круто завернула в глубь леса и исчезла из виду.

Он же все продолжал и дальше торить свой, теперь уж одинокий, путь навстречу судьбе, держась в глубине подлеска, пока еще спасительного, и сторонясь как только можно дальше, насколько это позволяла, конечно, теперь близкая погоня, непреодолимой линии лоскутов. Инстинктом зверя и охотника он чуял, что там, впереди, куда он сейчас бежит, его поджидает, возможно, и еще большая опасность.